II. Как велось дело унии со времени назначения королем епископов Ипатия Потея и Кирилла Терлецкого послами в Рим до действительного принятия ими унии в Риме

К оглавлению


Прошло три года, как четыре православных епископа в Литве решились принять унию на известных условиях и заявить о том своему королю, и около двух лет, как король дал епископам торжественное обещание выполнить предложенные ими условия, насколько будет зависеть от него, и с тех пор дело как будто остановилось, и мы не видим никаких следов его. Знаем только, что в 1592 г. многие и из мирян в Галиции при виде плачевного состояния своей Церкви желали согласиться на унию, и папа принимал там некоторые меры для привлечения русских; знаем еще, что в 1593 г. на Владимирскую кафедру возведен был известный ревнитель унии Потей и сам князь Острожский писал к нему послание об унии,— и больше ничего. А между тем дело, начатое четырьмя епископами и королем, отнюдь не прекращалось: оно велось тайно и, хотя медленно, подвигалось вперед при участии, с одной стороны, епископов Кирилла Терлецкого и Ипатия Потея, а с другой — короля и его сенаторов, как духовных, т. е. латинских прелатов, так и светских. В 21-й день мая 1594 г. в гродский владимирский уряд явился со своими крылошанами владыка Луцкий Кирилл и просил внести в актовые книги лист, начинавшийся следующими словами: «Я, Кирилл Терлецкий, милостию Божиею экзарх, епископ Луцкий и Острожский, и мы, капитула, или крылошане, луцкой соборной церкви св. Иоанна Богослова, объявляем всем и каждому, что, по воле и промышлению Бога, в Троице славимого, и при усердном старании и содействии его королевской милости, пана нашего милостивого Сигизмунда III, и панов рад, духовных и светских, наступило давно желанное примирение и соединение, восстановилась братская любовь между двумя столько времени разрозненными по вере Церквами, Восточною и Западною, с признанием святейшего папы Римского верховным пастырем и наместником апостольским. А чтобы точнее утвердить это соединение и засвидетельствовать покорность святейшему отцу папе, его королевская милость определил послать в Рим двух особ, в Бозе велебного отца Ипатия Потея, прототрона, епископа Владимирского и Брестского, и меня, епископа Луцкого, и на разные дорожные потребности позволил мне своею грамотою заложить одно из церковных имений». Далее говорилось в листе, что Кирилл действительно заложил церковное имение Водирари на сорок лет гродскому владимирскому писарю Станиславу Кандыбе, заняв у него 2000 польских злотых{524}. Вот до чего уже доведено было дело об унии!{[231*]} И однако ж, в нем недоставало еще самого главного и самого существенного. Король с своими сенаторами дал согласие на соединение Русской Церкви, находившейся в его владениях, с Римскою, но необходимо еще было согласие самих иерархов Западнорусской Церкви и во главе их митрополита: от их только лица и можно было вести речь об унии с Римским первосвященником. Король назначил послать в Рим двух депутатов из среды русских же святителей, но необходимо было, чтобы этим депутатам дали от себя уполномоченность все остальные их собратия. Верно, надеялись легко и скоро

получить их согласие, почему король и разрешил Кириллу Терлецкому заложить церковное имение для путевых издержек. А между тем потребовалось более года и стоило многих хлопот и усилий, чтобы добиться от русских владык того, чего от них желали.

Более всех, разумеется, пришлось хлопотать Ипатию Потею и Кириллу Терлецкому, уже назначенным депутатами к папе. Что делали они для этой цели с 21 мая, когда огласилось их назначение, по декабрь 1594 г., с точностию неизвестно. Может быть, они объезжали, как и говорится у некоторых польских историков, литовские и польские города, собирали на съезды православное духовенство и шляхту и убеждали их изъявлять согласие на унию{525}. Достоверно только, что в начале декабря Потей и Терлецкий составили от лица всех русских иерархов следующий декрет, или приговор: «Мы, нижеподписавшиеся, глубоко чувствуем лежащую на нас обязанность вести словесных овец Христовых к тому единству в вере, которому научил нас Христос, и особенно в настоящее несчастное время, когда между людьми так умножились ереси и многие отступают от нашей православной веры наиболее потому, что мы разъединены с римлянами, детьми одной и той же матери — кафолической Церкви, и не можем пособлять друг другу. По уставу мы всегда просим Бога в молитвах наших о соединении веры, на деле же никогда о том не старались, а смотрели только на наших старших (т. е. патриархов ), ожидая, что они постараются. Но надежда на них все более и более ослабевает, потому что они находятся в поганской неволе и ничего не могут сделать, хотя бы и хотели. От времен Христа Спасителя и апостолов предки наши всегда признавали одного старшего первопрестольника и пастыря в Церкви Божией — святейшего папу Римского, и, доколе то было, в Церкви существовал порядок и ересям трудно было распространяться. Но когда настало много старших и первопрестольников, которые начали себе приписывать ту власть, теперь мы видим, до какого разделения пришла Церковь Божия и какую силу берут еретические секты. Потому, не желая, чтобы и впредь гибли человеческие души от такого разделения, мы умыслили, с Божиею помощию, соединиться, как было и прежде, с братиею нашею римлянами под одним видимым верховным пастырем и даем себе пред Господом Богом обет, что мы всем сердцем и со всею ревностию будем стараться, каждый порознь, о приведении и прочего нашего духовенства и всего народа к тому же соединению. А для большего возбуждения себя к тому мы составили между собою настоящий письменный акт, которым и свидетельствуем нашу полную и неизменную волю на соединение с Римским Костелом». Акт этот написан 2 декабря 1594 г. и подписан в подлиннике только двумя епископами: Владимирским Ипатием Потеем и Луцким Кириллом Терлецким, которых потому и следует признать его составителями. Но затем они старались собрать подписи и прочих иерархов, так как по другому современному же списку под актом этим подписались еще кроме Потея и Терлецкого: Михаил, митрополит Киевский, и Галицкий, и всея Руси; Григорий архиепископ, владыка Полоцкий и Витебский; Леонтий Пельчицкий, епископ Пинский и Туровский; Дионисий Збируйский, епископ Холмский и Белзский; Иона Гоголь, архимандрит кобринский, и тот же Иона Гоголь, нареченный епископ Пинский и Туровский{526}. Из этих подписей необходимо заключить, что собирание их производилось очень долго, потому что, например, Григорий, архиепископ Полоцкий, мог подписаться только после 5 мая 1595 г., когда он сделан коадъютором Полоцкого архиепископа Нафанаила Селицкого (вовсе не подписавшегося) или, вернее, только после 22 сентября, когда сделался его преемником; равно и Иона Гоголь, хотя мог бы и подписаться нареченным епископом Пинским и Туровским еще при жизни Пинского епископа Леонтия Пельчицкого, но преемником его сделался только после 22 сентября 1595 г.{527} А это было уже, как увидим, пред отъездом Потея и Терлецкого в Рим. И потому легко понять, отчего под актом нет подписей епископов — Львовского Гедеона Балабана и Перемышльского Михаила Копыстенского: к тому времени оба они уже отказались от всякого участия в унии. Таким образом, настоящий акт, придуманный Потеем и Терлецким, при появлении своем не мог иметь никакого влияния на дело унии.

Гораздо важнее было другое событие, совершившееся к концу того же 1594 г. под влиянием Луцкого владыки Кирилла Терлецкого. По его приглашению съехались в город Сокаль епископы: Львовский Гедеон, Перемышльский Михаил и Холмский Дионисий{528}. Здесь Кирилл старался изобразить пред ними плачевное состояние православной Церкви, и особенно порицал ее главных архипастырей — Восточных патриархов, и своими хитрыми словами довел епископов до того, что они, во-первых, составили и подписали приговор, в котором выражали свое согласие на принятие унии и который решили послать чрез самого же Кирилла Терлецкого к митрополиту, прося его благословения, а во-вторых, написали условия (артикулы), на основании которых соглашались принять унию, и поручили, вероятно, тому же Луцкому владыке изложить эти условия пред королем. В начале своих условий епископы говорили: «Видим мы в наших старших, т. е. патриархах, великое нестроение и незаботливость о Церкви Божией; сами они в неволе, и вместо четырех патриархов теперь явилось их уже восемь (чего прежде никогда не бывало). Видим, как они живут там, на своих кафедрах и подкупаются друг под другом, как утратили свои соборные церкви. А, приезжая к нам, они не ведут никаких диспутов с иноверными и не хотят давать ответов от Священного Писания, хотя бы кто и требовал, а лишь собирают с нас свои пожитки более, нежели сколько следовало бы, и, набрав откуда ни попало денег, подкупают друг друга там, в земле поганской. Потому мы, не желая более оставаться под таким их пастырством, единодушно согласились и желаем приступить к соединению веры и признать святейшего папу Римского нашим единым верховным пастырем. Только просим, чтобы господарь обеспечил нас с нашими епископиями своею грамотою и навсегда утвердил следующие артикулы: а) чтобы обряды и церемонии в наших церквах не нарушались ни в чем до скончания века, б) чтобы русские владычества, церкви, монастыри и их имущества оставались в целости и все духовенство, по стародавнему обычаю, под властию, благословением и подаваньем епископов; в) чтобы все церковные дела и служба Божия не нарушались никем ни из духовных, ни из светских и отправлялись по старому календарю; г) чтоб господарь благоволил дать нам почет на сейме и место в раде (сенате); д) чтобы проклятия, какие могут быть на нас от патриарха, не причинили никакого вреда ни нам, ни нашему духовенству; е) чтобы монахи из Греции, которые приезжают сюда грабить нас и которых мы смело можем назвать шпионами, никакой власти над нами больше не имели; ж) чтобы листы и привилегии, какие понадавали у нас патриархи ради прибытков своих братствам и на разные справы в народе, от чего размножились секты и ереси, были уничтожены; з) чтобы каждый новоизбранный епископ был посвящаем от митрополита Киевского, а самого митрополита посвящали все епископы с благословения папы Римского и без всякой платы; и) чтобы все эти артикулы король утвердил нам своими грамотами, одною на латинском, а другою на русском языке; к) чтобы король постарался об утверждении тех же артикулов и грамотою святейшего папы и чтобы мы удостоены были таких же вольностей, какими пользуются в Короне Польской и великом княжестве Литовском арцибискупы, бискупы, прелаты и все римское духовенство»{529}.

Когда владыка Луцкий Кирилл по поручению епископов, собиравшихся в Сокале, явился к митрополиту с их посланием и приговором об унии, митрополит изъявил на нее и с своей стороны согласие и собственноручно написал свои «пункты», по которым поручил тому же Кириллу, отправлявшемуся к королю с «артикулами» от епископов, ходатайствовать пред польским канцлером и гетманом Замойским. «Прежде всего,— писал Рагоза,— по несогласию самих наших старших, патриархов, я хочу с иными некоторыми епископами признать верховную власть святейшего папы Римского, сохранивши в целости все обычаи и обряды нашей Восточной Церкви. А его милость пана гетмана просить, да обеспечит нас король своею грамотою, чтобы я, митрополит, оставался на своей митрополии до конца жизни, во всякой чести, уважении и покое; чтобы я по примеру моих предместников имел место в раде и все вольности наравне с римскими духовными; чтобы неблагословенные листы на нас от патриархов, если какие будут принесены, не имели никакой силы и значения; чтобы монахи из Греции больше у нас не бывали и в неприятельскую Московскую землю не пропускались. Особенно просить пана гетмана, чтобы не пускали с листами к нам от патриархов людей перехожих и проезжих, ибо мы справедливо признаем их шпионами». Легко приметить, что митрополит изложил в своих пунктах, хотя короче, те же главные мысли, какие были изложены в артикулах епископов, и даже воспользовался кое-где теми же выражениями — знак, что артикулы епископов были ему показаны и им прочитаны. Эта собственноручная записка Рагозы, уцелевшая доселе, служит неопровержимым доказательством, что еще к концу 1594 г. он изъявил свое согласие на унию, и изъявил из-за своих личных выгод{530}. Но, вручая Кириллу Терлецкому эту свою записку, митрополит позаботился упросить его, чтобы он не открывал о происходившем между ними и о данном им, митрополитом, согласии на унию никому из православных, даже самому Ипатию Потею. Когда последний в генваре следующего (1595 г.), находясь в Торчине у князя бискупа{*} Луцкого Бернарда Мацеевского, встретился там с Терлецким и спросил его о свидании его с митрополитом после съезда епископов в Сокале, то Кирилл отвечал, что хотя он был у митрополита, но о съезде ему и о тайных решениях съезда ничего не сказал. И потому Потей спешил (от 16 генваря) сообщить митрополиту за новость, которую с трудом будто бы выведал от Кирилла, что в Сокале «все уже епископы списались» приступить к соединению с римлянами и что о том дано уже знать кое-кому и из верховных лиц. Затем Потей продолжал: «Когда я имел об этом разговор с князем бискупом Луцким, то он просил меня и владыку Луцкого, чтобы мы привели к тому же и Вашу милость, указывая на немалые от того выгоды для Церкви Божией. Я говорил с князем о великих обидах, которые мы терпим не только от них, католиков, но и от своих; говорил, что нет у нас согласия; старшего своего, митрополита, считаем ни за что, против него бунтуем, на его грамоты и проклятия не обращаем внимания и вовсе не хотим иметь над собою старшего. Бискуп мне отвечал: «Знаю, знаю, но отчего же это так делается? Оттого, что порядка между вами нет, а ваши патриархи об этом не заботятся; только затем сюда приезжают, чтобы вас грабить и сеять между вами несогласия, выдавая грамоты на грамоты. Но когда будете в унии, тогда все пойдет иначе: старший будет иметь большее значение, и все будут его слушать и бояться». Говорили далее о том, чтобы приступить к унии без насилия совести и веры нашей, вспомнили и о месте в раде и на все получили добрый ответ и обещание помогать нам. Говорили и о том, что Ваша милость хотя бы и хотел привести дела в порядок, но средств не имеет по обеднению старшей кафедры. Бискуп отвечал: «Это последнее дело; будем стараться, чтобы та кафедра для большей важности получила хорошее содержание» — и сам указал на Печерский, говоря: «Приличнее управлять им митрополиту Киевскому, нежели живущим там пьяницам». И просил нас о том, чтобы мы сами ехали к Вашей милости и обо всем с Вами договорились. «А когда согласитесь,— сказал,— дайте нам тихонько знать, а мы уже не только от короля, но и от самого папы послов к вам иметь будем с приглашением Вас к унии, и синод от короля будет назначен; там, на том синоде, будем трактовать с вами, как бы прежде всего согласиться в том, в чем мы не сходимся; там же обеспечено будет Вам, чего вы желаете, относительно целости вашей веры и ваших церемоний». С тем мы и расстались, обещавшись ехать к Вашей милости. И потому прошу: сделайте милость, уведомьте нас, где можем Вас найти...» Далее Потей уведомлял митрополита: «Я видел у Луцкого владыки грамоту коронного канцлера, в которой пишет, что король желает видеться с Вашею милостью и чтобы владыка Луцкий также ехал к королю (то недаром), но Луцкий обещался не ехать, пока не увидимся с Вашею милостью». Это значило, что Кирилл Терлецкий успел уже исполнить возложенное на него поручение от митрополита и епископов и побывал у коронного канцлера и короля, который потому-то и приглашал теперь к себе митрополита вместе с Кириллом. В заключение Потей прибавлял: «А письма этого, покорно прошу, никому, Ваша милость, не показывай, ибо я поверяю то Вашей милости как старшему пастырю»{531}. Таким образом, и митрополит скрытничал, и Кирилл Терлецкий, и Потей — все чего-то опасались. Едва ли мы ошибемся, если скажем, что опасались они наиболее своих же могущественных мирян, которые могли своим влиянием повредить им и замышляемому ими делу, каковы особенно были воеводы: киевский князь Острожский и новогродский Скумин-Тышкевич. Вот что, например, писал к последнему митрополит от 20 генваря, после того как получил чрез Терлецкого приговор епископов, собиравшихся в Сокале, и сам вручил Терлецкому такое же от себя согласие на унию: «Православный, вельможный и милостивый пан воевода! Стараясь давать знать Вашей милости как столпу Церкви нашей обо всех новостях, касающихся Церкви и меня, извещаю Вас о новой новинке, никогда не слыханной предками нашими и Вашею милостию: посылаю Вам в копии лист, писанный ко мне отцами епископами, о намерении их подчиниться Римскому Костелу. Посмотри сам, Ваша милость, как пан мудрый и осмотрительный, и, что тебе покажется, поскорей отпиши мне. А я без воли Божией и Вашей милости и не думаю на то согласиться, опасаясь какого-либо подступу и прелести для нашей Церкви и утешаясь мыслию: Если весь мир приобрету, а душу свою потеряю, чем выкуплю?» (Мф. 16. 26){532[232*]}.

Смелее всех действовал Гедеон, епископ Львовский. Не довольствуясь тем, что дал свое согласие на унию вместе с другими епископами в Сокале, Гедеон созвал еще Собор у себя во Львове (28 генваря 1595 г.). Здесь присутствовали архимандриты, игумены, иеромонахи, протопопы и священники не из одной только Львовской епархии, но «из разных воеводств, земель и поветов» Литвы и Польши и даже несколько духовных сановников из-за границы. И все присутствовавшие единогласно постановили: «Мы, нижеподписавшиеся, признаем св. католическую Римскую Церковь, от которой неразумно после Вселенского Флорентийского Собора отторглись Греческие патриархи, за Церковь истинную, имеющую власть над всею вселенною, и настоящим нашим письменным актом обещаем и присягаем под утратою вечного спасения не отступать от святейших первопрестольников Римских. А если бы кто-либо из нас, по превратности сердца, отступил сам или содействовал своим мирянам отступить от сего исповедания и подчинения святейшему папе, тогда да не напишется имя такого отступника с праведными и епископство его да приимет другой. Усердно просим верховных пастырей наших, преосвященного митрополита и епископов, чтобы они спасенное дело св. унии с Римским престолом окончили без отлагательства, донесли святейшему папе Римскому наше сердечное исповедание и союзное рукописание и испросили всем нам благословение от его святейшества». Под актом подписались, после епископа Гедеона: Лука, митрополит Белградский, Паисий, епископ Викрасский (из Греции), Афанасий, архимандрит с святой горы Афонской, а из русских — архимандриты: киево-печерский (Никифор Тур), супрасльский, дерманский; игумены: дубенский, смольницкий; протопопы: подгаецкий (Нестор Кузменич), скальский, ратенский, слуцкий; несколько наместников архиерейских, иеромонахов, священников и монастырских старцев{533}. Постановление это, судя по составу Собора, не могло не огласиться и, без сомнения, было доставлено митрополиту и епископам, так как к ним-то и обращался Собор в этом постановлении с своею просьбою{[233*]}.

Между тем митрополит, доверившись одному Кириллу Терлецкому, продолжал скрываться даже от Ипатия Потея и, несмотря на письмо последнего, всячески уклонялся от свидания с ним. Равно и Терлецкий, в точности выдерживая данное митрополиту обещание, продолжал действовать скрытно от Потея, так что положение последнего становилось тяжелым, и он решился вновь писать к митрополиту (11 февраля): «Ваша милость на мое писание ничего мне не отписали, и я теперь сам не знаю, что будет дальше, а не следовало бы Вашей милости считать то для себя маловажным. Ради Бога прошу, дай мне знать верно о твоем умысле: я и доброе и злое за Вашу милость готов терпеть и ни в чем не отступлю от Вашей милости. Там Вашей милости легче между своими, а мы тут в зубах: коли захотят, могут нас съесть. Не знаю, доложил ли я в прежнем письме Вашей милости, что я видел у Луцкого владыки грамоту коронного канцлера, в которой пишет, что король желает с Вами видеться. Когда поедешь к королю, заезжай ко мне: очень нужно. Спрашивал я владыку Луцкого, зачем он едет к королю, и тот под присягою отвечал: «Сам не знаю, у меня нет дела ни своего, ни чужого». А теперь без меня, знать, вследствие другой грамоты был у канцлера и поехал в Краков{[234*]}. Бог знает, что это такое. Лишь то ведаю, что при дворе обо мне говорят: «На кого мы не надеялись, тот теперь хуже всех». Оттого меня минуют и королевские и канцлеровы листы, и сеймиковых листов мне не прислано, а у Луцкого все то есть. Ради Бога подумай, как бы нам не остаться в последних... Если теперь нельзя нам с тобою видеться, то ради Бога постарайся разослать пригласительные грамоты к Собору на святого Иоанна (24 июня), потому что теперь особенно нам нужно съехаться всем. Ради Бога прошу, отвечай мне обо всем на письме: ничего не опасайся, ты как бы камень в море бросишь»{534}. Впрочем, томительное состояние Ипатия Потея было непродолжительно. Кирилл Терлецкий, находясь у короля и испросив себе у него подтвердительную грамоту (от 9 февраля 1595 г.) на звание экзарха, не забыл, верно, сделать благоприятный отзыв и о своем сотруднике, и король прислал Потею следующую грамоту (от 18 февраля): «Мы уразумели Ваше пламенное желание и добрую волю к соединению Церкви Божией Греческой с католическою Римскою, как бывало издавна, под властию одного пастыря, святейшего папы Римского. Такое Ваше желание и намерение не только хвалим, но и с благодарностию от Вас принимаем и уверены, что это дело Духа Святого и берет свое начало от Бога, Который как Сам в Троице един, так и Церковь Свою святую в единстве иметь хочет, и одного пастыря в ней поставил... Желаем и напоминаем, чтобы Вы в том добром и блаженном своем предприятии не только не уставали, но как можно усерднее и скорее о том старались. Сам Господь Бог, от Которого исходит все доброе, будет Вам в помощь и уготовит Вам за то стократную мзду в Царстве Своем Небесном. А мы, приняв Вас в нашу королевскую оборону, всегда Вам паном ласковым и милостивым быть хочем и святейшему папе Римскому особенно засвидетельствуем Вас и старание Ваше. Только не нужно медлить, надобно, как можно скорее, доводить до конца это похвальное дело, о чем подробнее говорить с Вами мы поручили велебному епископу Луцкому, которому дайте во всем полную веру»{535}.

Если усердие Ипатия Потея так оценил сам король, то усердие Львовского владыки Гедеона желал оценить митрополит Рагоза, и в нем произошла удивительная перемена. Доселе, как мы видели, он постоянно стоял за львовское братство и преследовал Гедеона и не далее как с полгода назад, на Брестском Соборе, на который Гедеон не захотел явиться, осудил его заочно и отлучил от святительского служения. А теперь, когда Гедеон ясно показал свою наклонность к унии на съезде в Сокале и еще яснее на Соборе во Львове, митрополит сам начал искать возможности простить осужденного епископа и примириться с ним. Во Львове совершенно неожиданно получена была запись от имени митрополита, составленная 25 февраля 1595 г., в которой говорилось: «Если бы осужденный епископ Гедеон Балабан обратился с просьбою о помиловании, извиняясь тем, что он не мог по причине набега татар, опустошавших в 1594 г. Галич и Крылос, явиться на Собор по спору с братством, и попросил бы нового срока для явки, то митрополит дозволяет ему вновь начать духовный суд по тяжбе с братством о монастыре и городской церкви». Братство поняло, откуда повеял ветер, и немедленно внесло в гродские книги протест, что митрополит не вправе сам собою отменять постановление Собора, утвержденное патриархом. Но дело тем не ограничилось. Вскоре митрополит нашел случай лично видеться с Гедеоном в слуцком монастыре. Что говорили они тогда, осталось между ними, только в заключение свидания митрополит разрешил осужденного Гедеона и дал ему свою благословенную грамоту по-прежнему святительствовать. Об этом митрополит тогда же (в марте) уведомил князя К. К. Острожского. Но как уведомил? Он не только скрыл от князя о своем сочувствии унии и о собственноручной записи, вверенной им Кириллу Терлецкому, не только умолчал и о двукратно уже заявленном согласии Гедеона на унию, но прямо выставлял себя и Гедеона ревнителями православия и врагами унии и ее поборников. Вот самые слова митрополитова послания: «Когда я, как прежде, так и ныне, сообразно с нашим продолжительным совещанием, старался обнаружить тот скрытый обман, весьма кстати случилось, что я застал теперь в слуцком монастыре отца владыку Львовского, от которого, надеюсь, не восстанет тот вредный для нашей Восточной Церкви и всего православного народа пожар. Он ничего не знает о том предприятии других епископов, весьма противится их злым умыслам и дал клятву на Евангелии, что как о том не знает, так и не желает сообщаться с ними, и обещался, всячески разведывая об этом в королевстве, извещать меня и Вашу княжескую милость обо всем, о чем ни услышит. А так как он был осужден определением нашего духовного Собора, то, во внимание к обещанию его тщательно наблюдать за проступками прочих епископов при дворе и у себя, заблагорассудилось мне освободить его от осуждения, вследствие чего и дали мы ему грамоту нашего благословения для утверждения его в том обещании. Об этом особенно Вашей княжеской милости, как оку православной Церкви, следует стараться и разведывать, чтобы заслужить приносимую за Вас всеми христианами молитву. Наиболее же благоволите беречься того райского змия и коварной лисицы (Кирилла Терлецкого), о котором я говорил Вашей милости...»{536} Можно судить, до какого упадка доведена была совесть митрополита Рагозы, когда он мог так беззастенчиво низвращать правду и так смело говорить ложь. И эта беззастенчивость тем представляется возмутительнее, что другому вельможному пану, воеводе Скумину, митрополит писал о Гедеоне совсем иное и говорил об его отступлении к унии. Свидетель — сам Скумин, который от 10 мая так отвечал митрополиту: «Утешило меня твое письмо, известившее меня о твоем добром здоровье, но с великою скорбию читал я то, что пишешь ты о положении дел в Церкви Божией в наши плачевные времена. И слепой может видеть, что всему виною несогласие братства с владыкою Гедеоном. Не менее виновником того, без всякого сомнения, можем признать и патриарха нашего Константинопольского, который своими грамотами, сюда высылаемыми, произвел всю эту смуту и до того привел дух и воспалил противников, что владыка Львовский, томимый от братства, не только должен был броситься в такое отщепенство, но, думаю, рад был бы взять в помощь себе и душевного врага, что и доказал, и других увлек за собою. Если это стало по воле Божией, то будет твердо, а если нет, то скоро отменится. О том я теперь мудрствовать не хочу. Что же теперь с тем делать, спрашиваете меня Ваша милость, но сердцеведец Бог ведает, что я не могу дать тут никакого совета, одно только скажу: если бы мы захотели противиться всем, то как бы мы не напрасно трудились. Причин тому вижу много, но бумаге поверить не хочу. Желал бы видеться с Вашею милостию и наговориться о том»{537}.

Не один митрополит, а и Потей так же обманывал князя Острожского. Когда разнесся слух, что Терлецкий ездил к королю в Краков послом от некоторых лиц, согласившихся на унию, и князь Острожский спросил Потея письмом из Турова (от 9 марта), где находятся и что чудачит владыка Луцкий, то Потей, уже получивший из Кракова от короля через Кирилла Терлецкого похвальную грамоту за свое усердие к унии, отвечал (17 марта) князю из Владимира: «О бытности в Кракове отца владыки Луцкого я узнал уже здесь, по приезде моем. Но чтобы он от кого был посылаем туда — Богом свидетельствуюсь,— о том я и не слыхал и не думаю, чтоб он ездил туда от кого-либо послом. А чтобы мы хотели что-нибудь такое постановить между собою, о том нам и не снилось. Разве мы не видим, что хотя бы все мы, епископы, согласились на ту унию, а христианство все не соизволяло на нее, то это было бы только напрасным трудом и бесчестием нам пред нашими овцами... Да нам бы и непозволительно было заключать или начинать такое дело столь тайно, без Собора и без ведома всех братий наших меньших, но равных нам слуг Церкви Божией и прочих христиан, а особенно без Ваших милостей, панов христианских,— не дай Бог о сем и подумать». Но, получив вскоре после того довольно резкое письмо от Острожского (писанное 21 марта), Потей хотя не скрывал уже пред ним своего сочувствия к унии, однако ж все еще старался умалять свое участие в этом деле и отвечал князю (25 марта){[235*]}: «Покорно благодарю за предостережение и признаюсь, я считал бы унию полезною не столько для своей корысти и дальнейшего возвышения, сколько для умножения хвалы Божией: разумею не такую унию, чтобы нам совсем претвориться в иной образ, а такую, чтобы мы, оставаясь в целости, исправили только некоторые вещи, которых держимся больше по упрямству, нежели по истине... Много мог бы я писать Вашей милости, что деется в моей Брестской епископии, какое притеснение терпят христиане в некоторых местах. Еще бы я утешался тем, если бы крест тот они несли с покорностию, а то отпадают не по одному, громадами, видя наше бессилие, и, Бог ведает, с кем мы останемся. Что касается новостей краковских, то, думаю, они неверны, а если б даже были верны, не разумейте здесь моей особы, ибо не только о кардинальстве или митрополии не помышляю, но часто плачусь на себя и за тот сан, который ношу, и на того, кто меня к нему направил, особенно видя, что делается на свете. О бланкетах ни о каких не ведаю, никому их ни на что не давал. Но и я кое-что ведаю и самое верное... если кто сам себя за святого выдает, а нас порочит, то нет ничего тайного, чтобы не сделалось явным (не намек ли здесь на митрополита?). Одно знаю, что я ничего не начинал, но если все пойдут за чем-нибудь добрым, то я бы не хотел остаться позади...»{538}

Тайна митрополита Рагозы, которую он доверил только одному Терлецкому и скрывал даже от Потея, сделалась наконец известною последнему. И оба они, Терлецкий и Потей, в начале мая отправлялись в Краков{[236*]} по поручению самого митрополита, чтобы исходатайствовать ему то, чего он добивался за свою измену православию. Когда же они, окончив возложенное на них поручение с полным успехом, возвратились на родину и просили митрополита назначить им свидание, митрополит, хотя назначил и место и время для свидания, сам не явился. Огорченные епископы написали к нему (от 20 мая): «Мы в точности исполнили волю и письменный приказ Вашей милости как нашего старшего, приехали в Кобрин в пятое воскресенье по Пасхе, прождали тебя здесь три дня, надеясь, что Ваша милость явишься в урочное время, как обещался в письме. Но, не дождавшись ни тебя, ни какого-либо посланца от тебя и не зная причины, почему Ваша милость не пожаловал, мы принуждены были разъехаться. Теперь мы сами нарочно шлем к Вашей милости и в письме своем не благодарим тебя за то, что ты погордился не столько над нами, твоею братиею, но и над кое-кем набольшим, кому известно было об этом предполагавшемся нашем съезде. И по правде, вспомнил бы Ваша милость, с чем ты отправил нас и как там благодарно то было принято: все, чего ты хотел, теперь имеешь в руках своих: привилегии, грамоты увяжчие (на владение Киево-Печерским монастырем) и банницию{*} на того человека (киево-печерского архимандрита Никифора Тура). Дивно нам, что Ваша милость, сам о том просивши, теперь то покидаешь и пренебрегаешь ласкою, тебе предложенною. Если бы мы знали, где ты находишься, то сами поехали бы к тебе, но, не зная этого, мы просим Вашу милость бросить все и, как можно скорее, приехать к нам в Брест как для своих дел, которые не терпят отлагательства, так и для общих. А если не приедешь, то, право, ты нас выдашь на снедение, нас погубишь, да и сам не воскреснешь, ибо это не с своим братом шутить»{539}. Необходимо сказать, что по смерти епископа Владимирского Мелетия Хрептовича (13 генваря 1593 г.), бывшего вместе архимандритом Киево-Печерского монастыря, последний отдан был королем Никифору Туру, который хотя вступил в управление монастырем и назывался нареченным архимандритом его, но не хотел действительно принять на себя сана архимандрита. Митрополит два раза присылал к нему (в марте и сентябре 1594 г.), чтобы он явился для посвящения, и в первый раз Никифор Тур отвечал посланному: «Отцу митрополиту нет до меня дела; пусть он смотрит за порядком в Новогродке, а не тут», во второй же — следующим образом: «Как прежде я тебе сказал, что пан твой митрополит не имеет здесь никакой власти, с тем и теперь тебя отпускаю»{540}. Против этого-то человека, не хотевшего покориться митрополиту, король и выдал теперь, по ходатайству Терлецкого и Потея, грамоту на имя митрополита (от 5 мая), в которой говорил, что если в самом деле Никифор Тур доселе не принял сана архимандрита и, кроме того, расточает монастырское имущество, то митрополит взял бы у него «до своего секвестру» чрез королевского дворянина Печерский монастырь со всем, что ему принадлежит, и имел бы тот монастырь в своем держанье{541}. В тот же день король написал и к самому Никифору Туру, что так как он расточает церковное имущество, за что и подвергся уже клятве от старшего пастыря, и так как отказывается принять посвящение в сан архимандрита — а по сеймовому постановлению 1568 г. светские люди, получившие какую-либо духовную должность, но в течение трех месяцев не принявшие посвящения, должны быть лишаемы этой должности,— то и он лишается архимандритства и настоятельства в Киево-Печерском монастыре и непременно должен сдать тот монастырь со всеми имениями под секвестр митрополиту. Надобно заметить, что еще прежде король испросил у папы Климента VIII особую буллу (от 4 марта 1595 г.), которою Киевская лавра со всеми ее имениями назначалась Киевским митрополитам под тем непременным условием, если они будут содержать унию с Римом{542}. Следовательно, если король отдавал теперь лавру митрополиту Рагозе, то имел уже от него согласие на принятие унии. Впрочем, Никифор Тур приказанию короля не покорился.

Письмо Терлецкого и Потея от 20 мая не могло не подействовать на митрополита Рагозу, тем более что вслед за письмом он получил грамоту о том же от самого короля. И вот 1 июня, следовательно, через десять дней после написания этого письма, митрополит вместе с тремя владыками: Владимирским, Луцким и Пинским (Леонтием) и кобринским архимандритом Ионою Гоголем подписал подробнейшие артикулы, или условия, унии для представления папе и королю, а 12 июня митрополитом и всеми владыками подписано соборное послание к папе с изъявлением согласия на принятие унии{543}.

В артикулах (изложим их с возможною краткостию) говорилось: а) о Святом Духе исповедуем, что Он исходит не от двух начал, не двояким исхождением, но исходит от одного начала, как источника,— от Отца чрез Сына; б) все наши литургии: Василия Великого, Златоуста и Епифания (?), или Преждеосвященных Даров, все наши молитвы и все вообще обряды и церемонии Восточной Церкви желаем сохранять в совершенной неизменности и совершать на нашем языке; в) таинство Евхаристии, как было всегда у нас, да преподается под двумя видами, равно и таинство крещения и его форма да остаются у нас, как было доселе, без всякой перемены и прибавления; г) о чистилище не возбуждаем спора, но желаем следовать учению Церкви и новый календарь, если нельзя удержать старого, примем, но с условием, чтобы порядок и образ празднования нами Пасхи и все прочие наши праздники, в том числе и праздник Богоявления 6 генваря, не существующий в Римской Церкви, остались неприкосновенными и неизменными; д) не принуждать нас к крестному ходу в праздник Тела Христова, у нас не существующий, и ко всем другим римским праздникам и церемониям, каких нет в нашей Церкви; е) супружество священников наших должно оставаться неизменным; ж) митрополия, епископства и другие духовные должности у нас да отдаются людям не иной нации и веры, как только русской и греческой, и мы просим короля, чтобы он, по нашим канонам, оставил за нами, духовными, право избирать на вакантные кафедры, митрополитскую и епископские, по четыре кандидата, из которых одного он сам будет утверждать; з) епископы нашего обряда не должны ездить в Рим за грамотами для посвящения и по-прежнему да посвящаются нашим митрополитом; да и сам митрополит, хотя и обязывается ездить туда за такою грамотою, должен по возвращении из Рима посвящаться нашими епископами; и) просим, чтобы митрополит и епископы нашего обряда имели место в государственном сенате наравне с Римскими епископами{544}; й) грамоты об открытии генеральных сеймов и частных сеймиков должны быть к нам присылаемы; к) просим, чтобы грамоты из Греции с запрещениями на нас были строго запрещены и не имели никакой силы, чтобы архимандриты и другие духовные лица нашего обряда, которые не захотят повиноваться нам, не смели нигде священнодействовать и чтобы епископы или монахи из Греции не совершали в наших епархиях никаких духовных треб в подрыв унии; л) если бы впоследствии кто-либо из людей нашего обряда захотел принять обряд римский, этого не должно быть допускаемо, ибо мы и без того будем в одной Церкви, под властию одного пастыря; м) супружества между лицами нашего и римского обряда должны быть разрешены, но во браке лица эти не должны принуждать друг друга к перемене веры, как находящиеся в одной Церкви; н) просим, чтобы церковные имения, которые иными из наших предместников незаконно переданы светским людям, возвращены были Церкви, и никто не должен произвольно распоряжаться церковным имуществом без согласия епископа и капитулы; о) по смерти митрополита и епископов церковные имения должны поступать в ведение не светских чинов, а капитулы впредь до назначения нового владыки, а собственные имущества владык переходят по наследству к их родственникам; п) настоятели монастырей и монастыри должны оставаться в подчинении своим епархиальным архиереям; р) просим, чтобы на суды трибунальские и другие, по примеру римского духовенства, и мы могли назначать по два духовных депутата нашего обряда для защиты наших прав; с) архимандриты и все вообще духовные лица нашего обряда должны пользоваться тем же уважением в народе и такими вольностями и привилегиями, как и духовенство римское, по давней грамоте короля Владислава (1543), и как сами лично, так и церковные имения их должны быть свободны от податей; т) да не будет нам возбраняемо звонить в колокола в наши праздники, носить к больным Святые Тайны публично, по нашему обычаю, и совершать торжественно наши крестные ходы; у) монастыри и храмы нашего обряда да не обращаются в римские церкви, а если кто из католиков опустошит их, то должен исправить или вновь выстроить; ф) коллегии или духовные братства, недавно учрежденные патриархами и утвержденные королем, как-то: в Вильне, Львове, Бресте и других местах, если они согласятся принять унию, да останутся в целости, но только в подчинении митрополиту или епископу той епархии, в которой находятся; х) да позволено будет нам иметь семинарии и школы греческого и славянского языка, также типографии для печатания книг под надзором митрополита и епископов, без позволения которых ничего не должно быть издаваемо; ц) просим, чтобы светские особы, в имениях которых, часто по их желанию, священники самовольно расторгают браки, не защищали таких священников и не препятствовали духовной власти творить суд над ними, а если они за неповиновение или другой проступок подвергнутся отлучению от епископа, не позволяли им священствовать без разрешения епископа и чтобы все церкви в городах и других местах, построенные дворянами или горожанами, находились под властию и управлением епархиальных епископов, а не светских людей, их строителей; ч) если кто-либо за какой-либо важный проступок будет отлучен епископом нашего обряда, то пусть и римлянами считается он отлученным и не принимается к их обряду, как и мы будем поступать по отношению к отлученным Римскою Церковию; ш) если при помощи Божией со временем и прочие наши братья Восточной Церкви приступят к унии с Церковию Западною и потом общим согласием всей Вселенской Церкви будет определено что-либо, относящееся к порядку и изменению церемоний Греческой Церкви, то да будем и мы в том участниками как люди того же обряда и веры; щ) так как некоторые из наших, по слухам, отправились в Грецию, чтобы воспринять на себя церковные должности и по возвращении властвовать в клире и судить нас, то мы просим, чтобы король приказал не пропускать таких лиц в пределы своих владений, в предотвращение смуты между пастырями и народом. В заключение изложенных артикулов подписавшие их говорили: «Поручаем эти артикулы нашим почтенным братьям епископам, Владимирскому Ипатию Потею и Луцкому Кириллу Терлецкому, чтобы они испросили на них именем нашим и своим утверждение от верховного первосвященника и короля. И тогда мы, успокоенные относительно нашей веры, таинств и обрядов, тем смелее и без всякого стеснения совести приступим к соединению с Римскою Церковию, чтобы и другие, видя, как все наше остается в целости, охотно последовали за нами».

В соборном своем послании к папе Клименту VIII митрополит и епископы писали: «Святейший отец, верховнейший пастырь Церкви Христовой и государь наш милостивый! Вспоминая прежнее единство и согласие Церкви Божией, Восточной и Западной, какое предки наши имели под управлением св. апостольского Римского престола, и видя ее нынешнее разделение, мы всегда поражались великою жалостию и скорбию сердца и всегда молились Богу о соединении веры, ожидая, не помыслят ли и не постараются ли об этом соединении верховные пастыри Восточной Церкви, под властию которых мы доселе находились. Но теперь видим, что надежда на них напрасна, что они ничего не могут сделать для этого, не столько по нежеланию, сколько по тяжкой неволе, в какой пребывают у свирепого тирана магометанского. Посему мы сами, обитая в здешних краях под властию христианского государя, яснейшего короля польского и великого князя литовского, на свободе и вольности и не желая оставаться виновными и пред собою и пред вверенными нам овцами стада Христова и носить на своей совести погибель стольких человеческих душ от разделения Церкви, решились с Божией помощью приступить к тому соединению, какое прежде имела Церковь Восточная с Западною и которое предки наши постановили на Флорентийском Соборе, чтобы в этой святой унии под верховною властию Вашей святыни мы могли едиными устами и единым сердцем славить и хвалить пречестное и великое имя Отца и Сына и Св. Духа. Вследствие того мы с ведома и соизволения нашего господаря Сигизмунда III, приложившего также свое старание к этому св. делу, посылаем к Вашей святыне, святейший отец, братий наших, велебных в Бозе, Ипатия Потея, прототрония, епископа Владимирского и Брестского, и Кирилла Терлецкого, экзарха, епископа Луцкого и Острожского. Им мы поручили ударить челом Вашей святыне и предложить, чтобы Ваша святыня согласился оставить нас всех при вере, таинствах и всех церемониях и обрядах Восточной Церкви, ни в чем их не нарушая, и утвердил то для нас за себя и за своих преемников. И в таком случае мы уполномочили названных братий наших принести от имени всех нас, архиепископа, епископов, всего духовенства и всех наших словесных овец, покорность седалищу св. Петра и Вашей святыни и поклониться Вашей святыне как нашему верховнейшему пастырю. Когда все, о чем просим, мы получим от Вашей святыни, тогда и сами и с нашими потомками станем послушными тебе и твоим преемникам и будем всегда под управлением Вашей святыни. А для большего подтверждения наших слов мы, подписавши сей наш лист руками нашими, запечатали его и своими печатьми. Дано в царствование господаря нашего в Короне Польской и великом княжестве Литовском, лета от Р. Х. 1595, месяца июня, 12-го дня по старому календарю». Под актом подписались после митрополита и двух избранных депутатами к папе нареченный архиепископ Полоцкий Григорий и епископы: Перемышльский Михаил Копыстенский, Львовский Гедеон Балабан, Холмский Дионисий Збируйский, Пинский Леонтий Пельчицкий, а также кобринский архимандрит и нареченный епископ Пинский Иона Гоголь{[237*]}. В то время как Григорий мог уже называться нареченным архиепископом Полоцким, так и Иона Гоголь — нареченным епископом Пинским, хотя еще живы были их предместники. Впрочем, могло случиться и так, что оба эти нареченные владыки подписались под актом не теперь, а уже после 22 сентября, когда они действительно получили епархии. Да и самая эта соборная грамота владык едва ли составлена была на Соборе, так как в ней не обозначено место, где был Собор и где она написана, а в соборных грамотах это обыкновенно обозначалось. Соборы составлялись гласно, каждый раз по особому разрешению короля, и на Соборы, по тогдашнему обычаю, съезжались не одни епископы с своим духовенством, но и послы от братств и вообще многие знатные миряне. Таких Соборов, естественно, боялись и избегали владыки, замышлявшие унию,— они съезжались одни на тайные съезды и там обсуждали между собою и подготовляли свое темное дело. На одном из подобных съездов, вероятно, и составлена настоящая грамота и первоначально подписана только теми владыками, которые присутствовали на съезде{545}.

Как бы то, впрочем, ни было, но Терлецкий и Потей, назначенные королем и его радою еще в мае прошлого года послами в Рим для заключения унии, добились наконец того, без чего не могли ехать и иметь успеха. Они получили уполномоченность на это и от высшего западнорусского духовенства, получили от него условия унии для представления королю и папе, получили и соборное послание к папе с изъявлением покорности ему от лица не только всего духовенства, но и всей паствы. Теперь, казалось, можно было уже смело ехать в Рим. Но лишь только пронеслась весть, что митрополит и епископы подписали акт об унии и отправили к королю, как раздались протесты со стороны мирян. Протесты были до того сильны и важны, что ревнители унии сочли нужным несколько помедлить, старались как-нибудь успокоить протестующих, убедить их, привлечь к себе, усилить свою партию, между тем как ревнители православия не хотели уступать, старались расстроить замышляемое дело, воспрепятствовать его дальнейшему ходу — и поездка в Рим уполномоченных отсрочилась еще более чем на три месяца. Тут действовали, с одной стороны, митрополит, Ипатий Потей, прочие епископы и наиболее сам король, а с другой — виленские православные бурмистры, радцы и лавники, виленское духовенство и Троицкое братство, Скумин-Тышкевич и особенно князь К. К. Острожский.

Жалкий митрополит по-прежнему не стыдился против совести выставлять себя пред православными вовсе не участвующим в деле унии и говорить ложь. Двенадцатого июня он подписал соборное послание к папе, а четырнадцатого извещал воеводу Скумина, что епископы Луцкий, Львовский, Перемышльский, Холмский и Пинский уже тому четыре года согласились на унию и получили грамоту от короля; что соглашается на унию и владыка Владимирский, и, препровождая к Скумину означенную королевскую грамоту, о себе присовокуплял: «Звали и меня для этого на днях в Брест, о чем и королевский лист был ко мне прислан, но я без воли и совета Вашей милости и собратьи моей и без позволения посполитых людей на это не решился, но взял себе на размышление шесть недель, и, дав знать об этом Вашей милости, послал также и к воеводе киевскому, и, какой совет оттуда будет, тотчас извещу Вашу милость. Если б я согласился на унию, то от короля обещана большая ласка, за несогласие же — немилость и притеснение всему христианству. Не оставить ли митрополию? Уже есть наготове митрополит — владыка Луцкий, которому обещано и владычество за ним оставить и дать ему митрополию. Нужен мне совет Вашей милости. Хотел бы я при всяких вольностях матку нашу Церковь оставить, а не под ярмом; только бы условия были обеспечены грамотами». Возмущенный такою наглою скрытностию и ложью, Скумин отвечал митрополиту (от 29 июня): «Изволил уведомить меня Ваша милость, что от владык началось дело об унии без Вашего соизволения. Но я получил известие от королевского двора, что после сейма краковского были в Кракове у короля послы от всего нашего духовенства и показали пред королем письменное позволение от Вашей милости и верящие от Вас грамоты... Теперь Вы спрашиваете у меня совета, что тут делать? Но трудно советовать о том, на что уже согласились и что королю подали и утвердили; совет мой тут был бы напрасен, только на смех». Не знаем, отвечал ли и что отвечал митрополиту воевода киевский князь Острожский, которому он писал, без сомнения, в том же роде, как и Скумину. Но не можем не привести здесь еще одного современного известия, живо рисующего, до какого нравственного упадка дошел тогда митрополит Рагоза. В июне 1595 г. проезжали в Австрию через Литву послы московского государя Феодора Ивановича и остановились в городе Борисове. Узнав об этом, Рагоза прислал к ним из Новогродка своего архидиакона Григория, и архидиакон говорил: «Хотел было митрополит видеться с вами, да боится поляков, так как ныне он и все люди греческой веры в гонении от поляков. Один за него стоял воевода новогродский Федор Скумин, но и тот ныне ему отказал и не хочет за него стоять, ибо все паны рады, польские и литовские, восстали на воеводу за то, что он держит митрополита греческой веры, а не римской. Хочет митрополит Михайло оставить митрополию и отойти в монастырь, а на его место папа тотчас пришлет своего бискупа. И ныне митрополит прислал бить вам челом: прежде ему бывала царская милость, присылаема была милостыня для его убожества; пожаловали бы ему на милостыню и теперь, а он будет Бога молить за государя и государыню и за все христианство». Послы отвечали, что митрополиту Михаилу следует стоять крепко и пострадать хотя бы и до смерти, но веры православной и своего престола не оставлять; а что до милостыни, то ему недавно уже прислана царская милостыня с Степаном Котовым, с ними же не прислано ничего. Впрочем, на другой день послы послали митрополиту от себя за здоровье государя и государыни пять золотых угорских{546}.

Спустя четыре дня после подписания соборного послания к папе писал к князю Острожскому и Потей, между прочим, следующее: «О нас рассеяли неверные слухи, будто мы уже совсем пристали к римской вере, и согласились служить мшу, и употреблять опресноки... Всему не верьте, хотя и знаю, что много новин доносят вам о некоторых из нас, будто мы постановили что-то противное нашей вере и Церкви. Ничего еще не постановлено, ни худого, ни доброго, но мы так несчастны, что нас выдают уже за отщепенцев и еретиков и подозрительно смотрят на наши съезды. Удивительно! Всем еретикам всяких сект вольно съезжаться, установлять порядок в своих сборищах, а нам, горьким епископам, имеющим неразрывное преемство от Христа и апостолов, нельзя промышлять и советоваться о Церкви Божией, тогда как мы имеем благочестивых панов, патронов нашей веры, между которыми мы без всякой лести признаем Вашу княжескую милость главным светилом нашей религии... Пока между нами не было еще ничего верного, я не извещал Вашей милости. А теперь в чем мы условились между собою и на что соглашаемся, то посылаю Вам на письме. Я рад бы и сам быть у Вас, чтобы объяснить, для чего мы так поступаем, вспоминая увещание Ваше, писанное ко мне в Брест, чтобы мы старались о соединении с Римскою Церковию, только без нарушения веры и религии нашей. Дай же Бог, чтобы и теперь Ваша милость, имея то же желание, ласково помог нам в этом деле и постарался о нем. Униженно и слезно прошу именем Божиим: не увлекайся гневом, но с спокойным и умиленным смыслом прочитай наши артикулы. Увидишь, что в них нет ничего нового или касающегося нашей веры, кроме одного календаря, но календарь не есть догмат веры, а такая церемония, которую без нарушения совести Церковь может отменить. Дал бы Бог, чтобы я с Вашею милостию мог где-либо повидеться пред моим отъездом к королю, к которому я должен по его приказанию отправляться немедленно; знай, что я побываю прежде в Люблине, на трибунале по моим тяжебным делам с добрыми соседями»{547}. Князь Острожский, без сомнения, внимательно прочитал присланные ему в копии условия унии и соборное послание митрополита и епископов к папе, но увидел, что это совсем не та уния, которой он желал и о которой писал в Брест к Потею, что она заключается без согласия Восточных патриархов и всего московского духовенства и князя, заключается одними западнорусскими владыками, без участия даже их низшего духовенства и паствы. И неудивительно, если князь написал в ответ Потею суровое письмо, в котором прямо говорил, что не признает его более за пастыря Церкви и хочет всеми силами противиться такой унии{548}. И вслед за тем разразился еще следующим воззванием ко всем православным обитателям Литвы и Польши, духовным и светским (от 24 июня): «С молодости моей я воспитан моими преименитыми благочестивыми родителями в истинной вере, в которой с Божиею помощию и доселе пребываю, и надеюсь непоколебимо пребывать до конца жизни. Я научен и убежден благодатию Божиею, что, кроме единой истинной веры, насажденной в Иерусалиме, нет другой веры истинной. Но в нынешние времена злохитрыми кознями вселукавого дьявола сами главные начальники нашей истинной веры, прельстившись славою света сего и помрачившись тьмою сластолюбия, наши мнимые пастыри, митрополит с епископами, претворились в волков, и, отвергшись единой истинной веры святой Восточной Церкви, отступили от наших вселенских пастырей и учителей, и приложились к западным, прикрывая только в себе внутреннего волка кожею своего лицемерия, как овчиною; они тайно согласились между собою, окаянные, как христопродавец Иуда с жидами, отторгнуть благочестивых христиан здешней области без их ведома и вринуть с собою в погибель, как и самые сокровенные писания их объявляют. Но Человеколюбец Бог не попустит вконец лукавому умыслу их совершиться, если только Ваша милость постараетесь пребыть в христианской любви и повинности. Дело идет не о тленном имении и погибающем богатстве, но о вечной жизни, о бессмертной душе, которой дороже ничего быть не может. Весьма многие из обитателей нашей страны, особенно православные, считают меня за начальника православия в здешнем крае, хотя сам я признаю себя не большим, но равным каждому, стоящему в правоверии. Потому, опасаясь, как бы не остаться виновным пред Богом и пред вами, и узнав достоверно о таких отступниках и явных предателях Церкви Христовой, извещаю о них всех вас, как возлюбленную мою о Христе братию, и хочу вместе с вами стоять заодно против врагов нашего спасения, чтобы с Божиею помощию и вашим ревностным старанием они сами впали в те сети, которые скрытно на нас готовили... Что может быть бесстыднее и беззаконнее? Шесть или семь злонравных человек злодейски согласились между собою и, отвергшись пастырей своих, святейших патриархов, от которых поставлены, осмеливаются властно, по своей воле отторгнуть всех нас, правоверных, будто бессловесных, от истины и низвергнуть с собою в пагубу. Какая нам может быть от них польза? Вместо того чтобы быть светом миру, они сделались тьмою и соблазном для всех... Если татарам, жидам, армянам и другим в нашем государстве сохраняются без всякого нарушения их законы, не тем ли более нам, истинным христианам, будет сохраняться наш закон, если только все мы соединимся вместе и заодно усердно стоять будем? А я как доселе во все время моей жизни служил трудом и имением моим непорочному закону святой Восточной Церкви, в размножении святых писаний и книг и в прочих благочестивых вещах, так и до конца при помощи Божией обещаюсь служить всеми моими силами на пользу моих братий, правоверных христиан и хочу вместе со всеми вами, правоверными, стоять в благочестии, пока достанет сил...»{549} Можно судить, какое впечатление должно было произвести на православных обитателей Литвы и Польши такое воззвание князя Острожского. Прежде между ними носились лишь темные слухи о какой-то измене, замышляемой их архипастырями, теперь всеми уважаемый князь объявлял решительно, что митрополит и епископы несомненно уже положили изменить святой Восточной Церкви и присоединиться к Западной, как сам он удостоверился из их тайных писаний, и что, изменяя сами, они своевольно хотят увлечь за собою и свою паству. Прежде, смущаясь слухами о недобрых намерениях своих владык, многие могли недоумевать, что же им делать, где искать опоры и руководства, теперь тот, кого признавали начальником православия в крае, призывал всех стать с ним заодно на защиту православной веры против отступников и предателей и общими силами воспрепятствовать их злому замыслу. И действительно, движения против унии немедленно начали обнаруживаться в разных местах: в Львове, Вильне, Новогродке.

В Львове, к изумлению, подал пример сам епископ — Гедеон Балабан. Еще в начале июня он приезжал в Острог к князю Константину, но лишь с просьбою, чтобы князь примирил его с львовским братством. Теперь, в конце июня, Гедеон снова был у князя, может быть, с прежнею просьбою, но при этом, по убеждению ли от князя или сам собою, выразил намерение отказаться торжественно от всякого участия в деле унии и, вероятно, условился с князем, где и когда это сделать. По крайней мере, в тот самый день, именно 1 июля, когда Гедеон явился в гродский владимирский уряд, там уже находились сам князь Острожский и несколько других вельможных панов. В их-то присутствии Гедеон и сделал следующий протест для внесения в актовые книги: «В 1590 г., 24 июня, находясь на Соборе в Бресте, мы, епископы: Луцкий Кирилл, Пинский Леонтий, Холмский Дионисий и Львовский — я, Гедеон, определили принесть королю жалобу на обиды, претерпеваемые православными от латинян, и просить его милостей; для представления нашей жалобы и просьбы мы избрали о. Кирилла Терлецкого, а для написания той и другой дали ему четыре мембрана (бланковых листа) с нашими подписями и печатями. Потом в 1594 г., 27 июня, находясь на съезде в Сокале, мы, епископы: Луцкий Кирилл, Перемышльский Михаил, Холмский Дионисий и Львовский — я, Гедеон, опять избрали о. Кирилла и дали ему четыре наших бланкета с нашими подписями и печатьми для принесения королю такой же точно жалобы от нас и просьбы. Но теперь дошла до меня весть, что о. владыка Луцкий написал на тех листах что-то иное, представил королю какие-то предложения от нас, какое-то постановление, противное нашей вере, правам и вольностям, чего я ему никогда не поручал. Против такого постановления, написанного владыкою Луцким или другими лицами, я протестую, потому что оно составлено в противность правилам и обычаям нашей православной веры, нашим правам и вольностям, без ведома и дозволения патриархов, наших духовных начальников, без совещаний духовного Собора, а также без воли светских сословий, как знатных старожитных фамилий, так и простых людей православной веры, без согласия которых мы ничего делать и решать не можем»{550}. В последних словах протеста ярко высказывались те самые мысли, каких держались сам князь К. К. Острожский и другие ревнители православия и на основании которых они отвергали затеянную теперь епископами унию. Протест Гедеона мог иметь в свое время весьма важное значение: он бросал новую и самую мрачную тень на дело унии, основанное будто бы на подлоге, и тем сильнее мог отталкивать от нее православных. Но поистине протест этот был несправедлив и не заслуживал веры. То правда, что на Брестском Соборе 1590 г. епископы жаловались друг другу на обиды, какие терпели от светских чинов, но не четыре только епископа, а все; следовательно, если бы на Соборе действительно было положено принесть жалобу королю, то, конечно, всеми присутствовавшими епископами, а не четырьмя. Отчего же на бланкетах, данных

с этою целию Терлецкому, не подписались ни митрополит, ни Владимирский владыка Мелетий Хрептович, которые также присутствовали на Соборе? Видно, четыре епископа дали свои бланкеты на что-то другое, на что не согласны были ни митрополит, ни владыка Мелетий. Вероятно, на одном из бланкетов, данных четырьмя епископами в Бресте, Терлецкий и написал известное их заявление об унии, пометив его, впрочем, не 1590, а 1591 г.{551} На это заявление король еще в 1592 г. отвечал четырем епископам известною грамотою, которая, без сомнения, тогда же была им объявлена. Почему же Гедеон не протестовал тогда против подлога, сделанного Терлецким? Достоверно и то, что Гедеон и другие епископы, бывшие на съезде в Сокале, дали Терлецкому на самом ли съезде или в иное время бланкеты с своими подписями и печатями{552}. Но как же они решились вновь сделать Терлецкому такую от себя доверенность, когда однажды он уже обманул их и злоупотребил их бланкетами? С чего это вздумали четыре епископа, съехавшись в Сокале, принесть жалобу королю на обиды, претерпеваемые православною Церковию, когда такая жалоба от лица всех епископов только в 1592 г. была принесена самим митрополитом и вызвала известный универсал короля? Нет, верно, в оба раза бланкеты даны были епископами Терлецкому для той именно цели, для которой он их и употребил. А если бы и не для той, если бы мы и поверили Гедеону, будто Терлецкий злоупотребил бланкетами,— есть другие, несомненные свидетельства, что Гедеон живейшим образом участвовал в деле унии: под его председательством был Собор во Львове 28 генваря 1595 г., и под определением Собора о согласии на унию первый подписался Гедеон, а 12 июня он вместе со всеми прочими владыками подписался и под соборным посланием их к папе. Зачем же Гедеон умолчал об этих двух актах, протестуя во владимирском гродском уряде против унии и мнимых злоупотреблений Терлецкого? Князь Острожский, без сомнения, знал правду, но он надеялся, что Гедеон теперь отстанет от прочих владык и перейдет на сторону противников унии, и потому написал к львовскому братству (6 июля) и убеждал его примириться с Гедеоном{[238*]}. Но за то Терлецкий принес королю жалобу на Гедеона за его несправедливую протестацию, оскорбительную для чести Кирилла, и Гедеон через два месяца позван был на королевский суд{553}.

В Вильне слухи об измене епископов и во главе их местного епархиального архиерея — митрополита производили великое смущение. И потому 13 июля виленские православные бурмистры, радцы и лавники отправили своих послов и просьбу к главному начальнику, или воеводе, Вильны, наивысшему гетману литовскому князю Криштофу Радзивиллу. В просьбе они извещали князя, что в народе русском, для которого настало теперь несчастное и плачевное время, происходят тревога и волнение от старших его в законе греческом, от владык и от самого митрополита, и притом не в одной только Вильне, но и во всех панствах его королевской милости. А это оттого, что владыки и митрополит, без ведома своих старших, отцов патриархов, от которых получают благословение, и без ведома всех духовных и светских людей закона греческого, вопреки своего долга и присяги устроивши между собою тайные съезды, умыслили поддаться Римскому папе, принять новый календарь, и, к великому вреду древнего христианского закона греческого, придумали между собою какие-то новшества и «артикулы», и «подписались» признать папу своим главою. Затем бурмистры с радцами и лавниками просили князя Радзивилла, чтобы он допустил к себе и благосклонно выслушал их послов, которым они поручили подробнее донести ему о всем деле, и чтобы он был для них, как живущих в его воеводстве, «помощью и оборонцем», а митрополиту напомнил своею грамотою об его пастырском долге{[239*]}. В то же время священники виленского Троицкого братства и особенно дидаскал братской школы Стефан Зизаний за несомненное разглашали в народе, что митрополит и владыки продали свою веру. Узнав об этом, Рагоза прислал в Вильну своего посланца, который старался убеждать всех, что слухи неверны. Но посланцу не поверили. Зизаний и за ним братские священники еще более и настойчивее стали говорить в своих проповедях против своих недостойных архипастырей. Тогда митрополит прислал этим священникам и Зизанию свою грамоту (от 16 июля), которою строго предостерегал их, чтобы они не рассеивали ложного слуха и не возмущали народа, а в противном случае угрожал отлучить их от Церкви и как бунтовщиков предать королевскому суду{554}.

В Новогродке первым противником унии явился сам воевода Скумин. Он вошел в сношение с князем Острожским и просил его ходатайствовать пред королем о созвании где-либо съезда или Собора, на котором православные миряне могли бы порассудить об этом с своими заблуждающимися пастырями. А потом, посетив Вильну, беседовал о замысле епископов с бурмистрами и со всею радою виленскою и, узнав, что они шлют своего посланца к князю Острожскому просить его совета и помощи в таком от века неслыханном и прискорбном деле, присоединил и свою просьбу о том же и вновь написал князю (от 18 июля), чтобы он исходатайствовал у короля дозволение созвать съезд или Собор православных, духовных и мирян, если не в Новогродке, то в Гродне или Бресте{555}.

В последних числах июня Потей и Терлецкий отправились в Краков, и на пути Потей заехал по своим делам в Люблин, как и уведомлял князя Острожского еще в письме от 16 июня. Здесь-то желание Потея, выраженное в том же письме, исполнилось: он имел случай видеться с князем Острожским благодаря стараниям воеводы подляшского князя Заславского. При личном свидании с Острожским Потей показал ему подлинные грамоты владык об унии за их подписями и печатьми, рассказал подробно все дело, как и с какого времени оно началось и кто был первым его виновником. Потом предложил князю, чтобы он поступил с грамотами об унии по своему усмотрению, хотя бы даже сжег их, но только бы сам начал вновь это святое дело и стал во главе его. Наконец, павши к ногам князя, со слезами просил, чтобы он сам с своим могуществом взялся за это дело, к которому сам же прежде подал повод, и чтобы довел дело до конца,— и тогда все владыки будут слушаться его, князя, во всем и ничего более не станут делать без его воли. Острожский выслушал слова Потея благосклонно и сказал, чтобы владыки ходатайствовали пред королем о созвании Собора, а он, князь, готов употребить на том Соборе все усилия, чтобы постановление об унии могло состояться с согласия всего христианства. Потей обещался исполнить волю князя и сдержал свое слово. Когда оба епископа, Владимирский и Луцкий, прибыли в Краков, они прежде всего представили королю грамоты об унии, подписанные владыками, и письмо от митрополита, а потом начали настоятельно просить короля о созвании Собора и говорили: «Мы сами подписались на унию, но нужно нам подумать и об овцах Христовых нашей паствы, чтобы и они с нами согласились». Особенно указывали на то, что князь Острожский, крепчайший столб и украшение православной Церкви в Литве, еще не согласился на унию и требует Собора. Король решился было уступить, хотели уже писать о Соборе грамоту митрополиту и универсалы. Но в это время до короля стали с разных сторон доходить известия, что русские и не думают о принятии унии, напротив, списываются между собою, чтобы ей противиться. Тогда король внезапно переменил свое намерение и совершенно отказал в созвании Собора{556}.

Между тем, будучи весьма обрадован согласием владык на унию, король под влиянием своих советников принимал все меры для поддержания и дальнейшего движения этого дела. В один и тот же день (28 июля) изданы были королем разом три грамоты: одна к князю Острожскому, другая к митрополиту Рагозе, третья к старостам пограничных замков в Польше. В грамоте к Острожскому Сигизмунд III, уведомляя его как «передового человека в своей религии» о согласии владык подчиниться папе и соединиться с Римскою Церковию, выражал надежду, что князь, сколько известно сильно желавший дожить до унии, теперь утешится, возблагодарит Бога и будет содействовать ее успеху. Потом говорил, что вся христианская Церковь со времен апостолов признавала одного наместника святого Петра на престоле Римском и подчинялась ему, как свидетельствуют «сама наука и сознание св. докторов греческих», и что, пока Цареградский патриарх брал благословение от наместников Христовых, он благоденствовал, а когда начал выдавать себя за равного с ними, то подвергся вместе со всею своею паствою тяжкому игу неверных. Еще далее король извещал, будто Александрийский патриарх и епископы валахские, сербские и болгарские изъявили тогда чрез послов свою покорность папе, и снова выражал надежду, что князь поспешит своим содействием унии и тем окажет великую и вечную заслугу. «Что же касается до съезда или Собора, о котором просили нас сами ваши епископы,— писал король в заключение,— то он нам неугоден. Судить о делах спасения принадлежит власти пастырей; за ними и мы обязаны идти как за нашими пастырями, не испытывая, чему учат те, которых Дух Святой дал нам в вожди до конца жизни. Притом же такие съезды обыкновенно более затрудняют дела, нежели приносят какую-либо пользу. Впрочем, подробнее переговорить о всем от нашего имени с Вашею светлостию мы поручили князю Яну Жеславскому, воеводе подляшскому, и сильно желаем, чтобы ты для вечной славы и награды со всем усердием помогал своим епископам в их св. предприятии и чтил и жаловал их как своих пастырей». В грамоте к митрополиту король прежде всего изъявлял ему свою похвалу и благодарность за выраженную им в письме и чрез послов, Потея и Терлецкого, решимость отказаться от послушания Цареградскому патриарху и подчиниться вместе со всеми владыками папе; потом убеждал митрополита, чтобы он, не обращая внимания ни на что и не смущаясь никакими угрозами ни от кого, стоял твердо в своем добром намерении и старался довесть его до конца вместе с своею братиею и, наконец, давал обещание исполнить все представленные ему просьбы митрополита и владык и оставить во всей целости и неприкосновенности обряды и порядки их Церкви. А грамотою к пограничным старостам король приказывал, чтобы они не пропускали в Литву и Польшу никаких посланцев от патриархов, с их листами или и без листов, ко владыкам или к кому другому, самих посланцев задерживали, листы же у них отбирали и отсылали к королю{557}. Этим уже исполнялась одна из просьб, заявленных владыками королю.

Спустя два дня (30 июля) он издал грамоту, обращенную не к митрополиту только и епископам, но и ко всему православному духовенству, которою отзывался как на эту, так и на некоторые другие их просьбы{[240*]}. Сказав о том, что он «часто» напоминал духовным греческого закона, особенно старшим, стараться о соединении в его владениях последователей греческой веры с римлянами и что наконец митрополит и все епископы единодушно положили соединиться с Римским Костелом и подчиниться папе, с сохранением только своих таинств и обрядов, король объявлял владыкам свою признательность и с своей стороны давал им и всему духовенству за себя и за своих преемников торжественное обязательство: а) не придавать никакой силы и значения неблагословениям и проклятиям, какие вздумали бы патриархи присылать в своих грамотах на духовенство и владык, принявших унию, и даже не пропускать таких грамот в пределы Литвы и Польши; б) не отнимать ни у кого из владык до самой их кончины их кафедр и церковных имений; в) уравнять русское духовенство в правах и вольностях с духовенством римским, согласно с грамотою короля Владислава, данною после Флорентийской унии, так как эту самую унию и принимает теперь русское духовенство. Еще чрез два дня (2 августа) король издал новую грамоту, в которой высказывал обещание исполнить не некоторые только, а все просьбы, изложенные в известных нам артикулах, или условиях, унии, которые представлены были ему Потеем и Терлецким от имени митрополита, епископов и всего духовенства. Исполнение этих просьб, перечисляемых в грамоте, должно было последовать, по словам короля, тотчас как окончательно состоится уния; только о двух просьбах он выразился не довольно решительно. «О месте в сенате (для митрополита и владык),— говорил король,— мы обещаем рассудить с панами радами нашими и с чинами Речи Посполитой, так как это дело принадлежит власти сейма... А чтобы монастыри и церкви русские не были обращаемы в костелы, это в наших королевских имениях мы запретим, но в имениях шляхетских сделать того не можем»{558}.

Надобно заметить, что Потей и Терлецкий по прибытии в Краков, если еще не прежде, разделили врученные им владыками артикулы, или условия, унии на две части: особо изложили те условия, которые подлежали рассмотрению короля, и представили королю и особо — те, которые подлежали рассмотрению папы, и представили папскому нунцию, находившемуся в Кракове. Король с своей стороны отвечал на эти условия, как мы видели, грамотою от 2 августа. А папский нунций прислал свой ответ Потею и Терлецкому еще 1 августа. В ответе нунций удостоверял, что просьбы русских владык, которые касаются догматов, как выраженные согласно с католическою верою и определениями Флорентийского Собора, папа, без сомнения, примет и одобрит и что он наверно уступит и по остальным просьбам, относящимся к праву человеческому, если найдет их не противоречащими католической вере и согласными с здравым разумом{559}.

Объявив свое согласие на условия унии, предложенные владыками, король полагал, что пора отправить избранных депутатов с этими условиями и к Римскому первосвященнику. Поэтому разрешил, 28 июля, Кириллу Терлецкому отдать в аренду для покрытия путевых издержек все церковные имения Луцкой епархии на двадцать лет, хотя с тою же целию в прошлом году уже отдано было имение Водирари на сорок лет, и в тот же день подписал приказ в суды и уряды земель Волынской, Русской и Подольской, чтобы судебные дела, касающиеся Потея и Терлецкого, были приостановлены до их возвращения из Рима. А Потею и Терлецкому велел ехать домой и готовиться в дальнюю дорогу, с тем чтобы они возвратились в Краков не позже как через четыре недели{560}. В последовавшие затем четыре недели и вообще во все время до поездки Потея и Терлецкого в Рим ни митрополит со владыками, ни князь Острожский, ни сам король не оставались недеятельными по отношению к унии.

Митрополит прислал в Вильну указ (от 12 августа), которым требовал своего наместника, протопопа Ивана Парфеновича, и всех виленских священников к себе в Новогродок на суд через полтора месяца, а до того времени запрещал всем им священнослужение за то, что они вместе с некоторыми мещанами виленскими бунтовали и делали протесты против своего архипастыря, возмущая народ. И в Вильне действительно во всех православных церквах на шесть недель прекращено было богослужение: доказательство, что не одни священники виленского Троицкого братства с братским дидаскалом Стефаном Зизанием, но и все вообще виленское духовенство восставало на Рагозу за его измену православию{[241*]}. Разразившись таким гневом на своих подчиненных, митрополит от того же 12 августа писал к князю Острожскому, по-видимому, с глубокою скорбию и смирением: «Я не в силах достаточно оплакать, пока жив буду, нынешнего горестного состояния, в которое попал, по несчастию, за грехи мои. Что делать мне впредь, знает только Бог Сердцеведец. Подлинно, приходится мне положить жезл и поблагодарить за него его королевскую милость, чтоб прожить спокойно, а не как теперь. Я обнесен пред Вашею княжескою милостию, будто бы забыл долг и призвание свое и отважился попрать богослужение и веру Восточной Церкви, увлекаясь алчностью или гоняясь за монастырем Киево-Печерским, о котором и не думаю. Хотя его королевская милость и поручил было мне взять этот монастырь в управление до времени, но я на это не покушаюсь... Что же до веры и закона греческого, то мог ли бы я отважиться нарушить такое великое и важное дело, за которое готов лишиться не только имения, но и жизни, особенно имея подпорою Вашу княжескую милость, без которого всякое дело шатко?.. Бога ради, благоволите нам, духовным и мирским, созвать Собор, в котором настоит великая и необходимая нужда. Здесь, в Литве, желают его все православные. Если будет воля Вашей княжеской милости, то легко можете исходатайствовать это у короля. А Собор должен быть не в ином месте, как только в Новогродке». В таком же тоне писал митрополит от 19 августа к новогродскому воеводе Федору Скумину и, уверяя его, что отнюдь не отдавался в послушание Римскому Костелу, говорил, между прочим: «Не зная ничего по-латыни, я не умел бы и служить с капланом римским у одного алтаря. Пусть тот, кто старается об этом, и ищет себе места в сенате и ласки у короля, а я, грешный человек, желал бы лучше быть с сынами Зеведеовыми, нежели между прегордыми и суемудренными. О новом календаре мы полагали было рассудить, но только на Соборе со всеми вами, нашими верными христианами... Получив известие, что владыки Владимирский и Луцкий на днях были у короля и собираются пуститься в Рим, я послал к ним своего посланца, напоминая им, чтобы они оставили свое предприятие, которое может произвесть в нашем христианском народе великое смятение, если не кровопролитие». А между тем на другой день, т. е. 20 августа, Рагоза извещал князя Николая Христофора Радзивилла (Сиротку), воеводу трокского, что посланный им ректор Несвижской иезуитской коллегии приходил к нему, Рагозе, и «поведал ему от лица князя все, что касается желания его, митрополита, вступить в унию с св. католическим Костелом». Наконец, спустя еще десять дней митрополит обратился ко всему православному духовенству и народу своей митрополии и говорил в своей грамоте (от 1 сентября): «Знаю, что вы имеете предубеждение против меня, будто я с некоторыми владыками ввожу новые какие-то обычаи в нашу кафолическую Восточную Церковь вопреки уставам и правилам св. апостолов и св. отцов. Уведомляю вас настоящим моим писанием: я не думал и думать не хочу, чтобы отдать свои права и веру в поругание, быть отступником своего исповедания и ни во что вменить рукоположение святейшего патриарха. Не помышляйте ж так обо мне, но, пребывая твердо и неподвижно в страхе Божием, в нашей вере христианской и в св. Божией Церкви Восточной, не давайте колебать себя, подобно трости, бурным ветрам. А я обещаюсь защищать то, с Вашими милостями, до пожертвования моею жизнию»{561}.

В то время как митрополит надеялся обуздать противников унии и успокоить православное духовенство и народ то проявлениями своей епархиальной власти, то уверениями, что он не причастен унии, напротив, ревностно стоит за православие, владыки Луцкий, Перемышльский, Львовский и Холмский смело и открыто выставляли себя борцами за унию. Собравшись в Луцке, они составили (27 августа) письменный акт, в котором говорили: «Мы приняли унию с любовию и не только исповедали ее сердцем и устами вместе с митрополитом нашим Михаилом Рагозою, но и подтвердили нашими писаниями. Теперь, утверждая ее снова, мы добровольно постановили, что не отступим от нее до смерти, а если кто из нас захочет разорвать унию или препятствовать ей, такого мы отвергаем и будем просить, чтобы он был лишен всех прав. Постановляем также, чтобы в епархиях наших, Луцкой, Перемышльской, Львовской и Холмской, никто из мирян не вступался в наши духовные дела и не смел противиться этому нашему постановлению под анафемою, а каждый противящийся будет отлучен от Святых Христовых Тайн и не будет допускаем в храм Божий». Впрочем, подпись имени Гедеона Львовского под этою грамотою, после того как он торжественно протестовал против унии, невольно возбуждает подозрение, не составлена ли грамота без его ведома и участия, не написал ли ее Терлецкий на одном из бланкетов, данных ему на съезде в Сокале Гедеоном и епископами Перемышльским и Холмским. Подозрение тем более представляется вероятным, что под грамотою находятся подписи только епископов, съезжавшихся в Сокале, а нет подписей прочих владык и даже Потея{562}. Гораздо важнее была другая мера, какая употреблена была тогда от лица всех владык в пользу унии. В Вильне была издана написанная от их имени небольшая книга под названием Уния. Книга посвящена была новогродскому воеводе Федору Скумину, и в конце посвящения безымянный автор назвал себя «здавна знаемым слугою, а теперь и уставичным богомольцею» воеводы, как из числа поборников унии мог выразиться о себе преимущественно Потей. В предисловии к читателю автор горько жаловался на ненависть, укоризны и угрозы, какие терпели владыки, желавшие унии, от своего русского народа, и убеждал этот народ возвратиться к тому «прежнему и давнему» соединению с Римскою Церковию, в котором будто бы находились его предки (любимая мысль Потея). В самой книге изложены были следующие пять статей, которые считались тогда главнейшими препятствиями для русских к принятию унии: а) о происхождении Святого Духа, б) о чистилище, в) о верховной власти папы в Церкви, г) о новом календаре и д) об антихристе, или о том, что папа не есть антихрист. Экземпляры книги распространены были в большом количестве по всей Литве с целию расположить и привлечь православных к соединению с Римскою Церковию{563}.

Князь Острожский не терял надежды добиться созвания Собора даже после того, как получил известие от самого короля, что Собор ему неугоден. Но теперь князь желал Собора несомненно с одною только целию, чтобы подорвать унию, затеянную владыками. В этих видах он отправил своего посла, пана Лустовского, на протестантский Собор, имевший быть 12 числа августа в Торуне, и дал послу писанную инструкцию{[242*]}. В инструкции князь горько жаловался на короля, что он вопреки своей присяге при коронации стесняет свободу христианских исповеданий, кроме одного латинского; уверял протестантов, что как прежде был к ним расположен, так остается и теперь расположенным и всякую обиду и притеснение им считает за обиду себе; приглашал их соединиться против латинян с православными и дружно отстаивать свои исповедания, говоря, что тогда король не решится действовать на них силою, так как к ним может собраться до пятнадцати, если не до двадцати, тысяч войска; жаловался также на своих владык, что они тайно замыслили унию с латинянами, и без согласия своих пасомых вздумали вести их от Христа к антихристу, т. е. к папе, и навязывают им новый, римский календарь; наконец, выражал желание, чтобы и протестанты прислали своих депутатов на русский Собор, когда он откроется. Отправляя в Торун своего уполномоченного и давая ему такую инструкцию, князь Острожский, конечно, не предполагал, что она может сделаться известною королю. И потому чрез несколько времени отправил к нему другого своего посла, пана Грабковича, ходатайствовать о созвании православного Собора для рассуждений об унии. К несчастию, инструкция князя была перехвачена или с нее была добыта копия и представлена королю. Разгневанный король не захотел сам

отвечать Острожскому, а поручил написать к нему какому-то его родственнику, сенатору{[243*]}, который и объяснил князю, что его резкая и неосторожная инструкция попала в руки короля и чрезвычайно огорчила его, что после таких отзывов князя о короле и угроз ему пятнадцати- или двадцатитысячным войском, после таких отзывов о самом папе как антихристе, после таких сношений и соглашений князя с еретиками для противодействия католикам о каком-либо Соборе православных по вопросу о соединении их с Римскою Церковию не может быть и речи{564}. И расчеты князя Острожского разрушить на Соборе зачинавшуюся унию еще до поездки двух владык в Рим сами рушились.

Со стороны короля употреблена была в это время только одна мера к обеспечению и упрочению замышляемой унии. Он по-прежнему пользовался правом подаванья «духовных хлебов». Так, пожаловал он православные монастыри: мстиславский Онуфриевский — литовскому канцлеру Льву Сапеге (1594), пинский Лещинский — земянину Александру Плетенецкому (1595), пинский женский святой Варвары — какой-то Людмиле Сосновской (1593), минский Вознесенский — бытенскому игумену Паисию с согласия митрополита Рагозы, которому монастырь этот принадлежал (1515), мстиславский Никольский — сыну мстиславского протопопа Степану Ивановичу с согласия его отца, владевшего тем монастырем (1595){565}. По этому же праву король издал теперь, 22 сентября, две жалованные грамоты: одну — архимандриту кобринского монастыря Ионе Гоголю на Пинскую епископию по смерти владыки Леонтия Пельчицкого; другую — протонотарию Киевской митрополии Григорию Загорскому на архиепископию Полоцкую по смерти владыки Нафанаила Селицкого. В обеих грамотах, как обыкновенно, предоставлялось избранным право и на жалуемое владычество, и на принадлежащие ему церковные имения, но, кроме того, помещены и две особенности, которых в прежних грамотах такого рода не встречалось. Король говорил, что дает Ионе Пинское владычество и Григорию Полоцкое «за поданьем» архиепископа митрополита Киевского Михаила Рагозы и «за залеценьем» владык, Владимирского Ипатия Потея и Луцкого Кирилла Терлецкого, а что еще важнее, прямо обязывал обоих вновь избранных на архиерейство, что тот и другой «повинен будет» признать верховную власть папы Римского и навсегда отдаться в послушание ему, которое доселе отдавалось Константинопольскому патриарху. Оба новые архиерея, рады не рады, должны были сделаться поборниками унии. Теперь-то, вероятно, они и подписались вслед за прочими владыками под известными нам грамотами на унию, хотя, как мы уже замечали, могли подписаться и прежде{566}.

Давно уже прошли четыре недели, на которые отсрочена была поездка в Рим Потея и Терлецкого, и прошли бесплодно. Православные не только не сдавались на унию, но еще сильнее против нее вооружились. Опасно было более выжидать и отсрочивать поездку, чтобы не погибло и то, что было подготовлено для заключения унии. И вот, вероятно, 24 сентября Потей и Терлецкий отправились наконец в Рим{[244*]}. Пускаясь в такой дальний путь, Терлецкий счел нужным написать духовное завещание: 19 сентября оно было написано в Кракове, 22-го занесено по просьбе Терлецкого в книги королевской канцелярии, а 24-го выдано ему в копии, утвержденной самим королем. И в тот же день король издал на польском языке манифест ко всем своим подданным, в котором говорил: «Считая за величайшее счастие, если бы нам со всеми верными и любезными нашими подданными находиться в одной католической Церкви, под властию одного верховного пастыря, Римского папы, и вместе с ними славить Бога едиными устами и единым сердцем, и признавая такое соединение наших подданных по вере весьма полезным и необходимым для целости и прочности самой Речи Посполитой, мы старались и не престаем стараться, чтобы и тех из наших любезных подданных, которые уклонились от единства католической Церкви, отечески привести к этому единству ради их собственного блага. И Господь, по милости Своей, благословил наше старание: пастыри греческой веры с немалым числом народа обратились к соединению с католическою Церковию под властию Римского апостольского седалища. Объявляем о сем всем нашим подданным, как тем, которые принадлежат к Римскому Костелу, чтобы они вместе с нами возрадовались обращению собратий и возблагодарили Бога, так и тем, которые еще не соединились с католическою Церковию, чтобы они последовали примеру своих пастырей и приняли унию, которую еще на Флорентийском Соборе, при наших прадедах, приняли сам греческий цезарь и патриарх. И как тогда при соединении по вере были дозволены апостольским престолом и в целости сохранены обряды и церемонии Греческой Церкви, так и теперь, приступая к той же унии, Киевский митрополит и иные владыки желают, чтобы им были сохранены все стародавние обряды и церемонии их Церкви, и для того послали (wys³aly) в Рим к святому отцу братий своих, двух владык, Владимирского и Луцкого»{567}.

Отъезд Потея и Терлецкого в Рим без воли и согласия православных мирян еще более возмутил их и вооружил против владык и замышляемой ими унии. Князь Острожский немедленно написал митрополиту резкое письмо, в котором выражался, что «православие и вера теперь совсем преданы ими под власть римскую». И в то же время по распоряжению князя рассеяны были по всей Литве его листы, напечатанные под его именем в Остроге, в которых митрополит подвергался самым сильным порицаниям и укоризнам и прямо назывался отступником и Иудою предателем. Прочитав это письмо и печатные листы князя Острожского, митрополит едва мог прийти в себя и 28 сентября отвечал ему, что терпит напрасно, что, будучи усердным слугою и недостойным богомольцем князя, не оставлял извещать его об унии, как, с какого времени и от кого она началась, и присовокуплял: «Как прежде я говорил, так и теперь говорю, что если бы Ваша княжеская милость захотел быть причастником той унии, то и я не отказался бы идти за Вашею милостию, как за вождем, а если иначе, то я готов за святую веру и закон свой пострадать до крови и вкусить смерть» (по одному этому можно судить, каков был митрополит!..). Князь укорял его еще за то, что он послал своего служителя Григория в Краков и потом вместе с Потеем и Терлецким отправил в Рим, что домогался получить в свое непосредственное управление Полоцкую епархию. Митрополит отвечал, что посылал Григория в Краков вовсе не за тем, чтобы ехать с епископами в Рим, а чтобы удержать их от поездки, предпринятой безрассудно, без совещаний на Соборе, о чем может засвидетельствовать князю и владимирский уряд, и что Полоцкого владычества себе вовсе и не помышлял искать и не домогался, как может удостовериться князь от знающих людей. Наконец, князь требовал от митрополита, чтобы он созвал Собор. На это митрополит отвечал: «Не угодно ли Вашей княжеской милости написать от себя к оставшимся епископам, чтобы они немедленно съехались для совещаний ко мне как своему старшему? Ибо к моим письмам касательно нужд церковных они глухи всегда, а по совету Вашей княжеской милости, я уверен, охотнее приедут ко мне в Новогродок. И если они согласятся и объявят о том Вашей милости, то для большей силы весьма нужно, чтобы на открытом письме ко мне от Вашей милости кроме печати и подписи Вашей было до двухсот печатей и подписей знатных панов из дворянства нашей греческой веры, которых Вы приготовите для крепкого сопротивления такой измене. А я, получив от Вас этот лист, тотчас же готов буду с епископами составить сообразно с Вашим и свой лист и подписать, чтобы признать его и на уряде»{568}. Т. е. митрополит предоставлял самому князю созвать епископов на Собор для противоборства унии, очень хорошо зная, что епископы, связанные пред королем данными ими письменными обязательствами принять унию, на такой Собор не поедут.

Новогродский воевода Федор Скумин писал к одному из почетнейших граждан Вильны, Козьме Мамоничу, что между православными христианами происходит великая смута и, кто причиною тому, он в точности не знает; что он многократно письмами своими просил митрополита открыться и сказать правду, но не добился верного слова. Мамонич показал письмо Скумина виленскому православному духовенству, и оно отвечало воеводе (в ноябре): «Наши владыки, вместо того чтобы собираться на Соборы в Бресте в назначенное время для всего духовенства, вздумали собираться между собою на тайные съезды. Так съезжались они в Сокале, где начали ту злую унию, потом в Красном Ставе, а ныне собирались в Кобрине и в Бресте, и митрополит, отъезжая туда из Вильны, не сказал ни слова о том собрании, а говорил, будто ему нужно ехать на трибунал в Люблин... Посылали и мы к отцу митрополиту наше писание, чтобы он, не тревожа Церкви Христовой, сказал о себе правду, но доселе не получили никакого известия. Только недели три тому назад присылал он к церковному нашему братству и панам бурмистрам своего писаря Григория, который за несомненное поведал, что владыки поддались папе, отступив от православных патриархов, и показывал о том самые писания владык и королевскую грамоту. Тогда, узнав достоверно, что владыки и митрополит сделали то тайно, без ведома патриархов, низшего духовенства и всех православных христиан, мы, все православное виленское духовенство, протестовали пред Богом и всем христианским народом, как в книгах наших духовных, так и во всех урядах светских, что мы о таком отступлении от наших святейших патриархов не мыслили, и не знали, и на то не соизволяли, и обязуемся непоколебимо стоять при всем благочестии святой Восточной соборной Церкви. Извещая об этом Вашу милость, мы просим тебя быть вместе с иными многими православными защитником и поборником нашей благочестивой веры»{569}. Нельзя здесь не отдать чести тогдашним православным священникам литовской столицы и во главе их достойному отцу протопопу Ивану Парфеновичу. Все они уже перенесли за свою ревность о православии шестинедельное запрещение священнослужения от митрополита; все по его требованию явились к нему на суд, вероятно, в первой половине октября и, несмотря на это, не переставали смело протестовать против унии, ратовать за отеческую веру и тем подавать пример прочему духовенству и мирянам.

Опаснее всех противников унии в Вильне казался митрополиту братский дидаскал и вместе проповедник Стефан Зизаний, именно потому, что он, будучи ученее других и официальным проповедником, мог сильнее действовать на народные массы и увлекать их. Еще в половине июля, как мы видели, митрополит своею грамотою строго запрещал Стефану возбуждать православных против их архипастырей и угрожал ему тяжкими наказаниями. Но запрещения и угрозы, верно, не остановили ревностного борца за веру. И вот, 30 сентября митрополит прислал ему новую свою грамоту и говорил: «Ты избран нами в проповедника только на время, но не имеешь права проповедовать, потому что не имеешь хиротонии для благовестия; ты учишь православный народ вопреки канонам и не по преданию Церкви, а своим домыслом; ты возгордился, неистовствуешь против всех нас, своих пастырей, и попрал повеление наше; ты не вправе никого судить и обличать, не имея духовного сана, а между тем бесстыдно порицаешь с амвона всех духовных, от высших до низших; ты в Вильне возмущаешь церкви, раздвоил народ и особенно в последнее время яришься и клевещешь на пастырей и на наше церковное управление. Все епископы, архимандриты, игумены и все духовенство жалуются на твою гордость и своеволие нам и самому королю и единогласно положили составить против тебя Собор. Но как для созвания Собора нужно предварительно испросить королевское позволение, то мы еще до того Собора не благословляем тебя как противника Церкви Божией и отлучаем от проповеди, да не дерзнешь делать ничего, что прилично крылошанам, даже петь и читать». Через месяц (28 октября) митрополит действительно приглашал духовенство на Собор, который назначал в Новогродке на 25 число генваря 1596 г. Судя по грамоте митрополита, Собор предполагался большой, с участием духовных и светских людей, по настоятельным требованиям князя Острожского для обсуждения и решения важного вопроса об унии. Но на самом деле в назначенное время Собор состоялся очень небольшой: светских людей на нем вовсе не было, а из духовных кроме двух владык присутствовали только четыре архимандрита, шесть протопопов и один священник епархии митрополита; целию же Собора было лишь осуждение Стефана Зизания. При открытии Собора было заявлено, что Зизаний, несмотря на сделанный ему позыв явиться на суд Собора, не явился и никого от себя не прислал. Обвинение против него состояло в том, будто он впал в великое еретичество, учил людей «по вся часы», что Господь наш Иисус Христос не есть наш Ходатай перед Богом Отцом и будто изложил эти мысли в своей книжке на Римский Костел, напечатанной по-польски, доказывая их не из слова Божия и писаний святых отцов, а своими силлогизмами. Книжка читана была на Соборе, и по выслушании ее Собор определил (27 генваря): Стефана Зизания как еретика отлучить от Церкви; единомысленным с ним двум братским священникам, Василию и Герасиму, запретить священнослужение, а светских людей, единомысленных с Зизанием, предать анафеме. Странным представляется, что под этим декретом рядом с митрополитом и Полоцким архиепископом Германом (бывшим Григорием Загорским) подписался и Гедеон Балабан, хотя впоследствии он же и оправдал Зизания. Как только узнали об этом декрете Зизаний и два братские священника, они тотчас прислали в Новогродок свою протестацию чрез братского диакона Алексея Блашковича, который именем всего Троицкого братства просил записать ее в гродские книги. Протестовавшие говорили: а) тот Собор не был составлен по правилам святых отцов, потому что многие духовные люди и мы сами о нем не знали, и из виленского духовенства на нем никто не был; б) нам не присылали ни одного позва явиться на Собор и судили нас заочно, а правила святых отцов не дозволяют никого судить и предавать клятве заочно, прежде нежели будут сделаны три позва; в) на том Соборе не было судии, который бы мог рассудить нас с отцом митрополитом и постановить декрет, ибо мы первые позвали митрополита на суд за его измену православной Церкви, о чем и вносили много раз в духовные и светские книги, и он, как прежде позванный нами на суд и наш соперник, не может быть нам судиею по девятому правилу Четвертого Вселенского Собора. А в Сына Божия Единородного мы веруем и учим других веровать так, как содержит и учит святая кафолическая православная Церковь. Но справедливость требует сознаться, что Стефан Зизаний, как ни ревновал о православии против унии и латинства, действительно не чужд был того заблуждения, за которое его соборне осудили. Незадолго пред тем он издал на польском языке небольшую книжку Катехизис, или краткое объяснение Никейского Символа, направленное против латинян. Эта книжка не дошла до нас, но, по свидетельству современного латинского писателя Желиборского, тогда же издавшего на нее опровержение, в ней находились следующие слова: «Проклинаем еретиков, которые умаляют честь Сына Божия, называя Его Ходатаем пред Богом Отцом; мы веруем, что Христос восседает одесную Бога Отца и имеет одинаковую с Ним честь и славу, а не меньшие, а потому Он и не Ходатай, ибо кто ходатайствует пред кем за других, тот не может восседать рядом с тем, пред кем ходатайствует, и не имеет равного с ним могущества». Нельзя, конечно, оправдывать Зизания за это заблуждение, но не следует строго и осуждать. Русские в Литве, дотоле жившие в простоте веры, только что начинали знакомиться с школою, с науками, и в частности с наукою богословскою. Изучить ее сами во всех подробностях, на основании источников православного учения еще не успели. Обстоятельного руководства для богословствования, т. е. православного Катехизиса, еще не имели. И потому неудивительно, если по некоторым вопросам в жару полемики против латинян иногда увлекались ложными протестантскими мнениями, не сознавая, что они не согласны с православием. Отвергая, например, латинское чистилище, тот же Зизаний как в своем упомянутом Катехизисе, так и в другом своем сочинении: «Казанье св. Кирилла Иерусалимскаго об антихристе» отвергал частный суд и воздаяние после него грешникам во аде и праведникам на небе{[245*]}, а за Зизанием отвергали и другие православные богословы, Леонтий Карпович, Андрей Мужиловский. Такое колебание молодой богословствовавшей мысли между православными было неизбежно, пока не явилось для нее довольно подробное руководство от лица Церкви: «Православное исповедание» митрополита Петра Могилы{570}.

Относясь с такою враждебностию к представителям виленского Троицкого братства, восстававшим против унии, не лучше относился митрополит и к другому знатнейшему тогда братству — львовскому, не скрывавшему своего сопротивления унии. Как только получен был во Львове королевский манифест от 24 сентября, что митрополит и владыки отдались папе и послали к нему своих послов, и для обнародования прибит был на воротах города, православное братство львовское немедленно внесло протест в гродские книги против замысла своих недостойных архипастырей и объявило, что митрополит, отщепенец от православной Церкви, уже не может быть судьею в спорах братства с епископом Гедеоном. Узнав об этом, митрополит послал братству от 10 декабря позыв явиться на суд в Новогродок 15 генваря 1596 г., и именно по спорам братства с Гедеоном. А так как никто из братства на суд не явился к назначенному сроку, то митрополит своим постановлением 20 генваря уничтожил все прежние решения, какие сделаны были им самим и Соборами в пользу братства против Гедеона, признал братство виновным во всем, а Гедеона невинным, подчинил ему Онуфриевский монастырь и городскую братскую церковь и присудил братство к уплате всех понесенных по этому процессу убытков. Братство, разумеется, не покорилось решению митрополита и протестовало в гродских книгах. Но у митрополита была тут и другая цель: он хотел привлечь на свою сторону поколебавшегося Гедеона. И казалось, имел даже успех, потому что, как мы видели, Гедеон 27 генваря присутствовал у митрополита на Соборе и не отказался подписать декрет против Зизания и других ревнителей православия. Но это было уже последнее колебание Гедеона. Князь Острожский употребил все усилия для примирения его с львовским братством, и Гедеон скоро явился во главе православного духовенства, отстаивавшего свое исповедание{571}.

Не оставался и король безучастным к своей излюбленной унии ввиду тех манифестаций, какие делали против нее православные после издания им манифеста от 24 сентября. В манифесте король объявлял, что старался и старается привлекать к католической Церкви своих любезных подданных, еще не унитов, отечески, а по обнародовании манифеста стал действовать на них совсем не по-отечески. «Нападки на богослужение последователей древней Греческой Церкви,—говорит один современник, писавший против унии от имени православных,—начали появляться тотчас, как издана была в 1592 г. королевская грамота некоторым епископам, изъявившим согласие подчиниться папе{572}. Но сильнее и открытее сделались они в 1595 г., уже по отъезде в Рим Потея и Терлецкого. В это время открылось прямое преследование нашего богослужения, а началось оно по универсалам самого короля, и именно в имениях и городах королевских. Запечатывали в некоторых местах церкви, забирали из них церковные облачения; в праздники, отправляемые по старому календарю, силою выгоняли народ из храма, нападали на духовенство; запрещали нашим священникам ходить в ризах с Святыми Дарами чрез площадь и открыто провожать мертвых по обычаю Греческой Церкви. По праздникам не дозволяли нам звонить в колокола и отправлять обряды нашего богослужения, а тех, которые этим приказаниям и запрещениям не хотели повиноваться, удручали пенями, заключением, побоями и другими способами. В то же время и в тех же королевских городах делали нападения на школы нашей греческой веры, выгоняли из них детей и нищих, тащили в свои школы, били, сажали в тюрьмы и подвергали всяким посмеяниям. В некоторых королевских городах люди греческой веры вопреки давним обычаям были устраняемы от должностей, от цехов, от ремесл и притесняемы в судах и разных других делах. Со стороны православных заявлено было в разных местах много протестов, свидетельствующих о том, кому, где и когда сделаны были насилия»{573}.

Все это происходило после того, как Потей и Терлецкий отправлены были в Рим, и прежде, нежели они оттуда возвратились. Посмотрим же теперь, как исполнили они возложенное на них поручение и что последовало по возвращении их в отечество{[246*]}.

Ссылки по теме
Форумы