I. Борьба Православия с униею при митрополите Михаиле Рагозе

К оглавлению


Первые два действия против православных: одно униатского митрополита Михаила Рагозы, другое короля Сигизмунда — нам уже известны. Митрополит тотчас после Брестского Собора объявил окружною грамотою (10 октября 1596 г.) по всей православной митрополии, что епископы Львовский и Перемышльский и все архимандриты, игумены, протоиереи и священники, не последовавшие за ним, своим архипастырем, в унию, преданы проклятию и лишены сана навсегда и что потому православные не

должны считать их за своих епископов или пресвитеров как проклятых, а кто станет считать, тот сам да будет проклят со всем своим домом{[32*]}. Король также издал приказ (15 декабря) ко всем православным, чтобы они не признавали Гедеона и Михаила Копыстенского своими епископами и не имели с ними никакого общения как с низложенными и проклятыми, а признавали своими законными архипастырями митрополита Рагозу и других владык, принявших унию, и оказывали им совершенное послушание во всем{187}. Чем же отвечала на это православная церковная власть? Уполномоченный Цареградского патриарха протосинкелл и экзарх Никифор, находившийся тогда в Литве, немедленно разослал свою окружную грамоту (11 октября), в которой, напоминая православным, что митрополит Рагоза и с ним другие епископы за отступничество в унию преданы православным Собором «конечному отвержению», благословлял всех оставшихся верными православию священнослужителей невозбранно совершать свои священнодействия по всей митрополии и поминать в молитвах вместо митрополита и владык-отступников имя одного Цареградского патриарха, а епископам Львовскому и Перемышльскому разрешал принимать всех православных, которые будут приходить к ним по своим церковным нуждам, следовательно, и из других епархий, оставшихся без православных архипастырей{188}. В то же время православные отправили список деяний своего Брестского Собора к самому Вселенскому патриарху. К счастию, на Цареградскую кафедру только что вступил тогда в качестве местоблюстителя Александрийский патриарх Мелетий, иерарх ученый, благочестивый, ревностный к своему долгу и, главное, хорошо знакомый с положением Западнорусской митрополии, с которою не раз сносился и прежде{[33*]}. Он рассмотрел соборное деяние и в письме на имя князя К. К. Острожского и всех православных в Литве (от 27 апреля 1597 г.) вполне одобрил этот Собор, признал низвержение отпадших в унию митрополита и епископов законным и каноническим, выражал свою скорбь об отступниках и радость о праведном соборном суде; поручал православным молить короля своего Сигизмунда, чтобы он позволил им жить по отеческим обычаям и догматам; убеждал православных пребывать непреклонными в своей вере и удостаивать особой чести защитников ее, каков словеснейший дидаскал, протосинкелл и экзарх Вселенского патриарха Никифор, которого несправедливо оглаголали как соглядатая и шпиона, и просил освободить его от всякого навета и беды. Спустя немного патриарх Мелетий в письме на имя Гедеона, епископа Львовского, и всего православного духовенства и народа в Малой России (от 4 августа) приказывал избрать Собором нового митрополита и епископов на место отпадших в унию и учредить при всякой епархиальной кафедре «академии, сиречь училища», особенно во Львове, а до того времени, пока не будут поставлены новые митрополит и епископы, назначал в Литве трех экзархов Вселенского Константинопольского престола: епископа Львовского Гедеона, своего александрийского протосинкелла, архимандрита Кирилла Лукариса, находившегося тогда в Литовском крае{[34*]}, и князя К. К. Острожского — этого последнего с тою целию, как объяснял в данной ему грамоте на экзаршество, чтобы он «в случае надобности имел благословный повод защищать отеческие предания». Этим трем своим экзархам завещевал патриарх молить короля и сенат, да позволено будет православным жить по отеческим догматам и обычаям и не держаться григорианского календаря, так как король дал клятву во время своей присяги не нарушать никаких прав всех своих подданных, и да позволено будет приходить в Литву, когда понадобится, патриаршим уполномоченным по делам церковным. Еще чрез несколько времени Мелетий писал к православным братствам в Литве (от 24 августа), называл их «утверждением Христовой Церкви» и как бы щитом для нее и убеждал их не ослабевать в трудах и подвигах на защиту ее среди восставшей бури от бывшего митрополита Киевского и его соотступников; писал к православным князьям Адаму Вишневецкому и Кириллу Ружинскому и всему православному духовенству и народу, благословлял их за их твердость в православии и увещевал их неизменно хранить сокровище веры, а всего чаще писал к князю К. К. Острожскому, восхвалял его как славного поборника за православие, уподоблял Константину Великому и просил не уставать в своих подвигах за веру и присоединить к ним еще один — «воздвигнуть училище, эту наилучшую ограду благочестия»{189}.

К сожалению, самые главные из распоряжений патриарха Мелетия, касавшиеся свободы вероисповедания для православных в Литве и Польше и поставления для них нового митрополита и епископов, не могли осуществиться без воли короля. А король Сигизмунд был тогда решительно против православных и за отверженных ими митрополита и владык, принявших унию. Едва прошло четыре месяца после Брестского Собора, принявшего унию, как в Варшаве открылся генеральный сейм (в феврале и марте 1597 г.){[35*]}. Прибыли на сейм и русские православные послы и объявили, что они не приступят ни к каким делам, пока не получат удовлетворения по делу о своей вере, требовали, чтобы их владыки, не желающие подчиниться папе, оставались при своих давних правах и чтобы вообще свято исполнялись pacta convеnta*, утвержденные присягою короля. Особенно резко говорил 7 марта пред королем один посол, пан Гулевич, волынец, настаивая, чтобы русскиe владыки оставались при своей древней вере, а владыки, принявшие унию, были низвергнуты. Канцлер Сапега отвечал Гулевичу, что унии желали и приняли ее в Бресте все православные, кроме Никифора грека, бунтовщика и порочного человека. Этими словами глубоко огорчился князь К. К. Острожский и вступил в сильное препирательство с Сапегою. Тогда король сказал Острожскому, чтобы он, как еще прежде обещался, представил Никифора на сейм. Надобно заметить, что это тот самый Никифор протосинкелл и экзарх, который от лица Вселенского патриарха председательствовал на Брестском православном Соборе, осудившем унию и униатов, и потому был наиболее ненавистен всем поборникам унии. Еще во время Собора враги разглашали про Никифора, будто он не уполномоченный патриарха, а самозванец и вместе шпион от турецкого султана, и Никифор в своей речи на Соборе уже оправдывался от этих обвинений. Когда Собор кончился, искали только случая, чтобы привлечь Никифора к суду, и случай скоро представился. Князь К. Острожский, у которого проживал Никифор, отправил одного волошанина по имени Яна в Валахию купить турецких коней. Чрез этого же Яна какой-то греческий монах Пафнутий послал четыре письма к родным и знакомым. В одном из писем, между прочим, было сказано: «Хищные волки, т. е. псы ляхи, принуждают наших христиан на свою папежскую веру и бьются между собою, уже их до двадцати тысяч полегло», а в другом: «Дай Бог здоровья нашему цесарю; если бы он хотел на Польшу, то теперь бы время». Проезжая через Шаргород, имение гетмана Замойского, волошанин в пьяном состоянии обронил на рынке свою торбу, в которой находились и деньги и письма. Торба немедленно была доставлена шаргородскому старосте, а староста препроводил ее к самому гетману Замойскому, который находился тогда во вражде с князем Острожским. Гетман принял письма Пафнутиевы за письма Никифора и донес на него королю как на шпиона. Король обязал князя Острожского представить Никифора на сейм, когда сейм соберется, и вот теперь напомнил князю об его обязательстве. Острожский исполнил волю короля, представил Никифора (10 марта), но требовал, чтобы Никифора судили не тайно и приватно на суде маршальском, а публично пред королем и всем сенатом, в чем поддержали Острожского и другие сенаторы и послы. Суд над Никифором начался 11 марта в сенате пред лицом короля и в присутствии почти всех послов. Инстигатор** обвинял Никифора как турецкого шпиона и в доказательство упоминал о некоторых действиях его в Валахии и прочел все четыре письма, писанные монахом Пафнутием. Допрошен был Ян волошанин, обронивший эти письма, и показал, что отец Никифор не посылал его и никаких писем ему не давал, а прочитанные письма дал ему греческий монах Пафнутий, подписавшийся под ними, который поехал теперь в Москву с мещанином пана гетмана Замойского Моратом. Прокуратор* Никифора опровергал одно за другим все обвинения, взводимые на него инстигатором. Наконец, дано было слово самому Никифору. И он, не зная польского языка, сказал по-волошски{[36*]}, что несколько лет был ректором еллинских и греческих наук в Падуе, где слушали его и юноши из Польши; потом семь лет был проповедником в Венеции, в греческой церкви святого Марка; возвратившись в Константинополь, сделан великим протосинкеллом патриаршего престола и два раза временно управлял всею патриархиею, о чем знают все православные, а теперь прислан от патриаршей кафедры в здешнюю митрополию по возникшим в ней замешательствам в делах церковных. На другой день, 12 марта, в сенате повторилось то же самое: инстигатор обвинял Никифора, прокуратор защищал, снова допрошен был Ян, а Никифор просил изложить по-гречески на бумаге все взводимые на него обвинения, чтобы он мог дать ответы. Ему обещали это, но более его в сенате публично не судили.

Уже чрез несколько дней, когда сейм окончился и бывшие на нем разъехались, король судил Никифора приватно с немногими оставшимися сенаторами. На этом суде опять выслушаны были и обвинитель Никифора, и защитник, и Ян волошанин, клятвою подтвердивший прежнее свое показание, и сам Никифор. Последний подробно отвечал на каждое из взводимых на него обвинений и, между прочим, говорил: «Поведают, будто я не послан от Цареградского патриарха, так как в Царьграде и нет теперь патриарха, и не имею права низлагать владык. Но вот вам грамота Вселенского патриарха на пергамене с привешенною печатью, из которой видно, что я имею право не только ставить и низлагать владык и митрополитов, но и созывать Поместные Соборы, будучи великим протосинкеллом. И если патриарх Иеремия умер, то теперь патриаршествует в Царьграде Мелетий, человек, известный своею ученостию. Говорят, что я, не взяв дозволения у короля, приехал на Брестский Собор и низложил владык. Но лично я не мог побывать у короля с этою целию, потому что Собор уже приближался, а пан воевода киевский с другими панами посылал двух шляхтичей известить короля о моем приезде. Если же король не прислал мне особого листа, то уже прежде выданы были им листы, которыми дозволялось всякому человеку греческой веры приезжать на Собор в Бресте...» и пр. Выслушав речь Никифора, сенаторы разошлись: одни пошли прямо к королю, другие — в ту комнату, где находился князь Острожский с прочими сенаторами, и здесь говорили, что все — сплетни и не стоило заниматься этим королю и сейму, что всему виною неприязнь гетмана к князю Острожскому и что владыкам, которых низложил Никифор, было бы выгодно, если бы его признали шпионом{[37*]}. В это время вошел в комнату к сенаторам король, и при виде его старик Острожский не мог удержаться и сказал ему резкую речь. Князь напомнил королю о знатности своего рода, ведущего начало от древних русских князей, о заслугах своих предков и своих собственных, жаловался на Замойского, который по вражде к нему, князю, гонит его слуг, добрых людей, хватает на дорогах, мучит, желая навести на него какое-либо бесчестие, нападает на его духовных и выставляет их изменниками. «А ваша королевская милость,— продолжал затем князь,— видя насилие над нами и нарушение наших прав, не обращаешь внимания на свою присягу, которою обязался не ломать прав наших, но умножать и расширять. Несмотря на справедливые доводы наши и предстательство земских послов, ты не хочешь держать нас в православной вере при наших правах, дать нам других пастырей на место отступников, позволяешь этим отступникам преследовать и проливать кровь тех, которые не хотят идти за ними в отступничество, позволяешь грабить их, выгонять из имений. За веру православную наступаешь на наши права, ломаешь вольности наши и, наконец, налегаешь на нашу совесть,— этим ты ломаешь свою присягу и все, что прежде для меня сделал, обращаешь в ничто последнею своею немилостию. Не только сам я, сенатор, терплю кривду, но вижу, что дело идет к конечной гибели всей Короны Польской, потому что теперь никто уже не обеспечен в своем праве и вольности. Предки наши, принося государю верность, послушание и подданство, получали взаимно от государя милость, справедливость и оборону, и так обоюдно исполнялась присяга. На старости лет я глубоко оскорблен в том, что для меня всего дороже: в совести и православной вере. Ожидая близкой кончины, напоминаю вашей королевской милости: опомнитесь. Оставляю вам эту духовную особу, а крови его на Страшном суде Божием искать буду. Прошу Бога, чтоб уже больше не видеть мне такого нарушения прав...» Окончив речь, Острожский немного отступил и, обратившись к своим, пошел вон из комнаты, поддерживаемый приятелем, который напрасно упрашивал его подождать королевского ответа. Видя это, король послал за ним зятя его виленского воеводу Радзивилла с просьбою вернуться. «Уверяю вас,— говорил Радзивилл,— что король принимает участие в вашей печали, и Никифор будет освобожден». Но огорченный старик отвечал: «Пусть себе и Никифора съест», вышел из дворца и уехал из Варшавы. Оставшиеся при короле сенаторы высказали ему три мнения: одни говорили, что надобно еще под пытками допросить Никифора и Яна и потом подвергнуть наказанию, какого окажутся достойными; другие, что следует держать Никифора только под «почетною» стражею и стараться об отыскании монаха Пафнутия, чтобы узнать всю правду; третьи, что нужно задержать Яна и Никифора до тех пор, пока не получится из Валахии подлинное свидетельство о виновности последнего. Король определил: не подвергать их пыткам, но держать в заключении, пока не отыщется Пафнутий. Вследствие этого Ян был заключен в тюрьму под ратушею в Варшаве, а Никифор отослан на заключение в мариенбургский замок, где содержался несколько лет и скончался будто бы от голода{190[38*]}.

Заточение Никифора было, без сомнения, торжеством для униатского митрополита и епископов. Кроме того что Никифор был главным виновником осуждения их и принятой ими унии, он и в последующее время служил бы для них главнейшим препятствием при распространении унии среди западнорусской православной паствы, оставаясь здесь в качестве уполномоченного от Вселенского патриарха. Теперь же, когда этого препятствия не стало, униатские владыки могли смелее рассчитывать на успех своего дела, пользуясь против своих домашних врагов и противников унии тем самым оружием, которым уже начали действовать на своем Соборе в Бресте. Каждый владыка объявлял по своей епархии, что все священнослужители, которые не желают принять унии и оставаться в подчинении своему владыке, отлучаются от Церкви, и низлагаются, и следовательно, лишаются своих мест и тех церковных доходов и имений, какими доселе пользовались, а все миряне, сопротивляющиеся унии, предаются проклятию и анафеме. Правда, эти анафематствования и проклятия из уст униатских владык не могли устрашать православных, ни духовенства, ни мирян, но отнятие мест, доходов и имений у православных священнослужителей — это была мера слишком для них чувствительная! Еще в тех городах и селениях, где православные жили под охраною своих православных властей, например в имениях князя К. К. Острожского и других православных вельмож и дворян, православные пастыри могли не покоряться распоряжениям униатских владык и, несмотря на их прещения, продолжать свое служение и отправлять все церковные требы для своих прихожан. Но там, где у православных не было таких покровителей и защитников, например в имениях самого короля, в имениях латинских и униатских панов и епископов, православным священникам приходилось избирать одно из двух: или принимать унию, чтобы сохранить за собою свой сан, место и доходы, или лишиться всего этого и оставаться без всяких средств к жизни. И некоторые священники поневоле уступали, соглашались на унию, по крайней мере наружно, и обязывались насаждать ее в своих приходах. А не соглашавшиеся на унию и упорно продолжавшие священствовать и утверждать в православии своих прихожан подвергались и более тяжким насилиям. Таких схватывали и бесчестили, заключали в оковы и темницы и т. п., приходские церкви их запечатывали, а прихожан оставляли без пастыря и богослужения.

В епархии митрополита Михаила Рагозы главным городом оставался Киев, по имени которого он не переставал титуловаться и по принятии унии. И этот город со всеми его православными жителями и духовенством решительно отказывался от повиновения своему архипастырю-отступнику и открыто восставал против всех его требований и распоряжений. Здесь православные чувствовали себя довольно сильными, воеводою* киевским был князь К. К. Острожский. Даже городские власти, бурмистры**, райцы***, лавники****, не только сами сопротивлялись митрополиту, но еще подучали и возбуждали духовных и мирян не покоряться ему. Митрополит Рагоза ничего не мог сделать одною своею властию и пожаловался королю. И король в один и тот же день (2 декабря 1597 г.) подписал две грамоты в Киев: одну — к православному духовенству, а другую — к магистратским сановникам и приказывал, чтобы они не возмущались против своего верховного пастыря и во всем были ему послушны,— грамоты, совершенно похожие на ту, с какою прежде король обратился ко всем православным и которая так мало произвела действия в Киеве{191}. Особенно резко обнаружилась эта непокорность митрополиту и самому королю в Киево-Печерской лавре. Мы уже видели, что еще в 1595 г. король хотел отдать ее митрополиту Рагозе и отнять у архимандрита Никифора Тура, но последний воспротивился и остался ее настоятелем. Теперь, после того как униатский Собор в Бресте осудил в числе других православных духовных и Никифора Тура на низложение и лишение места, король снова дал приказ отнять у него лавру и ввести во владение ею митрополита. Об этом он известил самого Тура и воеводу киевского князя Острожского, чтобы последний не препятствовал передаче лавры митрополиту Рагозе{192}. Но когда возный* земли Киевской Роман Овсяный, исполняя приказ короля, прибыл с двумя другими лицами в лавру, здесь встретили его пред воротами обители всею своею капитулою монахи, имея позади себя за воротами немало вооруженных людей, и объявили ему: «Мы имеем архимандрита, иного нам не нужно; митрополита в Киеве нет, а Михаила Рагозу, которого за отступничество от православия наши духовные низложили, мы не признаем за митрополита и увязать его в наш монастырь не дозволим». Возный пытался отворить монастырские ворота, чтобы идти к самому Никифору Туру,— монахи все закричали: «Не дозволим этого увязанья и будем обороняться силою» — и возного в обитель не впустили. Он старался вручить монахам по крайней мере копии с королевских грамот — монахи копий не приняли. И возный ограничился тем, что внес (11 августа 1597 г.) заявление о всем этом в киевские градские** книги{193}. Никифор Тур потребован был на королевский суд и послал вместо себя уполномоченных (от 7 сентября): шляхтича киевского Христофора Белобережского и печерского монаха Феодосия. По рассмотрении дела на суде король снова определил (8 ноября) отнять Печерский монастырь у Тура и передать Рагозе и поручил исполнение этого решения дворянину своему Яну Кошицу (2 декабря), а монахам лавры и ее подданным послал особые грамоты, призывая их повиноваться митрополиту Рагозе как своему законному настоятелю и отвергнуть Тура как низложенного{194}. Но и на этот раз монахи оказали решительное сопротивление. Прибыв вместе с киевским возным Лаврентием Толочко и двумя шляхтичами к лавре, Кошиц, как сам рассказывает, нашел монастырские ворота запертыми и у ворот несколько сот вооруженных казаков, гайдуков и слуг монастырских. Тотчас вышли и монахи, составляющие монастырскую капитулу, и на предложение Кошица впустить его в лавру для передачи ее Рагозе отвечали: «Знаем, зачем ты приехал и какие имеешь листы от короля; тех листов и слышать и видеть не хотим и монастырь наш крепко охранять будем. Король ничего не имеет до нас, и мы не должны его слушать, так как он нарушает наши права и вольности». Кошиц старался склонить монахов к уступчивости, но они остались непреклонными и даже грозили ему стоявшими тут казаками{195}. Тогда митрополит, который уже и в официальных бумагах назывался печерским архимандритом, начал домогаться по крайней мере того, чтобы пользоваться хоть некоторыми доходами от лавры. И вот, по просьбе его король в 1598 г. приказал князю Александру Полубенскому, который должен был лавре 1300 коп* литовских, внести этот долг не Никифору Туру, а митрополиту Рагозе; в следующем же году два раза предписывал державце** бобруйскому, чтобы он доставил митрополиту Рагозе медовую дань с Бобруйской волости, принадлежавшей Печерскому монастырю, которой (дани) державца отдавать митрополиту не соглашался{196}. Вместе с тем и сам Рагоза посадил было своих урядников в некоторых имениях Печерского монастыря, особенно в Белоруссии. Но Никифор Тур лично явился туда и при помощи монастырских крестьян повыгнал этих урядников{197}. В сентябре 1598 г. литовский канцлер Лев Сапега приказал могилевскому чиновнику, чтобы он помогал митрополиту Рагозе исправно получать годовые доходы с находящихся там имений Печерской лавры и постарался изловить Никифора Тура{198}. Но последний в том же году вместе со всею капитулою печерскою подал жалобу на митрополита и его капитулу в киевский земский суд за то, что митрополит незаконно взял с мещан могилевских восемь тысяч коп грошей. И суд признал митрополита виновным и определил взыскать означенную сумму с имений митрополичьих, которые для того и переданы монастырю Печерскому{199[39*]}.

В Вильне положение православных было совсем иное, чем в Киеве. В ней преобладающее значение имели латинское духовенство и особенно иезуиты, стоявшие за унию. Открыто бороться здесь с униатским митрополитом православным пастырям было невозможно, и они нашлись вынужденными покориться ему, по крайней мере наружно. Покорился известный виленский протопоп Иван Парфенович, прежде столько ратовавший против унии со всем своим духовенством: он и теперь остался наместником митрополита в Вильне и исполнял его поручения. Покорились и прочие виленские священники с своими приходскими церквами, так что у православных в Вильне не осталось ни одной церкви. Покорился и архимандрит виленского Свято-Троицкого монастыря Софроний, хотя это было ему очень тяжело, как показал следующий случай. В генваре 1597 г., т. е. спустя каких-нибудь три месяца по принятии унии, когда виленские бурмистры, райцы и лавники по делам своего бурмистровского братства собрались в братском доме, пред ними внезапно предстал троицкий архимандрит Софроний и начал говорить: «Я пришел заявить вашей милости, что больше не хочу быть в Троицком виленском монастыре архимандритом и настоятелем, ибо терплю ненависть от всех людей за то, что поминаю на ектениях митрополита и молюсь за него Богу. Доселе я делал это против моей совести и убеждения, но отселе я не буду просить Бога за митрополита и не хочу быть старшим в монастыре, желаю лучше быть простым чернецом где-либо и сохранить чистою свою совесть, нежели молиться за теперешнего митрополита». Затем Софроний положил на cтол пред бурмистрами и райцами церковные и монастырские ключи и молвил: «От вашей милости я имел эти ключи и опять отдаю их вам». Когда его спросили, зачем он так поступил, и не подговорил ли кто его, и не нашел ли он себе где другого места, он отвечал: «Я хочу лучше жить где-либо под покровительством какого-нибудь пана, который будет защищать меня от митрополита, нежели оставаться здесь, в Вильне, и быть ему послушным; добровольно принял я от вас Троицкий монастырь, добровольно и отдаю его в ваши руки». Получив известие об этом от бурмистров, митрополичий наместник Парфенович пригласил Софрония к себе, и Софроний сознался пред ним, что хотя отказался от настоятельства добровольно, но по наущению некоторых соборных священников, и выразил сожаление, что поступил необдуманно, почему и просил Парфеновича походатайствовать пред бурмистрами о возвращении ему, Софронию, Троицкого монастыря. Такое-то колебание приходилось испытывать тогда виленскому православному духовенству!{200}

Одно Свято-Троицкое братство в Вильне смело сопротивлялось митрополиту и унии, но за то много и терпело. Еще в августе 1596 г. король приказал сановникам виленского магистрата, чтобы они возбранили братству строить свою церковь во имя Святого Духа, так как она назначалась будто бы не столько для хвалы Божией, сколько для большего распространения ереси, т. е. православия, хотя сам же дал в 1592 г. разрешение на эту постройку. Но члены братства не послушались и начали строить свою церковь неподалеку от Троицкого монастыря, на противоположной стороне улицы. В следующем году, вероятно, король подтвердил свой приказ виленскому магистрату, потому что в марте (17) магистрат послал возного Петра Юрьевича Новоша на место, где строилась братская церковь, чтобы остановить постройку. Но возному объявили, что церковь строится на плаце панов Воловичев двумя знатными православными паньями: женою воеводы брестского Зеновича, урожденною Волович, и женою воеводы смоленского Абрамовича, также урожденною Волович (вероятно, сестрами). Против этого были бессильны не только магистрат, но и все запрещения короля, потому что литовские дворяне имели право на своих землях строить какие угодно церкви{201}. В начале 1598 г. церковь была уже окончена и освящена, и православные жители Вильны, у которых не оставалось более ни одной церкви в городе, кроме этой вновь сооруженной, готовились встретить в ней светлый праздник Воскресения Христова. Это-то время и избрали враги православия, чтобы нанести им самое тяжкое оскорбление. Под вечер в Великую субботу толпа студентов иезуитской Академии человек в пятьдесят, предводимая ксендзом Гелиашевичем, пришла на братский двор, где находились и братская школа — коллегиум, и церковь. Сначала они зашли в школу, и здесь Гелиашевич с гордостию вызывал на диспут жившего в школе чернеца — учителя отца Никифора, а один из студентов (Антон Десараний) завел спор с русским педагогом Ольшевским, который с питомцем своим, сыном князя Богдана Огинского, подкомория* троцкого, посещал братскую коллегию и теперь в ней находился. Из школы отправились в церковь, в которой большие двери были уже заперты, вторглись в алтарь с крайним бесчинством и сбросили с престола крест и Евангелие; оттуда через царские двери выступили на средину храма, где стояла Плащаница, схватили ее и бросали из стороны в сторону, а когда слуги церковные, убиравшие церковь к празднику, стали уговаривать бесчинников, то подверглись от них брани и даже побоям. На самый праздник Воскресения Христова, когда началось богослужение, студенты снова явились толпою в братскую церковь и, обступив Плащаницу, пытались ее опрокинуть, издевались над церковными церемониями, толкали молящихся, а женщин кололи шпильками и, выдвинувшись вперед к алтарю, не пропускали никого к святому причащению, так что поп Герасим, вышедши из алтаря, едва упросил их немного посторониться. Еще более дерзости и наглости позволили себе буйные воспитанники иезуитов в тот же день на вечерне в братской церкви, куда пришли они теперь вооруженными. Они разместились кучками: одни стали у дверей церковных, другие — в притворе, третьи — посреди церкви, четвертые — с певчими на крылосе — и везде толкали людей и кололи шпильками, а женщин по устам, по лицу, по ушам потирали пальцами и руками, произнося бесстыдные слова. Несколько раз наносили удары сзади диакону Михаилу во время его хождения по церкви и, заняв место вокруг амвона, не пропускали туда священнослужителей для совокупного пения, а когда бакалавр греческого языка в братской школе Демьян Капишовский попросил бесчинников немного податься, то его ударили в лицо и повлекли было из церкви. С трудом уговорили их оставить церковь, но из церкви они бросились в братский коллегиум и ранили здесь попавшегося им навстречу слугу брестского воеводы Зеновича. Потом выбежали на улицу, где ждали их несколько сот их товарищей студентов и великое множество мещан, мастеровых и торговцев римской веры. Вся эта толпа, вооруженная ружьями, луками, камнями, топорами, начала штурмовать коллегиум и соседний дом братский, в котором остановилась приехавшая для богомолья жена смоленского воеводы Абрамовича. Буяны выломали ворота и железные решетки, повыбили окна, повредили стены зданий, пробили кровлю на друкарне, переранили школьную и церковную прислугу. На другой день утром, во время литургии, те же студенты с оружием в руках, разделившись на три группы, напали на домы братские, на коллегиум и на церковное кладбище, били и преследовали мещан, шедших в церковь, ранили одного братчика и наконец вторглись в самую церковь и произвели в ней великую тревогу и замешательство. Делая нападения на братскую церковь, иезуиты рассчитывали, что православные не вытерпят, окажут сопротивление студентам в самой церкви, произведут смуту, кровопролитие, а это послужит законным основанием для закрытия церкви. Но православные вытерпели, как ни горько было им поругание их святыни, они плакали от огорчения и молились, но сопротивления не оказали. Старосты виленского Свято-Троицкого братства, которое отселе справедливее могло называться Свято-Духовским по имени своей собственной церкви, а с ними и жена смоленского воеводы Абрамовича принесли (5 мая) жалобу на иезуитов в трибунальный суд. Но трибунальный суд отказался разобрать это дело и определил отослать его на генеральный сейм. Тогда приносившие жалобу обратились в виленский градский* суд и просили по крайней мере допросить свидетелей и занести их показания в виленские городские** книги{202[40*]}.

В Слуцке митрополит поставил (15 июня 1598 г.) своим наместником и протопопом какого-то отца Афанасия Спасского, без сомнения принявшего унию, подчинил ему всех священников как города Слуцка, «соборных, и окрестных, и придельных, так и околичных», и дал ему уполномоченность, если кто из священников станет не покоряться своему верховному пастырю или его наместнику, тотчас запрещать непокорному священнослужение, а церковь его запечатать и донести о том митрополиту{203}. Такие меры насилия сильно вооружали православных против Рагозы, так что, когда он, объезжая епархию, прибыл в Слуцк, местные жители совсем было забросали его камнями, и если он остался жив, то благодаря только своей карете, его скрывавшей, за что все домы в городе обложены были ежегодною пенею, которую и выплачивали потом много лет{204}. В самом Новогрудке, где обыкновенно жил митрополит, сопротивление ему со стороны православных было еще труднее, потому особенно, что и новогрудский воевода Скумин-Тышкевич, столько прежде восстававший против унии, теперь принял ее и сделался ее покровителем{205[41*]}.

По примеру митрополита действовали и прочие униатские архиереи в своих епархиях, только иногда еще с большею резкостию и жестокостию, против тех, которые осмеливались сопротивляться им и проповедуемой ими унии. Ипатий Потей приказал одного не покорявшегося ему православного священника по имени Павла схватить и заключить в смрадную темницу, другим непокорным брил бороды и головы, третьих выгонял из приходов, подвергал побоям и разным истязаниям. С яростию преследовал всех членов Брестского православного братства, так что некоторые решались покидать свои домы. Отнял у братства заведенную им школу, и король своею грамотою (26 июня 1597 г.) утвердил за Потеем эту школу и на содержание ее пожаловал два села Жидичинского монастыря — Торокань и Лесень. Учителем школы Потей определил известного ученого униата, священника и доктора богословия Петра Аркудия, родом грека, воспитывавшегося в Римской коллегии, которого привез с собою из Рима, и отдал ему в награду за труды по учительству село Торокань, на что исходатайствовал и соизволение короля (1599). Так образовалось первое униатское училище в Западнорусском крае{206}. Вблизи Луцка существовал Спасский монастырь, священник этого монастыря Стефан Добрянский непоколебимо противился унии, и все православные из города начали обращаться к нему по своим духовным требам. Луцкий епископ Кирилл Терлецкий не знал, что с ним делать, явно напасть на него не мог или боялся, потому что монастырь находился в имении князя К. К. Острожского. И на что же решился отступник от православия? Послал своих людей, которые подстерегли Добрянского, когда он возвращался однажды из города в свой монастырь, схватили этого священника на оболонье и утопили. Может быть, тут действовала и вражда Кирилла против князя Острожского, так как князь отнял тогда у Кирилла половину церковных имений, ссылаясь на то, что предки его и он сам жертвовали эти имения собственно православной Луцкой и Острожской кафедре, а не униатской{207[42*]}.

Надобно заметить, что в Луцкой епархии и вообще на Волыни уния начала уже тогда распространяться между православным дворянством, или шляхтою. В 1598 г. несколько дворян воеводства Волынского и других поветов, собравшись в Луцке, написали заявление, или просьбу, к сенату и королю. В этом заявлении они говорили, что благодарят Бога, сподобившего их дожить до соединения Восточной Церкви с Римскою, благодарят и духовных особ, ревностно потрудившихся для унии, и признают их своими епископами, и просили, чтобы святая уния ни в чем не была нарушаема. «А притом,— прибавляли дворяне в заключение,— мы униженно просим и о новом календаре, чтобы между нами не было никакого замешательства и разъединения, так как календарь не есть член веры, но чтобы мы, как бывало и прежде, праздновали и отправляли праздники нашей греческой веры все вместе и единодушно; противящихся же такому святому единению просим не принимать и не слушать». Таким образом, дворяне эти не только сами изъявляли согласие принять новый календарь, но просили, чтобы он был навязан правительством и всем униатам, хотя во время принятия унии в Бресте, по свидетельству митрополита Рагозы, «календарь и пасхалею по-старому держати всем заховали, а по-новому кто всхощет». Под изложенным нами заявлением к королю и сенату подписались и приложили свои печати до 33 дворян, или помещиков, в том числе Станислав Радзивилл, Юрий Чарторыйский, Михаил Мышка, каштелян* волынский, староста** каменецкий, Авраам Мышка, староста овручский, Иван Гулевич, Гавриил Савицкий, протопресвитер дединский, Сасин Русинович Берестецкий, судья гродский луцкий, Захарий Яловицкий, писарь его королевской милости, Иван Тышкевич и др.{208[43*]}

Не все, впрочем, архиереи, принявшие унию, были так ретивы в распространении ее, как Потей и Терлецкий. Вот что говорил в 1621 г. об одном из этих владык, именно о Полоцком архиепископе Германе, Мелетий Смотрицкий, обращаясь от лица всего виленского православного братства к униатам: «Имели покой жители Полоцка при Германе, потому что он находился в унии только своею тенью. Он не принуждал попов ни к чему. Напротив, когда им велено было подписываться на унию и протопоп города по имени Соломон и другой с ним не захотели того сделать, то Герман разорвал лист, на котором иные уже подписались было, заплакал и попов, подписавшихся на унию, подверг штрафу, а протопопа взял себе в духовника. Таким оставался Герман постоянно до самой своей смерти, как передают люди знающие. Сохранились грамоты, которыми много раз было напоминаемо ему, чтобы он пребывал в унии, но он всегда объявлял всенародно, что жалеет о том, что учинил»{209}.

Король Сигизмунд III покровительствовал униатским владыкам и жаловал их, хотя не в такой степени, как они могли ожидать. Пока уния только подготовлялась и король нуждался в согласии и содействии владык и вообще русского духовенства, он поощрял их и дал, как мы видели (в т. 9 нашей «Истории Русской Церкви»), митрополиту Рагозе Киево-Печерский монастырь, Луцкому епископу Кириллу Терлецкому кобринский Спасский монастырь в пожизненное владение, кобринскому архимандриту Ионе Гоголю Пинское епископство, а митрополичьему протонотарию Григорию, в монашестве Герману, Полоцкую архиепископию. Но теперь, когда уния ими была торжественно принята и они уже не могли отказаться от нее, король, сколько известно, пожаловал (28 октября 1596 г.) одному только Холмскому владыке Дионисию Збируйскому пинский Лещинский монастырь, отняв его у православного архимандрита Елисея Плетенецкого, которого униатский Собор в Бресте присудил к низложению и лишению места. Плетенецкий, однако ж, несмотря на волю короля, не уступил своего монастыря и продолжал управлять им еще около девяти лет, пока не перешел на настоятельство в Киево-Печерскую лавру{210}. Особенно чувствительно было владыкам-отступникам то, что король вовсе и не думал дать им место в своем сенате, чего они так желали, и сравнять их с латинскими прелатами, как прежде обещал. Папа два раза писал в 1599 г. (от 7 апреля и 10 июля) к Cигизмунду III и просил его выполнить все обещания, данные униатским архиереям: предоставить им место в сенате и уравнять униатское духовенство с римским, но напрасно{211}. В других милостях король униатам не отказывал. Митрополит Рагоза как архимандрит минского Вознесенского монастыря имел тяжбу с князем Петром Горским из-за села Тростенца, которое подарила тому монастырю еще королева Елена, и король решил судебное дело в пользу митрополита (28 марта 1597 г.). Вскоре за тем митрополит принес жалобу, что староста мозырский князь Юрий Радзивилл и его урядники вмешиваются в церковные дела митрополита и изъемлют из-под его власти священников, подчиняя их себе, и король строго запретил это названному старосте (10 декабря 1597 г.). Полоцкому архиепископу Герману еще в бытность его протонотарием и проповедником при митрополите Рагозе последний подарил церковный фольварок Загорский близ Новогрудка за труды по проповеданию слова Божия. Теперь Герман просил короля утвердить за ним означенный фольварок*, и король пожаловал ему утвердительную грамоту (19 декабря 1596 г.). Тот же архиепископ жаловался, что витебский воевода Николай Сапега удерживает у себя дани, издавна пожалованные двум витебским церквам с королевских волостей, и король приказал воеводе не удерживать этих даней и отдавать церквам, а когда воевода не послушался, то потребовал его к своему суду (6 декабря 1597 г.){212}. Впрочем, все эти действия короля отнюдь не выражали какой-либо особенной благосклонности его к униатским владыкам: такие же знаки внимания и справедливости он оказывал им и прежде, когда они были еще православными. В одном только они несомненно могли рассчитывать на особенное его благоволение — в деле распространения и утверждения унии. Тут король всегда был на их стороне с своею помощью и защитою.

Обратимся к православным Западнорусского края. Что делали тогда они, как охраняли свою веру, как ратовали против унии? Мы уже знаем, что у них осталось только два епископа, и, замечательно, оба эти епископа имели свои епархии в Галиции, где православие издавна наиболее терпело от латинян. Знаем также, что местоблюститель Вселенского патриаршего престола патриарх Мелетий, как только получил известие об отпадении митрополита Рагозы с несколькими епископами в унию, назначил для Литовской митрополии трех своих экзархов: епископа Гедеона, князя К. К. Острожского и своего протосинкелла Кирилла Лукариса. Но князь Острожский, лицо светское, по объяснению самого патриарха, был экзархом его только как защитник православия в Литве. Кирилл Лукарис являлся здесь экзархом патриаршим лишь по временам, потому что постоянно не жил в Литве, а то ездил в Царьград к патриарху, то возвращался от патриарха сюда{[44*]}, и притом, будучи только архимандритом, не мог исполнять от лица патриарха всех священнодействий в Западнорусской Церкви. Истинным по самому сану своему и постоянным экзархом Цареградского патриарха в этой Церкви, полным представителем его власти здесь оказывался один Гедеон, епископ Львовский, Галицкий и Каменец-Подольский. На нем легла отселе двоякая обязанность: быть архипастырем и первосвятителем не для своей только епархии, но и для всех православных Литовской митрополии, которые не хотели принимать унии и подчиняться униатским митрополиту и епископам{[45*]}.

В отношениях Гедеона к его епархии с давнего времени существовало зло, которое для многих служило соблазном и причиняло немало вреда. Это — вражда Гедеона с Львовским ставропигиальным братством и их препирательства из-за Онуфриевского монастыря и городской братской церкви. Пред наступлением унии князь К. К. Острожский всячески старался примирить враждовавших, но имел мало успеха. Теперь же, когда уния действительно настала и вражда Львовского владыки с знатнейшими гражданами Львова, составлявшими братство, могла угрожать еще более вредными последствиями, сам Собор православный, осудивший в Бресте унию, поручил князю Острожскому, чтобы он в течение следующих шести недель разобрал споры Гедеона с братством и склонил их к примирению. С этою целию являлись в замок князя и Гедеон, и два уполномоченных от братства — пан Дмитрий Красовский и пан Юрий Рогатинец{[46*]}. Они не пришли к совершенному примирению, но по крайней мере заключили (1 декабря 1596 г.) временную мировую и согласились приостановить тяжебное свое дело, производившееся тогда в придворном королевском суде, на целый год, до 1 декабря 1597 г., и до того времени жить в покое и приязни, сноситься между собою по делам веры и общими силами стоять за православие против униатов. К сожалению, как только окончился год, тяжба возобновилась, и братство отправило двух старших братчиков в Варшаву хлопотать по этому делу в королевских судах. Напрасно молдавский господарь Иеремия Могила, посылая Львовскому братству пятьсот червонных для окончания его строившейся церкви, писал братчикам (15 марта 1598 г.), чтобы они «с отцом епископом Гедеоном добре пребывали и его чтили».

Напрасно и сам патриарх Мелетий, в своем послании к ним (от 29 ноября 1598 г.) восхваляя их ревность о православии и предостерегая их от латинства, убеждал их прекратить ссору с епископом и говорил: «Я не хочу знать причины ваших несогласий, а только прошу вас обоих: если что имеете друг против друга, отпустите и примиритесь». Ничто не помогало. Узнав о возобновлении этой тяжбы, подвигавшейся весьма медленно, митрополит Михаил Рагоза просил короля (от 12 июня 1598 г.) отложить решение ее до следующего сейма и вызвать на сейм Гедеона со всеми документами, обещаясь и сам лично явиться туда, чтобы публично обличить Гедеона во всех причиняемых им церковных замешательствах. Что сделал король по этому письму митрополита, неизвестно, но только тяжебное дело Гедеона с братством не было решено и на следующем съезде, а продолжалось еще не один год{213[47*]}.

В епархии Гедеона находился монастырь Уневский, который издавна подлежал непосредственно власти митрополита Киевского и Галицкого. Гедеон и до унии пытался овладеть этим монастырем, но безуспешно. Теперь же, когда митрополит Рагоза увлекся униею и Гедеон как бы занял его место для православных, сделавшись патриаршим экзархом, он счел себя уже вправе взять Уневский монастырь под свою власть. Впрочем, сам не стал владеть монастырем, а отдал его в управление своему племяннику Ивану Балабану, считавшемуся еще с 1595 г. по королевской грамоте коадъютором*, помощником и будущим преемником своего дяди-епископа, и сумел исходатайствовать из королевской канцелярии новую грамоту Сигизмунда III (от 30 июля 1597 г.), которою Иван Балабан утвержден был в звании уневского архимандрита. В монастыре нашлись иноки, которые не хотели покориться новому архимандриту и избрали себе патроном какого-то шляхтича Юрия Уланецкого, но последний скоро передал их тому же архимандриту, и непокорные иноки были схвачены и подверглись строгому наказанию. О всем этом слышал митрополит Рагоза, не перестававший считать себя законным владельцем Уневского монастыря, и вот 26 мая 1599 г. он решился отправить к братиям этого монастыря свое послание, желая их утешить и ободрить. «Мы узнали,— писал он,— от многих духовных и мирских людей, что бывший епископ Гедеон Балабан с своим балабановским родом всякою хитростию расхитил ваш монастырь, находящийся под нашим верховным благословением, и старцев иноков томил в монастыре вязаньем и голодом, что какой-то архимандрит Иван Балабан повязал чернецов, и отвозил в свою отчину к брату своему Адаму, и там держал в оковах, отнял у вас монастырские привилегии, позабрал церковные сосуды и отдал жидам, отяготил монастырских подданных данями и всю обитель растлил... что бывший епископ Гедеон сотворил в том монастыре нечестие и законопреступление... Мы ожидали его покаяния, но он, совершив великий мятеж в Церкви и сопротивляясь нашей верховной пастырской власти, доныне пребывает в своей злобе, пока не придет ему время. Вы же все пождите мало в вашем терпении, доколе праведным судом воздастся ему по достоянию его». Надежды митрополита, однако ж, не исполнились: время, которого он ожидал для Гедеона, не пришло, Гедеон продолжал занимать свое место до самой своей кончины, и монастырь Уневский оставался под его властию{214}.

По званию патриаршего экзарха, епископ Гедеон распростирал свое архипастырское служение и за пределы своей епархии — на всех православных, которые находились в епархиях униатских митрополита и владык и не хотели им покоряться. А таких православных было еще тогда весьма и весьма много. Мы видели, что русские дворяне, присутствовавшие на Брестском Соборе, осудившем унию, вместе с земскими послами единогласно дали за себя и за своих потомков торжественный обет не подчиняться митрополиту и епископам, отступившим в унию, и не признавать их власти ни в коронных городах, ни в своих имениях, а неизменно оставаться в вере отцов и иметь только православных пастырей. И на первых порах дворяне, хотя, к сожалению, не все, исполняли этот обет. В их имениях, рассеянных по всему Западнорусскому краю, и под их защитою православные свободно исповедовали свою веру, а православные пастыри беспрепятственно продолжали священствовать, несмотря ни на какие запрещения от униатских владык, и во всех церковных нуждах обращались к патриаршему экзарху епископу Гедеону. И Гедеон удовлетворял этим нуждам: освящал церкви, выдавал антиминсы, ставил попов во все православные приходы, где бы они ни находились. С досадою смотрели на это униатские архиереи и придумывали, как бы обуздать Гедеона. Ипатий Потей, епископ Владимирский, писал к митрополиту Рагозе: «Гедеон Балабан, бывший владыка Львовский, не обращая никакого внимания на проклятие и низложение, которому он подвергся от нас на Брестском Соборе, отправляет все духовные справы и, мало того, вступается еще в чужие епархии и ставит попов, как недавно поставил и прислал попа в имение пана Александра Загоровского — Хорев, лежащее в повете Владимирском». И вслед за тем Потей просил митрополита уведомить, нет ли соборного постановления о том, какому наказанию должен подлежать епископ, если он вступается в пределы другого епископа. Митрополит велел справиться в книгах и метриках митрополичьих и послал в ответ Потею (5 декабря 1598 г.) следующее правило, которое будто бы нашел между постановлениями Собора, бывшего в Вильне при митрополите Иосифе Солтане, в 1509 г.: «Аще который епископ от своея области во иную преступаючи, некия духовныя справы дерзнет отправовати: церкви святити, антиминсы давати, попов и дьяконов ставити и до иное области подавати, таковый повинен будет двесте рублей грошей широких на господаря, а на нас, архиепископа, сто рублей, а стороне противной другую сто рублей заплатити безо всякаго прекословия». К изумлению, такого правила вовсе нет в числе постановлений означенного Собора по всем известным спискам и по печатному изданию, которое восходит к началу ХVII в. Следовательно, или у митрополита Рагозы находился список деяний Собора уже испорченный, или это правило нарочно выдумано самим ли Рагозою или его писарем-секретарем, чтобы только привлечь к суду ненавистного Гедеона{215}. Потей после того, вероятно, пожаловался на Гедеона королю. По крайней мере король послал Гедеону грамоту (от 22 марта 1599 г.), в которой выражал следующие мысли: «До сведения нашего дошло, что ты, несмотря на сеймовое постановление, утвердившее решение Брестского Собора о твоем низложении, не перестаешь архиерействовать не только в твоей бывшей епархии, но и в чужих епархиях, отправляя духовные дела и поставляя священников, диаконов и прочее духовенство, а к тому ж производишь смуты, соблазны, волнения и вторгаешься в имения других владык. За такое нарушение постановления сейма мы могли бы приказать инстигатору преследовать тебя. Но, не желая этого ныне, мы хотим прежде только напомнить тебе, чтобы ты прекратил свои незаконные действия и жил скромно и спокойно, иначе мы поступим с тобою, как требует сама справедливость, и ты не вправе будешь сказать, что тебя не предостерегли». Такую же грамоту и в тот же день король послал и Перемышльскому епископу Михаилу Копыстенскому{216[48*]}.

Но между тем как униаты, покровительствуемые королем, хотели лишить власти православных владык, православные, в сознании своей полной правоты, пытались лишить власти владык униатских. В начале 1598 г. послы воеводства Волынского, прибыв в Варшаву на собиравшийся сейм, подали королю по поручению всех обывателей своего воеводства позыв на Ипатия Потея и Кирилла Терлецкого и обвиняли их: а) в том, что они своевольно сделали себя послами от всех православных христиан к папе Римскому и именем всех православных заявили ему покорность, тогда как православные никогда им этого не поручали и с ними на это не соглашались; б) в том, что они отважились на такое дело без воли патриархов, своих старших, нарушили данную им присягу — быть всегда послушными Церкви Греческой и таким образом сделались, по правилам святых Соборов и отцов, недостойными своего епископского сана и «духовных хлебов», которыми пользуются; в) в том, что вопреки патриаршим протосинкеллам, прибывшим на Брестский Собор, равно вопреки всем, духовным и светским, обывателям воеводств Киевского, Волынского, Минского, Мстиславского, Новгородского, Подольского, Брацлавского, земель Львовской, Галицкой, Перемышльской, Холмской и других составили иной Собор, соединившись с ксендзами римскими, с которыми иметь общения правила святых отцов возбраняют, и осмелились людей почтенных и добрых, твердо содержащих уставы Церкви Восточной и не согласившихся на схизму — унию, проклинать и отлучать от Церкви, от которой сами прежде отлучились и не имея уже никакой власти отлучать других; г) наконец, в том, что они нарушили права и привилегии, данные прежними королями Церкви Греческой, как и Римской; нарушили генеральную конфедерацию, установившую свободу вероисповеданий в Литве и Польше, и королевскую присягу — свято соблюдать эти права и привилегии и эту свободу. Приняв от послов Волынской земли представленный ими позыв, король немедленно послал Потею и Терлецкому свой приказ (30 генваря 1598 г.), чтобы они явились на варшавский сейм, имеющий открыться со 2 марта, и дали ответ против всех взводимых на них обвинений. Но когда сейм действительно открылся, король не захотел заняться этим делом, столько важным для православных, и отложил его, будто бы за множеством других дел, на два года, до сейма 1600 г.{217}

Подвергаясь постоянно обидам со стороны униатов и латинян, связанных между собою униею, и не находя правосудия у самого короля, православные пришли к мысли заключить своего рода унию, политическую и религиозную, с протестантами, которые также много терпели от латинян в Литве и Польше, чтобы совокупными силами успешнее защищаться от общих врагов{218}. Главными деятелями при этом были со стороны православных князь К. К. Острожский, а со стороны протестантов зять его, воевода виленский Христофор Радзивилл. По их приглашению к 4 мая 1599 г. прибыли в Вильну представители трех протестантских исповеданий: суперинтендент Церквей аугсбургского исповедания в Польше Еразм Глицнер, епископ Церквей богемского исповедания в Малой Польше Симеон Феофил Турновский и старейшина реформатской Церкви в Куявии Даниил Николаевский{[49*]}. Виленское, бывшее прежде православное, духовенство решительно не захотело вступать с ними в какое-либо рассуждение и соглашение о вере, называя их прямо еретиками: иначе оно поступить и не могло, подчинившись, хотя, быть может, только наружно, униатскому митрополиту. Но нашлись православные пастыри, которые не отказались участвовать в съезде, это были: Лука, митрополит Белградский, Исаакий, игумен монастыря в Дубне, и архидиакон Гедеон из того же монастыря, приехавшие вместе с князем Острожским{[50*]}. И 14 мая состоялась первая сходка их с протестантскими духовными особами в доме князя на Покровской улице. При свидании игумен Исаакий, протягивая протестантам свою руку, сказал, что хотя Писание и запрещает приветствовать еретиков даже словом «здравствуй», но он решился в настоящий раз с своими товарищами быть снисходительнее. Турновский на это выразил только удивление, что Исаакий называет еретиками людей, которых доселе никогда не видал и с которыми никогда не говорил. Совещания открылись речью самого князя Константина, который высказал в ней свое пламенное желание, чтобы устроились взаимное согласие и соединение Церквей евангелической и Греческой, равно признающих только одну главу Церкви — Господа Иисуса Христа. Глицнер отвечал князю благодарностию за его ревность о славе Божией и выразил свою и своих товарищей готовность к достижению такого согласия и соединения. «Но вы напрасно надеетесь,— заметил Лука Белградский,— что мы от нашей веры перейдем к вам, вы должны принять нашу веру, оставив свою». Князь смутился этим замечанием и убеждал своих духовных не прерывать при самом начале переговоров, которые могут привести к желанной цели. Тут начал свою речь Турновский и, перечислив многие пункты учения, в которых согласны между собою протестанты и греки, вспомнил о благосклонности, оказанной некогда Цареградским патриархом чешским, или богемским, братьям, и заявил полную готовность от имени своих единоверцев соединиться с православными «на основании Священного Писания как самого истинного судии во всех спорных вопросах». В таком же роде говорил и третий представитель протестантства — Николаевский, перечисляя пункты, в которых, по его словам, паписты впали в заблуждение, а греки, равно как протестанты, учат согласно с Священным Писанием. Последнее слово принадлежало игумену Исаакию. Он соглашался, что православные действительно признают главою Церкви только одного Христа, как и протестанты, и одинаково с ними содержат некоторые другие члены веры, но прибавил, что основанием своей веры православные считают Священное Писание, писания святых отцов и правила Соборов и что православное духовенство не может вступить в соединение с протестантами без разрешения и полномочия от Константинопольского патриарха. Когда совещания окончились, князь Острожский благодарил протестантских духовных за высказанную ими готовность к соглашению с православною Церковию, а православные духовные подали им руки.

На втором собрании в том же доме князя Острожского, 18 мая, присутствовали уже не одни духовные, но и светские. Больше было и духовных особ, протестантских и православных: к первым присоединилось несколько литовских пасторов — виленский, пиотровский, яницкий и др., к последним — до десяти священников. Но несравненно более находилось светских лиц обоих исповеданий, в том числе сенаторов, воевод и других вельможных панов, каковы были — из православных: князь К. К. Острожский, сын его Александр, воевода волынский, князья Сангушко, Корецкий, Горский, Пузина, Вишневецкие, Соломерецкие; из протестантов: князь Христофор Радзивилл, воевода виленский, Абрамович, воевода смоленский, Зенович, воевода брестский, князь Юрий Радзивилл и др. На этом собрании занялись прежде всего вопросом о политическом союзе протестантов с православными и был составлен, или только прочитан предварительно составленный, и утвержден акт конфедерации между ними. Резкими чертами изображены в акте те притеснения и обиды, какие уже терпели тогда в Литовско-Польском государстве от ревнителей папства православные и протестанты. «Наши церкви,— говорят они,— монастыри, зборы по большей части у нас отняты, разорены, опустошены, и это сопровождалось разграблением, великим мучительством, пролитием крови, убийством и неслыханными поруганиями не только над живыми, но и над мертвыми... В некоторых местах нам уже запретили свободные собрания для богослужения и молитвы и построение церквей и кирок. Наши пресвитеры, пастыри, проповедники за твердость в своем исповедании всячески преследуются, терпят нападения и грабежи и в собственных домах подвергаются бесчестию, поруганию, изгоняются, ссылаются, лишаются всего. Их хватают на дорогах и в городах, заключают в узы, бьют, топят, умерщвляют... Наших мещан за различие в исповедании удаляют от цехов, промыслов, торговли и даже житья в городах, считают недостойными доверия в свидетельствах, а по местам подвергают даже инквизиции... Этот пожар, постепенно усиливаясь, касается уже и нас, людей благородного состояния... За то одно, что мы твердо стоим в своей вере, нас хитрыми действиями римского духовенства удаляют от мест и от пропитания по службе, и к сенаторскому званию, чинам, урядам*, староствам, управительствам мы уже не можем иметь такого доступа, как другие... А когда жалуемся на оскорбления и обиды и со слезами испрашиваем от властей справедливости, защиты и помощи, то вместо какого-либо утешения получаем насмешки и презрение, соединенное часто с отказом даже в выслушании просьбы... Даже в проповедях церковных высказываются сильные воззвания и возбуждения против нас народа с указанием средств истреблять нас и с обещанием за то благословений и наград». Перечислив все эти притеснения и основываясь на Варшавской генеральной конфедерации 1573 г., утвердившей свободу вероисповеданий в Литве и Польше, православные и протестанты изложили потом в своем акте обещание и клятву сохранять между собою согласие и любовь и общими силами защищать от папистов свои храмы и духовенство, своих единоверцев и друг друга в сенате, на сеймах, сеймиках, пред королем и везде, где придется. А чтобы удобнее наблюдать за положением православных и протестантов и скорее оказывать им помощь в случае каких-либо притеснений от латинян, избрали из своей среды до 120 провизоров, или попечителей, и признали полезным созывать иногда Соборы, с тем чтобы на Соборах православных присутствовали и протестанты, а на протестантских Соборах — и православные.

Заключив между собою политическую унию, присутствовавшие в собрании православные и протестанты рассуждали потом и об унии религиозной. Но так как еще в предшествовавшем собрании духовных лиц того и другого исповедания было решено, что без Цареградского патриарха этой унии заключить невозможно, то ограничились теперь только прочтением членов вероучения, в которых протестанты были согласны с православными, и определили отложить окончание дела, пока не получится ответ от патриарха. А князь К. Острожский тут же упросил протестантских богословов, чтобы они написали к патриарху Мелетию письмо, которое и обещался отправить в Константинополь. Письмо действительно вскоре (28 мая, или 6 июня по новому стилю) было написано ими и отправлено. Они извещали патриарха о тех бедствиях, какие терпели в Литве и Польше православные и протестанты от последователей папы, о своем желании и готовности вступить с православными в соглашение и соединение по вере, чтобы вместе противодействовать врагам, и о сделанной уже в этом роде попытке по настоянию князя Острожского и других кратко изложили, в 18 пунктах, те члены веры, в которых будто бы наиболее сходятся протестанты с православными (хотя первый же пункт представлял иное, будучи выражен так: «Согласно признаем, что писание пророков и апостолов есть источник всей истины и небесного учения, преданный от Бога»), и просили патриарха, чтобы он дал благословение православным в Литве войти с ними в совещания и рассуждения о вере для заключения церковной унии и оказал к тому свое содействие. Письмо было подписано двумя суперинтендентами, или епископами,— Глицнером и Турновским и четырьмя пасторами. Кроме того, Турновский как предстоятель богемского исповедания послал к патриарху Мелетию особое письмо, в котором напоминал о бывших еще за 148 лет пред тем сношениях с богемскими братьями Цареградского патриарха Никодима, призывавшего их к соединению с Церквами греческими, и выражал надежду, что и теперь патриарх Царяграда не откажет в своем содействии к такому соединению. Прочитав эти письма, Мелетий отправил свои ответы протестантским богословам чрез своего экзарха Кирилла Лукариса и поручил ему войти с ними в дальнейшие объяснения. Но Кирилл по прибытии в Литву не отдал, как сам сознается, патриарших ответов протестантам, опасаясь огорчить короля и всех католиков, а главное, потому, что считал протестантов еретиками и союз с ними православной Церкви невозможным, так как они уклонились от нее гораздо далее, чем сами латиняне{[51*]}. Таким образом, религиозная уния между православными и протестантами, которой, кажется, особенно желал князь К. К. Острожский, не состоялась. А без этой унии и заключенная ими политическая уния при внутренних взаимных несогласиях по вере не могла уже принести всех вожделенных плодов, хотя, несомненно, не осталась без добрых последствий. Виленские иезуиты не упустили случая, какой представило им столь многолюдное собрание православных и протестантских дворян и духовенства, и постарались вызвать своих противников на диспут, надеясь публично посрамить их и показать торжество своей веры. Диспут состоялся 23 мая (2 июня) в доме виленского воеводы Христофора Радзивилла при огромном стечении дворянства всех исповеданий. Со стороны иезуитов выступил профессор Академии Мартин Смиглецкий, славившийся своею диалектикою, а со стороны протестантских богословов, которых было тут до тридцати, наиболее принимали участия в состязаниях Николаевский, Яницкий и Гертих. Смиглецкий предложил было несколько вопросов для диспута: о власти апостола Петра в Церкви, о таинстве Евхаристии, о почитании икон, о призывании святых, о чистилище. Но занялись преимущественно первым вопросом и потом вопросом о безженстве священников. Споры велись с большим напряжением и горячностию и продолжались сряду шесть часов, так что и спорившие и присутствовавшие до крайности утомились и поспешили разойтись. Каждая сторона, по обычаю, приписывала себе победу. На другой день, когда протестантские ученые собирались уезжать из Вильны, пронеслась весть, что иезуиты, считая это постыдным бегством своих соперников, хотят остановить их при выезде из города с толпами своих студентов и продолжать диспут. Чтобы беспрепятственно проводить отъезжавших, протестантские вельможи Юрий Радзивилл и Андрей Лещинский заблаговременно выслали на дорогу вооруженных людей и тем предотвратили неизбежное столкновение{219[52*]}.

Ревностно отстаивая свою веру против униатов, православные не только старались вместе с тем отстаивать свои прежние храмы и обители, но созидали и новые. В это именно время, спустя год после насаждения в Литве унии, получила начало одна из четырех наших лавр — Почаевская. В селе Почаеве на Волыни с давних времен существовала каменная церковь во имя Успения Пресвятой Богородицы. Владелица села Анна Тихоновна, урожденная Козинская, жена луцкого земского судьи Иерофея Гойского, пожелала основать при этой церкви монастырь и 14 ноября 1597 г. внесла для того в земские кременецкие книги свою фундушевую запись. По этой фундушевой записи монастырь устроялся для жительства восьми чернецов и двух дьячков. Для содержания монастыря и церкви основательница дарила на вечные времена шесть человек крестьян, живших в Почаеве, со всеми их землями и повинностями и десять волок пахотной земли, сенокосов и леса и назначала ежегодно отпускать по тридцати коп грошей литовских с своих имений и десятину всякого зернового хлеба от почаевской вотчины. Существенным же условием полагала то, чтобы монастырь на вечные времена оставался в православии и отдавался всегда «не иному кому, как только чернецу-игумену греческого исповедания, подчиненному Восточной Церкви»{220}.

Значительное участие в начавшейся борьбе между униею и православием предоставлено было литературе. Ею равно пользовались как ревнители православия, так и ревнители унии. Мы уже упоминали, что местоблюститель Константинопольского патриаршего престола патриарх Мелетий еще в 1597 г., когда получил сведения о Брестском Соборе, прислал к князю К. Острожскому и вообще к православным Западнорусской Церкви одно за другим несколько посланий, в которых то утверждал отлучение и низложение ее бывшего митрополита и владык, принявших унию, то назначал для нее своих экзархов, то убеждал православных быть твердыми в своей вере и обличал заблуждения латинян. Такие же послания написал патриарх и в 1598 г., одно — к литовскому скарбному* Луке Мамоничу{[53*]}, другое — Львовскому братству, третье — всем православным, и здесь повторял свои убеждения и обличения и решал разные вопросы, предложенные ему православными. В то же время послышался голос и с Афона. Западнорусские иноки, подвизавшиеся в афонских монастырях, узнав о появлении унии на их родине, составили общее послание к своим соотечественникам и братьям по вере и убеждали их, чтобы они оставались непоколебимыми в православии и не смущались ни отпадением митрополита и владык в унию, ни наступавшими гонениями, помня, что эти владыки были не истинные пастыри, а наемники, принявшие святительский сан только из-за имений и перешедшие в унию только ради собственного спокойствия и выгод, и что истинным последователям Христа необходимо в жизни терпеть скорби и нести крест для достижения Небесного Царства{[54*]}. Для большего распространения этих посланий князь К. К. Острожский приказал напечатать их с присовокуплением некоторых других статей «на пользу и утверждение православным христианам», и в 1598 г. из Острожской типографии вышла «Книжица» в десяти отделах [271]. В первом помещены были свидетельства святых отцов и учителей Церкви об исхождении Святого Духа от единого Отца, в следующих семи — семь посланий патриарха Мелетия, в девятом — послание самого князя К. К. Острожского ко всем православным против унии, писанное еще в 1595 г. и нам известное, в десятом — послание афонских пустынножителей и скитников{221}. Против Константинопольского патриарха выступил сам папа. Получив известие, что патриарх отлучил от Церкви принявших унию митрополита и владык, папа Климент VIII написал постановление (5 июня 1597 г.), которым отменял и уничтожал патриаршее отлучение и прислал это постановление в Литву к митрополиту и владыкам, с тем чтобы оно повсюду торжественно было прочитано и объявлено всему духовенству и народу. Папа, без сомнения, не сознавал всей нецелесообразности своего поступка. Если патриарх отлучил Рагозу и его сотоварищей по унии от Церкви, то, разумеется, от Церкви православной, к которой они доселе принадлежали и от которой теперь отпали, а отнюдь не от Церкви Римской. Следовательно, папа, отменяя и уничтожая это патриаршее отлучение, как бы желал, чтобы они по-прежнему оставались и числились членами Церкви православной,— того ли нужно было папе?{222} Патриарх Мелетий в своих посланиях в Западную Россию прежде всего обращался к князю К. Острожскому как главному ревнителю православия в крае. И папа счел нужным обратиться с своим посланием (1596–1598) к тому же князю и, между прочим, писал: «Мы с давнего времени знаем твои высокие достоинства, чтим знаменитость твоего рода и, естественно, желаем, чтобы за нашу расположенность к тебе и ты не чуждался нас, чтобы ты по доброй воле сделал что-либо для святого престола не для нас, а для Церкви Божией и чтобы твои мысли и воля были согласны с нашими. Мы ревностно заботимся о вере вселенской и ищем не личных каких-либо выгод, а всеобщего покоя и спасения человеческих душ. Позволь же нам, просим тебя усердно, ожидать доброго твоего содействия и сделай добровольно, что от тебя зависит, для славы Божией. Сын наш Сигизмунд сильно желает, чтобы докончилось начатое дело, которое равно будет приятно и тебе и нам, т. е. чтобы Русская Церковь соединилась с Римскою к славе Божией, к утешению всех добрых и к вечной памяти твоего имени». Князь Константин отвечал папе, благодарил его за лестное письмо и продолжал: «Что же касается до веры и унии, то я вполне сочувствую этому делу, лишь бы только оно велось лучшим способом и привело к общему спасению. Не так давно я уже начал было трудиться для этого дела, но хотел идти к своей цели прямою и законною дорогою, стараясь прежде всего получить согласие и дозволение на то святейших патриархов греческой веры. И милость Божия, видимо, благоприятствовала нам, послав в Польшу двух патриархов, Константинопольского и Антиохийского, с которыми я беседовал и которые отвечали мне, что они не прочь соединиться с Римскою Церковию. К сожалению, в то самое время, когда это происходило и когда я старался дать дальнейшее движение делу, между нами открылась измена: некоторые наши духовные, без согласия всех и когда дело еще не было подготовлено, поспешили к вашему святейшеству для принятия унии и таким своим поступком до того возмутили православных, что иные охотнее переходят к ереси, чем к Римскому Костелу. Чтобы поправить дело, необходимо, чтобы наш светлейший король Сигизмунд с вашего благословения помогал нам всеми способами, а мы готовы потрудиться с полным усердием. Ваше святейшество, конечно, соизволишь отложить дело и пождать, пока мы не снесемся с отцами Греческой Церкви и не получим на то их согласия. И мы убеждены, что ваше святейшество будешь согласен поступить по всей справедливости и воздать каждому свое, т. е. и Церкви Греческой, и Церкви Римской, так чтобы обе они были как бы дочерями одного царя, сохраняя все свои права и преимущества, и чтобы, как ты будешь наивысшим епископом в Римской Церкви, так и патриархи оставались в Греческой Церкви при своей чести и власти»{223}.

По поводу Брестского Собора, точнее, двух Брестских Соборов, из которых один принял унию, а другой отверг, составлено как православными, так и униатами несколько сочинений. Православные издали в 1597 г. на польском языке в Кракове небольшую книгу «Ектесис, или Краткое изложение дел, происходивших на Поместном Соборе в Бресте Литовском»[658]. Это собственно история православного Брестского Собора, повествующая, как происходили одно за другим его заседания, его сношения с униатами и латинянами, его рассуждения и решения. Автор книги неизвестен{224}. Латиняне и униаты с своей стороны издали в том же году и там же небольшую книгу о своем Соборе, написанную иезуитом Скаргою, хотя он и не упомянул своего имени на самой книге. Она издана на двух языках, особо на польском [712] и особо на русском [486], и состоит из двух частей. В первой, под заглавием «Собор Берестейcкий», автор кратко излагает историю униатского Собора, бывшего в Бресте, а во второй, «Оборона Синоду Берестейского», заключающей в себе двенадцать небольших «розделов», или глав, старается защитить этот Собор от возражений со стороны православных и в первых двух главах доказывает, что Собор униатский был законный и правильный, хотя митрополит и владыки приняли на нем унию без согласия Цареградского патриарха и своих мирян; в следующих главах раскрывает учение, догматически и исторически, о единовластии папы в Церкви, о признании главенства папы и греками, о Флорентийском Соборе, повторяя то, что прежде обширнее изложил в своем сочинении «О единстве Церкви»[711], и, наконец, убеждает православных согласиться на унию с Римом:

указывает на непоколебимость Римской Церкви как единой истинной и на упадок Церкви Греческой, будто бы постигнутой проклятием Божиим, объясняет, якобы чрез унию не вводится новая вера, а только возобновляется прежнее соединение греков с латинянами, и усиливается опровергнуть законность православного Брестского Собора, называя его не Собором, а сеймиком{225}. Такое сочинение латинское не могло не оскорбить православных, и они поспешили еще в том же 1597 г. издать против него в Вильне обширное сочинение «Апокрисис» на польском языке [653], а в следующем году и на русском [113]. Здесь вопреки Скарге в первой части доказывается незаконность униатского Брестского Собора и преступность действий русских владык, принявших на нем унию; во второй — законность действий православного Брестского Собора, осудившего этих владык за принятие унии; в третьей на основании Священного Писания и истории опровергается римское учение о единовластии папы, а в четвертой опровергаются порицания Цареградской патриархии и похвалы унии, высказанные Скаргою. Автор «Апокрисиса» назвал себя в самом заглавии книги Христофором Филалетом, но, по достоверным свидетельствам, это был некто Христофор Бронский{[55*]}, ученый протестант, на что есть указания и в его книге, потому что хотя он постоянно говорит от лица православных и выдает себя за православного, но кое-где допускает и протестантские мнения, например относительно таинства Евхаристии и неумеренного участия мирян в делах веры. Рассказывают, будто он написал свою книгу по предложению князя К. Острожского, от которого и получил за свой труд местечко Вильск с несколькими деревнями на Украйне. Как бы то ни было, только этот автор, очевидно, обладал солидным научным образованием, твердою диалектикою и обширными познаниями в Священном Писании, в писаниях святых отцов и в церковной истории и составил такое полемическое сочинение, которое по своей учености и основательности выделялось в ряду всех однородных сочинений того времени, написанных как православными, так и униатами и латинянами. Для нас оно драгоценно потому особенно, что сохранило множество грамот и других документов, относящихся к первоначальной истории унии{226}. Не захотели и ревнители унии уступить православным и напечатали против них два новые сочинения. Первое, под заглавием «Cправедливое описание дел и справы Собора Берестейского», издано было на русском языке в 1597 г. [250] Оно не дошло до нас, но, как можно догадываться и по самому его заглавию, было направлено против книги «Ектесис, или Краткое изложение дел, происходивших на Поместном Соборе в Бресте», изданной православными, и представляло деяния этого Собора в извращенном виде, с латинской точки зрения. Автором этого сочинения был, по всей вероятности, сам Ипатий Потей{227}. Другое сочинение, под названием «Антиррисис», составлено было по поручению Потея учителем его брестской школы, известным греком Петром Аркудием{[56*]}, в опровержение «Апокрисиса» Христофора Филалета и издано сряду три раза: в 1598 г. на латинском языке{¤}, на котором и написано, так как Аркудий не знал ни русского, ни польского, в 1599 г. на русском [247], а в 1600 г. на польском [648]. Следя шаг за шагом за своим противником, Филалетом, и стараясь всячески защитить от его нападений дело унии и владык, принявших ее, автор «Антиррисиса», назвавший себя Филотеем, поместил в своем сочинении немало важных грамот относительно унии, не помещенных в «Апокрисисе», и таким образом сделал свою книгу также драгоценною и для последующего времени{228}. Замечательно, что авторы тогдашних полемических сочинений или совсем скрывали свои имена, или под псевдонимами. Это делали они из опасения, как бы не подвергнуться преследованиям от тех, против кого ратовали, и не испытать участи, постигшей Стефана Зизания{229}.

В числе документов, помещенных в «Антиррисисе», находится и послание Ипатия Потея к князю К. Острожскому от 3 июня 1598 г. Здесь Потей уверял князя, что пишет к нему единственно по сердечной любви к нему и благодарности за прежние его ласки и благодеяния и из желания ему блага. Потом восхвалял унию, принятую владыками, утверждая, что они не сделали ничего нового, а только возобновили Флорентийское соединение, которое почти полтораста лет оставалось в забвении, сохранили все церемонии Восточной Церкви, восстановили согласие между русскими и латинянами. Напоминал князю, что прежде он сам ревностно стремился к унии, написал о ней послание к нему, Потею, даже собственноручно изложил ее условия и что если не состоялся Собор пред отъездом Потея и Терлецкого в Рим, чего так желал князь, то не состоялся по воле самого же князя, отправившего тогда тайное свое посольство к еретикам на торунский съезд и тем крайне огорчившего короля. Убеждал князя принять унию, писать о ней к папе или, еще лучше, отправиться для того в Рим, а сам обещался быть проводником и слугою

князю и присовокуплял, что такой унии, какой желает князь, в которой участвовали бы и греки с своими патриархами, и Московское государство, никогда быть не может, потому что народ греческий и московский совершенно заматорели в схизме. Наконец, просил князя выслушать диспут между избранными лицами из православных и латинян, чтобы яснее увидеть, на какой стороне истина, или по крайней мере допустить к себе с этою целию его, Потея, и побеседовать с ним в духе кротости{230}. Князь Острожский не захотел отвечать Потею, а вместо князя по собственному желанию написал «Отпись» на послание Потеево один из клириков церкви острожской. Он прежде всего восстал против Потеевых похвал состоявшейся тогда унии, или согласию, между Восточною Церковию и Западною и привел множество примеров из ветхозаветной и новозаветной истории, как согласие и соединение людей в том или другом деле, несогласное с волею Божиею, бывало противно Богу и гибельно для самих людей, и продолжал: «Не таково ли, отче владыко, и ваше согласие — уния? Посмотри оком и послушай слухом, что наделали вы своею униею. Нет города, нет селения, которые не наполнили бы вы плачем и рыданием людей, держащихся отеческого предания и веры... Какого не сделали вы гонения, какого поругания, оплевания, замешательства, какого не произвели кровопролития, убийства, тиранства, мучения, насилия в домах, училищах, церквах?.. Вы иссушили взаимную любовь в людях, произвели раздор между родителями и детьми, между братом и братом, поссорили господина с крестьянами... Вы потеряли совесть, преступили клятву, обманули папу, присягали за всех нас, отправляли от нас посольство, о котором мы и не думали... Ты, отче владыко, внушаешь князю приступить к восхваляемой тобою унии. Но если бы это дело велось как следует, то князь не допустил бы никому опередить себя... Ты говоришь, что вы ничего нового не сделали, а только возобновили Флорентийское соединение, полтораста лет лежавшее в забвении, и я также вижу, да и всем явно, что ваша нынешняя уния возобновила то, что сделано было на том разбойническом сонмище, а там одних давили, других топили, иных морили голодом или узами, а иных лишали жизни хитростию... Ты ухватился за одну только историю Флорентийского Собора, написанную латинянами и направленную против греков, и ее считаешь истинною, а своей истории об этом Соборе, давно и верно написанной, ты не читаешь и не хочешь ей верить. В конце моего послания ты найдешь эту историю, написанную кратко, но справедливо». Остальную часть своего послания острожский клирик посвятил раскрытию мысли, что истинная Церковь есть Церковь Восточная, а не Римская. Эта «Отпись» Потею вместе с «Историею о листрийском, т. е. разбойническом, Флорентийском Синоде» тотчас же была и напечатана в 1598 г. в Острожской типографии [384], разумеется, с целию, чтобы могла быть прочитана всеми{231[57*]}. Прочел ее и Потей и не замедлил написать на нее клирику острожскому свою «Отпись», которую также напечатал в изданном им тогда «Антиррисисе»{232}.

Не можем умолчать здесь и о четырех сочинениях одного западнорусского инока Иоанна из Вышни, подвизавшегося тогда на Афоне в затворе, хотя они в свое время, сколько известно, и не были напечатаны. Разумеем его послания: а) к митрополиту Рагозе и прочим владыкам, принявшим унию; б) к князю К. Острожскому и всем православным Западнорусского края; в) ко всем обителям Литовско-Польского государства и г) «Извещение краткое о латинских прелестех», обращенное к латинянам и православным{[58*]}.

В первом послании, весьма обширном, Иоанн, извещая владык-отступников, что до него дошло изданное от лица их сочинение «Оборона згоды с латинским Костелом» (вероятно, «Оборона Брестского Собора» Скарги), прежде всего крайне резко нападал на их нравственные недостатки. «Покажите мне вы, згоду (унию) вяжущие, кто из вас соблюл веру и заповеди Христовы? Не вы ли еще прежде разорили веру своими злыми делами? Не вы ли воспитали в себе похоть лихоимства и мирского стяжания? Никак не можете насытиться, а все более и более болеете алчбою и жаждою прибытков. Покажите мне, кто из вас исполнил шесть заповедей Христовых: алчного накормить, нагого одеть, больного посетить и пр.? Не вы ли заставляете алкать и голодать ваших бедных подданных, носящих тот же образ Божий, как и вы?.. Вы отнимаете у них коней, волов, овец, выжимаете от них дани, обнажаете их, мучите, томите во всякое время, зимою и летом, в непомерных трудах. А сами, как идолы, сидите на одном месте, и если понадобится перенести этот идолотворенный труп на другое место, то переносите бесскорбно на колеснице, как бы сидя дома, тогда как бедные подданные день и ночь на вас трудятся и мучатся... Где вы послужили больным? Не вы ли делаете и здоровых больными, бьете их, мучите, убиваете? Постучись только в лысую свою голову, бискупе Луцкий,

сколько ты во время своего священства живых послал к Богу мертвыми, сколько изгнал из этой жизни, одних сечением, других потоплением, третьих палением огненным! Вспомни и Филиппа маляра, многоденежного: кому достались его румяные золотые после его насильственной смерти и в чьем кошельке ныне находятся?.. Кого вы посещали в темницах? Не сами ли вы заключаете христиан в темницы за правду? Не ваша ли милость позаботилась заключить в темницу Никифора, чтобы вам беспечно панствовать и не слышать из уст его обличений за свое отступление с вашим папою?.. Покажите мне, кто из вас отрекся мира и взял на себя Крест Христов? Не больше ли вы имеете теперь, чем прежде имели в мире?.. Вот его милость Потей хотя и каштеляном был, но только по четыре слуги волочил за собою, а ныне, когда бискупом стал, то больше десяти насчитаешь. Так же и его милость арцибискуп, когда был простою рогозиною, не знаю, мог ли держать и двух слуг, а ныне больше десяти держит. Так же и Кирилл, когда был простым попом, только дьячка за собою волочил, а как стал бискупом, догоняет числом слуг двух первых владык...» Окончив свои обличения владыкам, отступившим в унию, инок Иоанн занялся опровержением некоторых мыслей, какие нашел в изданной от лица их книге, каковы: мысль, будто миряне должны беспрекословно повиноваться своим пастырям и идти, куда бы пастыри ни повели их; мысль, будто патриарх Иеремия отнял всю власть у западнорусских епископов и передал мирянам, учредив братства, и пр. При изложении этих своих опровержений, как и обличений, весьма длинных и многословных, старец не раз обращался к владыкам-отступникам с своими просьбами и убеждениями, чтобы они покаялись и возвратились в православие, угрожая им, в противном случае, вечными муками{[59*]}.

В послании к князю Острожскому и всем православным Малой России, духовным и мирянам, инок Иоанн писал, что прочел их «отповедную книжицу» (вероятно, «Апокрисис»), изданную ими на книгу о Брестском Соборе какого-то латинского дееписца (так в предисловии к «Апокрисису» принято называть Скаргу), благодарил Бога за их твердость и непоколебимость в православии и, отвергнув мысль этого дееписца, будто Греческую Церковь одолели врата адовы, а Римскую не одолели, убеждал православных оставаться и впредь непоколебимыми в своей вере и не бояться папы и его слуг, а надеяться на Бога, но только покаяться пред Ним и исправиться. Затем, в частности, предлагал следующие советы: очистить Церковь свою от всяких еретических прелестей и изгнать из нее смрадные латинские песни, а славословить Бога в простоте сердца простою песнию русскою; почитать святые иконы, иметь их в своих домах и знаменаться крестным знамением как в церкви, так и везде, чего многие православные в Малой России, среди иноверцев, тогда уже стыдились, не начинать трапезы без молитвы, ходить на соборное правило в церковь и все творить по церковному уставу; Евангелия и Апостола на литургии не читать в простонародном переводе, а только по окончании литургии толковать и объяснять народу простою речью; книги церковные все печатать на славянском языке, который есть из всех языков «плодоноснейший и Богу любимейший» (потому что «без поганских хитростей и руководств, се же есть, граматик, риторик, диалектик и прочих коварств тщеславных, простым прилежным читанием к Богу приводит»); на священные степени избирать по правилу святых отцов, а без избрания восхищающих священный сан, хотя бы они даны были от короля, не принимать и изгонять; в монастырях учредить общежития и иноков чтить, а не ругаться им (причем автор вдался в самую подробную и обширную апологию иноческого чина против его «ругателей»); праздничные ярмарки, как в Жидичине и в Горах Святого Спаса, упразднить; коляды и щедрые вечера выгнать из городов и из сел; «волочельное», совершаемое по Воскресении Христовом, выволочь из городов и сел и утопить; упразднить также дьявольский праздник на день святого Георгия, пироги и яйца надгробные, праздник купалы в день святого Крестителя, «колыски и щебеницы» в день святых апостолов Петра и Павла по Волыни и Подолии и все другие «прелести»{[60*]}.

«Тебе, в земле Польской живущему всякого возраста, чина и состояния народу русскому, литовскому и польскому, в разных сектах и верах пребывающему, сей глас в слух да достигнет» — так начинает свое третье послание инок Иоанн Вышенский. И продолжает: «Извещаю вас, что земля, на которой ногами вашими ходите, плачет по вас пред Господом Богом и вопиет, да пошлет Он серп смертный на вас, как древле на содомлян, желая лучше стоять пустою в чистоте, нежели населенною вашим безбожием и оскверненною вашими беззаконными делами. Ибо где теперь в Польской земле вера, где надежда, где любовь? Где правда и справедливость суда? Где непорочное священство, где крестоносное житие иноческое? Где простое благоговейное и благочестивое христианство? Зачем именем христианским называть себя бесстыдно дерзаете, когда силы того имени не храните? О, окаянная утроба, которая таких сынов на погибель вечную породила! Ныне в Польской земле все священники, как некогда Иезавелины жрецы, чревом, а не духом совершают службу; паны же над своими подданными сделались богами, высшими Самого Бога. Вместо евангельской проповеди, апостольской науки и св. закона ныне поганские учители, Аристотели, Платоны и другие им подобные, во дворах Христа Бога владычествуют. Вместо суда и правды царствуют несправедливость, ложь, кривда; вместо веры, надежды и любви — безверие, отчаяние, ненависть; вместо целомудренного жития — скверная нечистота. Покайтесь же все, жители земли той, покайтесь, да не погибнете двоякою погибелию, вечною и временною. А если не хотите покаяться все, то вы, православные, будьте готовы отделиться от этого погибельного и содомского рода, чтоб быть истинно новым Израилем, а не язычниками. Ибо где между язычниками виданы такие плоды нечестия, как ныне в земле Польской? Не скорбите: Господь с вами; имейте веру и надежду на Него непоколебимую; на панов же ваших русского рода, на сынов человеческих, не надейтесь — в них нет спасения, они отступили от Бога к прелести еретической... Да будут прокляты владыки, архимандриты, игумены, которые монастыри запустошили и фольварки себе из мест святых поделали; сами с слугами своими и приятелями скотскую в них жизнь провождают, гроши сбирают и на доходы, назначенные для богомольцев Христовых, дочерям своим приданое готовят, сыновей одевают, жен украшают, слуг умножают, приятелей обогащают, кареты устрояют... Владыки безбожные вместо правила, книжного чтения и поучения в законе Господнем день и день над статутами сидят и во лжи весь век свой упражняются...» После других, столько же резких обличений, обращенных ко всей земле Польской, послание оканчивается новыми воззваниями к покаянию, пока есть время{[61*]}.

В своем «Извещении кратком о латинских прелестех» инок Иоанн предварительно решает два вопроса: что есть прелесть и что — мудрость змиина, которую должны иметь верующие, а потом опровергает римские лжедогматы об исхождении Святого Духа и от Сына, о старейшинстве Римской Церкви, о главенстве папы и о чистилище, обращаясь в своих опровержениях то к латинянам, то к православным, к первым с упреками, к последним с наставлениями, и делает замечание: «Мы хотели еще писать обличительно о Таинственной вечери, о календаре и о прочих отступлениях латинян, но узнали, что о всем этом довольно написал от Божественного писания Василий (клирик острожский). Это Василиево писание мы испытали известно и увидели, что он написал все не от своей фантазии, но от Божественного писания. Посему, молю вас, примите Василиево писание с усердием и любовию и утверждайте себя в вере, ибо истинное исповедание православной веры обретается в писании том»{233[62*]}.

Кроме некоторых полемических сочинений, направленных против унии и униатов, православные издали тогда в своих типографиях еще несколько книг учебных, учительных и богослужебных{[63*]}. В Виленской братской типографии напечатаны: Азбука, с изложением о православной вере Стефана Зизания (1596) [229], Грамматика славянская Лаврентия Зизания (1596) [227], Молитвы повседневные, в числе которых помещены и молитвы святого Кирилла Туровского на всю седмицу (1596) [355], Псалтирь (1596){¤}, Часовник (1596) [609]. В Острожской типографии напечатаны: Маргарит святого Иоанна Златоуста (1596) [238] и Псалтирь следованная, в которой также помещены молитвы святого Кирилла Туровского на всю седмицу (1598) [414]{234[64*]}.

В августе, если еще не ранее, 1599 г. скончался первый униатский митрополит Михаил Рагоза{235[65*]}. Недолго пришлось ему управлять Церковию по принятии унии, но довольно для того, чтобы разочароваться в своих надеждах, какие мог питать пред принятием ее, и чтобы почувствовать, как горько он ошибся. Он увидел, с каким жаром и твердостию православные противятся унии, как немногие принимают ее и сколько выпало на его долю тревог, огорчений, усилий и бесплодной борьбы. Увидел, что и король не исполняет своих обещаний ему и его помощникам, не удостаивает их чести заседать в сенате, не оказывает им каких-либо особенных новых милостей. Он слышал проклятия, какие раздавались против него со стороны православных за измену вере отцов, и не мог не понимать, что эти проклятия не прекратятся и после его смерти. Если бы по крайней мере он был глубоко убежден, что Римская Церковь есть истинная и что он совершил дело спасительное и богоугодное, соединившись с нею, тогда в одном этом убеждении он мог бы находить для себя успокоение и ободрение среди всех тяжелых испытаний. Но вся деятельность его, пред принятием унии и по принятии какая-то вялая, уклончивая, нерешительная, нимало не отличавшаяся ревностию и горячностию, свидетельствует, напротив, что он был чужд такого убеждения. А если так, то неотрадна была его жизнь в унии, безотрадна и самая кончина.

Ссылки по теме
Форумы