Глава IV. 1533 – 1551 гг.

Житие преподобного Феодорита, просветителя Кольского


При владыке Макарии

Итак, Феодорит успешно завершает свое северное двенадцатилетнее пустынножительство, достойно увенчав первую проповедь христианства крещением лопарей и строительством церквей на берегах Нивы, Колы и Туломы. «И поставляется от Макария архиепископа Феодорит пресвитером».

В своих просветительских деяниях Феодорит в полной мере воплощал идеалы русского православного миссионерства, когда пустынножительство, уединенное созерцание, молитвенный подвиг – непременное предварительное условие успеха в оглашении и крещении язычников, созидания церквей и монастырей. Православные русские миссионеры – это великие молитвенники и столпы Православной веры, преподобные Сергий Радонежский, Кирилл Белозерский, Александр Свирский, Трифон Печенгский, начинавшие проповедь Христа с себя самого, с личного подвига спасения в пустынных, диких, языческих местах. «Стяжи дух мирен и вокруг тебя спасутся тысячи» - ясно формулирует великий Серафим Саровский главную идею и принцип православного миссионерства. Только после этого этапа личной победы над собой можно рассчитывать на успех своей проповеди. Как писал Н. М. Карамзин: «он [Феодорит]… имел славу крестить многих диких лопарей; не убоялся пустынь снежных; проник во глубину мрачных, хладных лесов и возвестил Христа Спасителя на берегах Туломы; узнав язык жителей, истолковал им Евангелие, изобрел для них письмена… просветил Божественною верою без насилия, без злодейств, употребленных другими ревнителями христианства в Европе и Америке, но единственно примером лучшего»[41].

Итак, по прибытии Феодорита в Новгород архиепископ Макарий рукополагает его во иеромонахи. Феодориту уже пятьдесят лет. Святитель, родившийся в 1482 году, даже немного младше Феодорита. Удивительно высока духовность и светел облик пришедшего из пустыни Феодорита. Святитель Макарий чувствует это – Феодорит становится его духовником.

Благодать Духа Святого, которую стяжал старец Феодорит, столь обильно изливается на всех к нему притекающих: «не будучи епископом, воистину светлого епископа дела исправляет». Он приводит к истинной вере и «к пути спасенному» множество знатных «светлых и богатых граждан». К нему идут и идут страждущие, и он «целит недужных, очищает прокаженных, возвращает заблудших душою из сетей диавольских», пробуждает небывалое покаяние у них.

Но мыслями он далеко, в той, любезной его сердцу, северной стране, среди полюбившихся ему лопарей. Феодорит любит вспоминать и рассказывать об этих по сути добрых и наивных детях природы: «тот народ Лопский, люди зело просты и кротцы и отнюдь всякого лукавства неискусны, ко пути спасения же тщаливы и охочи зело».

Общение Феодорита с архиепископом Макарием, мужем высокой духовности и государственного мышления, еще более укрепило его в осознании той особой значимости для России успешно начатой им православной миссии на Крайнем Севере. Владыка, надо думать, делился со своим духовником беспокойством о том, что то страшное, «реформаторское» отступление от истинной веры, которое с 1517 года поразило уже пол-Европы, теперь угрожает России и «от тамо близких стран люторския и калвинския ереси» эти вплотную подступили к нашим северным пределам. Феодорит не скрывает от Святителя, что собирается вновь в «полунощную страну», ибо хорошо понимает, что только создание крепких северных монастырей поставит надежный заслон этой экспансии и закрепит за Россией «вечно спорные» земли «у Студеного моря, на Мурманьском рубежу».

В 1534 году, во время пребывания Феодорита духовником при владыке Макарии, с Печенги, от преподобного Трифона в Новгород пришло известие о том, какая история приключилась с настоятелем кольских церквей попом Иоанном. И о том, сколь большая есть нужда Трифону в грамотном священнике-иеромонахе для «новоначального» монастыря. Словом, стало понятно, что в Колу нужно было назначать нового настоятеля.

Вот тут-то и вспомнил преподобный Феодорит о Василии из Керети - своем давнем ученике и воспитаннике. Василию в это время было уже не менее тридцати лет, и он был женат[42]. Как известно из Жития преподобного Варлаама, «книгам он был научен», так что представленный Новгородскому архиепископу Макарию кандидатом на рукоположение Василий сподобился вскоре священнической благодати. «И Божьим судом поставлен он бысть презвитером в Колском граде, в церкви Николы чюдотворца»[43]. Окрыленный архиерейским благословением и вняв наставлениям Феодорита, своего духовного отца, где-то около 1535 года приступил отец Василий к исполнению обязанностей поповских в Кольском граде, «у Студеного моря, на Мурманьском рубежу».

Характером новый настоятель Никольской церкви был тверд, порой горяч и крут. Но к вере христианской и к службе церковной ревность имел большую и волю непреклонную. Особо скорбел отец Василий о тяжком «идолобесии», о вере языческой, в которой пребывали еще многие лопарские семьи. По многочисленным лопарским капищам справлялись жуткие магические действа, и прикормленные колдунами-нойдами могущественные порождения тьмы - «князи бесовские» наводили страх на местное население, требуя жертвенных приношений даже от крещеных душ. Всему этому смело противостал новый Кольский настоятель и «добре подвизаясь на невидимого врага козни», вступил в опасную схватку с «духами злобы поднебесными» (Еф. 6,12).

Во всем помощницей отцу Василию была его жена, которую он любил всем своим горячим сердцем и лишь ради которой оставил он свою заветную мечту об иночестве.

Итак, «пресвитер Василий в церкви Николы чудотворца пребывая, добре подвизался на невидимого врага козни, и люди Закону Божию, яко истинный пастырь поучая, был ходатай Богу и человекам»[44].

Заволжские пустыни

Завершив свои попечения о вновь освященных церквях Кольского Севера и взяв благословение у владыки Макария, Феодорит вновь укрывается в «заволжских пустынях», дабы собраться с силами и укрепиться духом.

Именно в этот период в течение нескольких лет Феодорит подвизается в пустыни Кирилло-Белозерского монастыря вместе со своими друзьями-нестяжателями, «мужами святыми, некоторыми уж престаревшими во днях», со старцем Артемием, а также со старцами Сергием Климиным, Иоасафом Белобаевым и Исааком-пустынником, иноками - пострижениками Соловецкого монастыря. Со старцем Артемием у Феодорита сложились особо теплые, дружеские отношения как с подвижником высокой духовности, «человеком ученья книжного, доброго нрава и смирения исполненна»[45]. Старец Артемий был близко знаком с царем Иоанном IV Васильевичем, который неоднократно призывал его для совета как по церковному устройству, так и для бесед на духовные темы: «его царь зело любяше и многажды беседоваше, поучаяся от него». Сохранилось несколько посланий Артемия к царю, написанных им в пустыни во исполнение царского повеления: писать ему «о Божиих заповедях и отеческих преданиях и о благах человеческих»[46].

В лице Артемия Феодорит нашел стойкого последователя столь любезного ему нестяжательства и пустынножительства, человека, близкого ему по духу, по богословской пытливости ума, по образованности. Эта их дружба и совместные духовные подвиги в Белозерской Порфириевой пустыни (в истории известной также как «Артемиевой») позже на Соборе 1554 года лягут в основу обвинения Феодорита в «ереси».

Время прихода Артемия в Порфириеву пустынь известно точно – 1536 год. Надо полагать, что и Феодорит в это же время присоединился к отшельникам этих суровых скитов, где они могли «в безутешном месте глаголемыя Порфириевы пустыни плакатись грех своих…»[47].

Для Феодорита причина такого уединения была особо важной – именно здесь Феодорит трудился над созданием лопарской письменности, над переводом богослужебных текстов. И вновь, следуя за святителем Стефаном, серьезно готовился ко второму этапу просвещения народа лопарского: дабы и в его церквях «попы Лопарским языком служаху, канонархи по Лопарским книгам канонархаша, певцы же всяко пение Лопарски возглашаху»[48].

«И там во трудах духовных подвизался вкупе около четырех лет». Это, значит, до 1540 года.

Лопарская азбука

Итогом этих книжных трудов преподобного Феодорита в заволжских пустынях было, несомненно, великое деяние по созданию саамской письменности. Говоря об этом, мы вновь должны вспомнить, что образцом подвижничества для Феодорита всегда служили просветительские труды святителя Стефана. Саамская письменность, которую создавал Феодорит, как и «древнезырянский» святого Стефана Пермского, должны были стать языками священными, поскольку предназначались для просвещения язычников светом веры Христовой, для переводов священных и богослужебных текстов и молитв. Учитывая родство языковой финно-угорской группы саамов и зырян, можно предположить, что Феодорит использовал принципы составления алфавита, изобретенного на основе кириллицы и изображений на денежных значках зырян – «пасов» еще святым Стефаном почти сто пятьдесят лет назад. Только вместо зырянских «пасов» Феодоритом были использованы знаки лопарских родовых клейм, или «тамги».

Мы ясно видим, что Феодоритом были приложены поистине величайшие усилия для того, чтобы попытаться если не повторить, то хотя бы приблизиться к тем удивительным достижениям святителя Стефана в просвещении Пермского края. Тогда во вновь образованной Великопермской епархии, которую возглавил ставший уже епископом Стефан, «попы его Пермским языком служили обедню, заутреню же и вечерню и канонархи его по Пермским книгам канонаршили, певцы же всяко пение Пермски возглашали»[49].

Такая последовательность действий при христианизации языческих народностей Севера, успешно опробованная Стефаном Пермским, а затем и Феодоритом, надо сказать, и в дальнейшем весьма активно использовалась в миссионерской деятельности Русской Православной Церкви. Так было, например, с самоедами, этносом, весьма схожим с лопарями, но пришедшим на Кольский полуостров много позже, в XIX веке. «5 августа 1824 года Государем Императором был утвержден проект обращения самоедов в христианскую веру. Начальником духовной миссии… был определен архимандрит Сийского монастыря Вениамин. Он приступил к изучению языка самоедов, затем составил первую его грамматику и лексикон, перевел на него Евангелие от Матфея и другие книги Нового Завета…»[50]

Сейчас, спустя многие столетия, «с высоты исторического опыта» кому-то может показаться напрасной тратой сил и совсем неперспективным такое увязывание задач христианского просвещения с созданием национальной письменности для малых народностей государства Российского. Письменность эта неизбежно оказывается вытесненной из реальной приходской жизни, «не выдерживая конкуренции с церковнославянской книжностью»[51]. Однако в очередной раз укоротим свою гордыню и поостережемся считать наших предков глупее нас. Дальнейшая безперспективность этого процесса становится очевидной лишь тогда, когда в полной мере уже достигнуто то, ради чего создавалась национальная письменность такой малой народности.

Каждый проповедник Евангелия, вторгаясь в языческие области, напрямую сталкивается с активным противодействием служителей «князя бесовского». На святого Стефана, например, страшно восстали кудесники Пермские и особенно «некий волхв, чародеевый старец, лукавый мечетник, нарочит кудесник, волхвам начальник, обавникам старейшина, отравникам больший, иже на волшебной хитрости всегда упражнялся, имя ему Пан-сотник, его же древние пермяне некрещеные чтили паче всех прочих чаровников, наставника и учителя себе нарицающе его». Основная мысль, которую внушал «некрещеным пермянам» этот «лукавый старец», стремясь дискредитировать миссию Стефана Пермского, содержала весьма весомый аргумент: «не слушайте Стефана, иже пришедшего от Москвы: от Москвы может ли что доброе бытии нам? Не оттуда ли нам тяжести быша, и дани тяжкие, и насильства... Сего ради не слушайте его, но меня паче послушайте, добра вам хотящего: аз бо есмь род ваш, единая земля с вами, и едино колено, един язык...»

Перед святителем Стефаном стояла непростая задача - пробудить доверие к своей миссии, расположить народ к принятию письменности как верного средства к утверждению веры христианской. «Но принести к ним «грамоту московскую» значило дать врагам сильное оружие против себя»[52]. И святой Стефан предлагает народу пермскому такую грамоту, которая не представляет собой ничего «нового, чуждого, опасного, но знакомое им с детства»[53]. Речь идет об использовании в виде букв, упомянутых выше изображений («пасов»), применявшихся также в местных языческих календарях и служивших метками собственности. Эти письмена, изобретенные Стефаном, незаметным образом сближали пермские «пасы», а позже и лопарские «тамги» с русскою азбукою и много способствовали тому, чтобы ближе познакомить и помирить те земли языческие с Московией. В этом и состояла великая мудрость первоначальной необходимости создания «примирительной» пермской азбуки Стефаном, равно как и лопарской Феодоритом.

Оба просветителя сделали несколько переводов на язык аборигенов, но эти переводы ограничились самым необходимым и немногим. Так, «пермские письмена», изобретенные Стефаном, употреблялись только там, где народ мог видеть их, например на иконах. Потому практически ничего и не сохранилось из написанного «пермскими буквами», изобретенными Стефаном[54], и «канули в Лету» письмена Феодорита, созданные на основе лопарского алфавита, равно как и его же иные труды: «письмена для карельского языка русского философа Феодора из Кандалакши».

Тем не менее труднейшая задача христианского просвещения, крещения и в какой-то мере обучения грамоте целого языческого племени лопарского Феодоритом была успешно решена. Следует особо подчеркнуть, что в этом подвиге равноапостольного служения Феодорит подвизался в тесном соработничестве с преподобным Трифоном, когда они именно «пребывали вкупе». И потому абсолютно правдиво «писанное самовидцами» в Житии преподобного Трифона свидетельство о том, что «новопросвещенные народы лопарские от усердия своего от имений своих… земли, и озера, и реки, и морские угодия подавали и письменными заветами утверждали»[55]. Кто же, как не Феодорит, обучил диких лопарей составлять письменные договоры («писания»)? В начале 30-х годов XVI века места эти были еще весьма пустынны, Трифон же о себе свидетельствовал, что «невежда… и малокнижен есмь».

Кольская обитель

С самого начала своего служения на Новгородской кафедре святитель Макарий проводил настойчивую работу по материальному и духовному возрождению монастырей Новгородской епархии. Так, например, Владыка обращается с посланием к Великому князю, прося поддержки и призывая «показать ревность о новгородских обителях»[56]. Сохранилась грамота, данная Макарием Новгородскому Духовскому монастырю, в которой предписывается неукоснительное совершение богослужений, поминовение вкладчиков, обязательное наличие игумена и строгое послушание ему со стороны братии. Безусловно, «такие же грамоты посланы были и в другие монастыри»[57].

Подобные наставления получил и Феодорит, когда, покинув своих друзей - «заволжцев» и приняв «от богатых некоторых немало серебра в воздаяние Господу», уже не один, а «с некоторыми другими» он вновь отправился на Крайний Север в район Колы. И здесь, 1540 году, «на устье предреченной Колы реки созидает монастырь», ставит «церковь во имя Пребезначальной Троицы и, собрав братию, дает им Устав». Устав этот, или «правило священное», с одной стороны, предусматривает принципы общежительного монастыря (киновии), а с другой – полное «нестяжательное жительство» и добывание пищи только своими руками. Как учит апостол Павел: «Если кто не хочет трудиться, тот и не ешь» (2 Фес. 3, 10) и чтобы «нуждам моим и нуждам бывших при мне послужили руки мои сии» (Деян. 20, 34).

К этому времени Феодорит уже в совершенстве знает лопарский язык - до такой степени «искусен уже был языку их», что обучает лопарей Писанию. И, конечно же, активно внедряет разработанную им саамскую письменность в лопарских семьях, толкуя им смысл священных текстов и основных молитв, что перевел он с церковнославянского на лопарский язык.

Таким образом, многих язычников «оглашает к пути спасенному» и вскоре просвещает их Святым Крещением. И, более того, многие из новокрещаемых лопарей проявляют большую тягу к монашескому житию, удивительно ясно чувствуя пути стяжания благодати Христовой, и всем сердцем усваивая истины христианского учения.

За несколько лет монастырь становится центром христианского просвещения в этом районе Лапландии. И «распространилась во всем том народе проповедь Евангельская». Здесь, в монастыре на реке Коле, воплотилась в жизнь мечта Феодорита - он ввел служение на лопарском языке, что было необычайно важно, поскольку в то время основная масса братии состояла из лопарей: «множество от них монашеское житие возлюбили за благодатию Христа нашего и Того Священного учения».

Место, где были построены монастырь и его Троицкая церковь – ныне не существующий Каменный мыс. «Река Кола впадала прежде в губу, протекая между северным краем города и низменным мысом, выдававшимся от восточного берега губы, на коем стоял древний монастырь Святой Троицы»[58]. В XVIII веке, около 1750 года, мыс этот превратился в Монастырский (или Каменный) остров в устье реки Колы[59]. Тогда Кола в своем устье изменила русло, что и привело к образованию этого острова. В дальнейшем шел постоянный процесс постепенного слияния острова с материковым берегом там, где стоял Кольский острог (укрепление)[60]. Процесс этот, надо полагать, был не быстрым, поскольку еще в 1795 году о церкви, стоящей на месте монастыря, сообщалось: «кладбищенская, теплая… за Колою рекою, во имя Пресвятыя Троицы»[61]. Сейчас часть территории того первоначального мыса, а затем острова, занимает городское кладбище Колы. «Соловецкий архимандрит Феодорит построил монастырь Святой Троицы при устье реки Колы, где ныне кладбище»[62].

Тому, кто ныне хочет побывать на месте древней церкви этого Феодоритовского монастыря в Коле, ориентиром может послужить недавно обнаруженная на Кольском кладбище могила протоиерея Георгия Терентиева, который был захоронен у алтаря этой церкви, с восточной стороны.

Феодорит и Варлаам

С возвращением иеромонаха Феодорита в Колу и началом монастырских служб отпала необходимость в кольском приходском священнике. Скорее всего, сам Феодорит и привез отцу Василию (будущему святому Варлааму) указ Новгородского Преосвященного о назначении его настоятелем в родное село, в Керетскую Свято-Георгиевскую церковь. Много о чем хотел рассказать и о чем посоветоваться со своим духовником отец Василий, ибо немало духовных браней и искусительных обстоятельств пришлось пережить ему за эти годы пастырского служения.

Поведал он старцу и о своей схватке с могучим бесом, древнем демоне, испокон веку обитавшем на скале Абрам-мыса, что запирает выход из Кольского залива. Тот злобный дух нечистый, прикормленный у древнего языческого капища на мысу, требовал приношения жертв у каждого, кто следовал мимо него, уходя в море на промысел. Непокорным же грозил лукавый погибелью, и, надо сказать, нередко угрозы те исполнялись. Когда же узнал Василий о том, что и многие из крещеных рыбаков начали поддаваться страху бесовскому, пытаясь ублажать «нечистого» пожертвованиями, он «возмутился духом» и, взобравшись на скалу, дерзновенно заклял мерзкого беса и изгнал его от места сего на вечные веки. Демон ушел, но, покидая древнее капище, дух нечистый пообещал Варлааму, что «тот его еще вспомнит».

Этот рассказ глубоко опечалил Феодорита и наполнил сердце тяжелыми предчувствиями, ибо не по чину белому священнику вступать в схватку с духом нечистым. То удел монаха, да и тому далеко не всякому это по плечу.

Крещение

Тем временем наступило время выдающегося события в истории Великой Лапландии – крещения в один день двух тысяч лопарей. Учитывая малую плотность населения территории Лапландии, становится очевидным, что этому должно было предшествовать нечто такое, что могло так радикально повлиять на столь единодушное решение аборигенов края.

И, действительно, Феодоритом были явлены великие «чудеса и знамения, яко глаголет божественный Павел: «суть знамение не для верующих, а для неверующих». Как свидетельствуют летописи, в это время, в 1542 году, в здешних краях произошло явление, вовсе нехарактерное для этих мест, - сильное землетрясение. «В 7050 году было великое трясение земли… горы и леса тряслися»[63]. В этой связи вспомним: «И, по молитве их, поколебалось место, где они были собраны, и исполнились все Духа Святого и говорили Слово Божие с дерзновением» (Деян. 4; 31).

«Тогда наученных от него и оглашенных Лопян единого дня крестилось яко две тысячи человек со женами и детьми. Такое дело он, блаженный, апостолам подобный муж, совершил во глубоких варварах, за благодатию Христовой, трудами своими».

Великие духовные дарования кольского старца и необычайные способности чудотворений засвидетельствованы его духовным сыном, Андреем Курбским: «Воистину не только от достоверных мужей о том я слышал, но и очами своими видел, и над самим собою искусив, и многие бывшие со мной благодеяния от его святыни приключились, понеже исповедник он мне был и премногую любовь ко мне имел».

Силою благодати Святого Духа Феодорит совершал великие чудеса. Подвижник «исцелял недужных, очищал прокаженных», имел удивительный дар пророчества и мудрости духовного наставления. Он обладал способностью, общаясь с неверующими и закореневшими во грехах людьми, пробуждать в их сердцах неодолимое желание покаяния, сильное и ясное стремление к освобождению от «сетей дьявольских», к очищению души от «мрака греховного».

Уровень святости кольского старца позволяет нам сравнить его с великими столпами христианской веры. Богоглаголивый апостол Павел «был восхищен в рай и слышал неизреченные слова, которых человеку нельзя пересказать» (2 Кор. 12, 4). Также и преподобный Феодорит удостаивался «восхищению в самые обители небесные», где «видениями неизреченными Бог посетил его». Мы помним великие чудеса, которые творили такие избранники Божьи, как святитель Николай Чудотворец, преподобный Серафим Саровский, которые могли перемещаться в пространстве «в теле ли – не знаю, вне тела – не знаю: Бог знает» (2 Кор. 12, 3). Равным образом и Феодорит Кольский чудотворец силою благодати, дарованной нам в телесном Воскресении Христа Спасителя, мог преодолевать дебелость тела и падшесть человеческого естества, и «в теле тленном суща, бестелесными и невещественными был почтен достоинствами», и мог совершать даже «аэроплавательные хождения».

Небывалая епитимия

Весной 1545 года к Феодориту в Кольскую обитель из Керети на покаяние пришел поп Василий. Феодорит с трудом даже узнал его, так постарел и изменился его духовный сын. Тяжкий грех убийства своей супруги, столь горячо любимой матушки невыносимой ношей давил его к земле и толкал к отчаянию. Увидев Феодорита, припал он к ногам своего старца, «повествуя об убийстве и прося прощения, слезами землю омакая о содеянном им в ярости и невоздержании»[64].

Что мог сказать Варлааму блаженный Феодорит Кольский, выслушав горькую исповедь своего духовного сына? Каков промысел Господень в сем столь крепком испытании, попущенном Варлааму, сумел прозреть этот духоносный старец? Что покроет тяжесть содеянного и есть ли такая епитимия[65], что уврачует разрушительную силу греха убийства супруги? Феодориту было совершенно очевидно, что здесь совершилась подлая месть бесовская, проявившаяся во внезапном бесновании, так тяжко поразившем матушку, и гнусное демонское коварство, нежданно приведшее Варлаама ко греху убийства супруги в момент попытки «изгнать из нее духа нечистого» с помощью чина отчитки.

Но Феодорит прозревал и иные глубины великого Божьего Промысла во всем произошедшем, неизбежно претворяющем всякое зло в добро. И надо было быть действительно великим Старцем, чтобы иметь дерзновение пред Господом назначить Варлааму ту небывалую епитимию, которая потрясет сознание современников и, пройдя сквозь века, оставит потомкам непревзойденный пример того, как сила покаяния побеждает силу греха.

Кольский старец повелел Варлааму возвращаться в Кереть, откопать тело своей супруги и вместе с ним (и с ней) идти в море на покаяние. «Дает он Варлааму иго легкое – мертвого носить во гробе, покуда не изгниет тело умершее. Самому ж в посте и молитве пребывать и таковое воздержание иметь, что рыбу только единожды на Пасху вкушать»[66].

Назначая Варлааму такую немыслимую епитимию, Феодорит глубоко сознавал всю силу своей власти как духовного отца, равно как и тяжесть ответственности перед Господом за спасение душ своих духовных чад. Феодорит чувствовал, что его духовническая власть над усопшим чадом не прерывается со смертью последнего. Переход матушки в иное, загробное состояние не отменяет духовных законов Евангелия, которые ясно говорят нам, что не зависимо от того, «живем ли, или умираем, - мы всегда Господни» (Рим. 14, 8).

По той же причине есть и мистическая возможность задержать закон разделения жизни и смерти в том случае, если единство жизни возникло не самочинием, а через подлинно духовное соединение во Христе Иисусе. «Мы члены тела Христа, мы от плоти Его и от костей Его. Посему ... человек прилепится к жене своей, и будут двое в плоть единую» (Еф. 5, 30, 31).

Феодорит полагал, что равноангельское духовное житие и то глубокое единство во Христе, коего сподобились стяжать Варлаам и его жена и которое он мог наблюдать в этой удивительной христианской паре при их земной жизни, позволят им преодолеть разделяющую силу смерти и продолжить свой совместный подвиг во искупление попущенного им от Господа греха убийства.

Принимая покаяние Варлаама, Феодорит назначал ему столь тяжкую епитимию с расчетом на помощь, которую окажет ему его верная жена. Усопшая матушка брала на себя часть тяжести епитимии, данной Варлааму, поскольку незахороненная ее плоть, по мысли Феодорита, не давая упокоения душе, вынуждала душу оставаться рядом со своим телом и, страдая вместе с Варлаамом, укреплять и поддерживать его[67].

Под покровом молитвы

Главное же было то, что Кольский старец Феодорит брал теперь на себя особый подвиг сугубого молитвенного предстояния Господу за своих, страждущих ныне, духовных чад. Все происходящее ныне с Варлаамом в суровом северном море, проходило через его сердце, отзывалось болью в душе и покрывалось силой чистой молитвы Святого.

Три года странствовал Варлаам, совершая свой покаянный путь из Керети в Колу и обратно. По двенадцать «путей» от Керети до Колы и назад, каждый год. Ежемесячно одолевал Варлаам 540 морских миль пути или тысячу сухопутных километров.

Каждый день проходил он восемнадцать миль или тридцать три километра на веслах, в любое время года, при любой погоде и всегда против ветра.

Рыбаки и промышленники, встречавшие этого одинокого скитальца в море, справедливо полагали, что земному человеку подвиг такой не под силу, и принимали уже его лодку за некое видение. И, действительно, как говорит тайновидец апостол Павел: «Есть тела небесные и тела земные: иная слава небесных, иная земных» (1 Кор. 15, 40). По преданию, такой тяжкий, постоянный труд - в течение трех лет «весла из рук своих не выпускаше» - привел Варлаама к горбатости.

Но Варлаам с верной своей матушкой все преодолели. Варлаам завершил свои скитания, явив чудесное заступничество пред Господом за всех северных мореходов, когда освободил их от страшного морского червя – «корабельного сверлила», что испокон века губил в штормовом море рыбацкие души, протачивая древесину поморских судов. И это великое чудо, совершенное Варлаамом у мыса Святой Нос, явилось свидетельством того, что во Вселенской Церкви Православной явлен новый святой – преподобный Варлаам Керетский чудотворец.

В духовной радости направлял тогда Варлаам свою ладью под парусом от Святого Носа на запад, к устью «великой реки Колы»[68], к Каменному острову, где стоял Свято-Троицкий монастырь, основанный восемь лет назад преподобным Феодоритом.

Однако столь чаемая встреча с духовным отцом не состоялась. Основателя и строителя монастыря, старца Феодорита в обители уже не оказалось.

Месть бесовская

События, произошедшие в Коле незадолго до завершения Варлаамом своих морских мытарств, безусловно, глубоко символичны и, несомненно, стали ключевыми, определяющими дальнейшую судьбу многих их участников как в жизни земной, так и небесной.

Время этих событий – голодный 1548 год. Весной этого года «князь века сего» дал решительный бой святому старцу Феодориту.

Каждый подвижник, дерзнувший посягнуть на эти полуночные земли, на которых испокон веку безраздельно властвовали силы зла и тьмы, неизбежно должен быть всегда готов вступить в этот бой и выстоять в этом испытании. «Для сего приимите всеоружие Божие, дабы вы могли противостать в день злый и, все преодолев, устоять» (Еф. 6, 13).

Преподобный Трифон, например, прошел через эту злобу бесовскую в лице страшно восставших на него лопарей-нойдов, кебунов-колдунов, не только неоднократно избивавших его, но и пытавшихся сжить со света колдовством, натравливая диких зверей, волков и медведей, подмешивая отравленные зелия и прочие «неисповедимые делая ему пакости, таская за власы и о землю кидая»[69] и тому подобное творя.

Надо сказать, что если проповеднические труды Феодорита до этого времени были не столь драматичными, то на его долю к его семидесяти годам выпала, видимо, нежданная для него беда, тяжкое душевное горе, когда вся братия его монастыря, все лелеемые им духовные чада, подстрекаемые и соблазненные бесами, восстали на своего игумена и учинили бунт. И, более того, избив святого старца, «выкидывают» его из обители. А в дальнейшем насильно изгоняют его «от страны той», «от тех пустынь поневоле во вселенную». Вот насколько нетерпима силам тьмы была благодать и святость, обильно изливавшаяся в эту землю, прежде «дикую и непроходную», трудами великого старца Феодорита.

Но как же древний змий так ловко сумел ввести в искушение всю братию? Как же случились такое падение, такой грех, такая беда на пути спасения для всех иноков монастыря? Вот что об этом рассказывал сам Феодорит: «Нетерпимо было древнему супостату человеческого рода завистливыми очами своими видеть столь возрастаемое здесь благочестие. И разъедаемый ненавистью враг начинает действовать. Он наущает новоначальных монахов из братии монастыря и шепчет невидимо в уши и глаголет им в сердце: «Тяжел и неподъемен вам путь, которым ведет вас игумен. Никто из человеков не может вытерпеть этот его Устав. Как это можно без имений жить и только своими руками хлеб добывать»?» Когда же Феодорит ввел правило из Устава Зосимы и Савватия Соловецких, предписывающее: «Не только женам, а и скоту женского полу не бывать в обители»[70], после этого «сложившиеся с диаволом» монахи «в неистовстве хватают старца святого и бьют нещадно, и не только из монастыря извлачают, но и от страны той изгоняют, как врага некоего». Это то, что касается непосредственных исполнителей воли невидимого режиссера этой трагедии.

Относительно же оценки этих событий в историческом, общецерковном плане надо признать – налицо все та же проблема, столь обострившаяся к середине XVI века. Это все то же разделение в церковной жизни между исповеданием духа подвижничества и истинного монашества и «духом мира века сего». Вот так внезапно на Коле наступили времена, когда монахи уже не представляли себе иноческой жизни без владения селами, землями, людьми, без торговых операций, оброков, поборов и сдач в аренду.

Это нападение бесовское, так внезапно охватившее братию и столь яростно обрушившееся на Феодорита, наводит еще на одно соображение сокровенного, мистического плана. Видимо, действительно жутко силен был тот демон древний, с которым вступил в смертельную схватку преподобный Варлаам. Страшный дух мрачной Похьелы – этой «страны ужасов и злого чародейства» в полной мере упивался своей победой над ненавистным керетским попом и не без оснований полагал эту победу окончательной.

Но случилось неожиданное: святой подвижник Феодорит Пустынник возложил руку Варлаама на свою шею и взвалил на себя тяжесть случившегося: «На моей вые согрешение твое, чадо. И да не истяжет тебя о сем Христос Бог»[71]. Небывалое дерзновение пред Богом явил великий старец Феодорит в той страшной данной им епитимии. Именно его мощная молитвенная поддержка, оказанная духовному сыну в столь немыслимой брани с «врагом рода человеческого» вновь жестоко посрамила древнего демона, коварство и зломудрие которого обратилось в «горящие угли на голову его» (Пр. 25, 22), и новый великий угодник и чудотворец явился людям, дивно прославив «Пречестное и Великолепое Имя – Отца, и Сына, и Святаго Духа».

И вот тогда, «сложившись со дьяволом, монахи оные в неистовстве хватают старца святого и бьют нещадно, и не только из монастыря извлачают, но и от страны той изгоняют, как врага некоего»...».

Ветер с Соловков

Размышляя над столь печальными событиями тех лет, нельзя недооценивать и влияние доминирующего в это время на Крайнем Севере Соловецкого монастыря. Как раз накануне, осенью 1547 года этот монастырь получает у царя Иоанна Грозного «Жалованную тарханно-проезжую, несудимую и заповедную грамоту» на беспошлинную торговлю, «провоз», «неподсудность» и прочие тому подобные льготы. Конечно же, об этом стало известно и в Свято-Троицком монастыре на Коле. Можно представить себе те неизбежные вопросы, которые братия стала задавать Феодориту: «Почему им можно, а нам нельзя?» Чем все это закончилось в следующем году, мы теперь знаем.

Практически аналогичные события осенью того же 1548 года происходят и в Соловецком монастыре. Торжественно благословленный на игуменство святой Филипп (Колычев) «неожиданно» оставляет игуменство и скрывается в пустыню.

С 1542 по 1548 год Соловецким монастырем управляют два игумена - Алексей Юренев и Филипп Колычев, неоднократно сменяя друг друга. «Алексей с Филиппом игуменство держали переменяяся»[72]. «Анализ исторической ситуации, сложившейся в Соловецком монастыре в 40-х годах, показывает, что в среде братии происходит острая борьба между апологетами различных направлений развития обители»[73].

Поздняя редакция Жития святителя Филиппа обходит в комментариях эту неприятную страницу монастырской жизни и ограничивается оговоркой об «украшенности игумена от юности смирением». Составленный в монастыре уже после «Соловецкого сидения», этот вариант Жития в полной мере отразил то, как была изжита книжная память о глубинных причинах и истоках трагедии русского раскола. Раннее Житие Святителя, писанное Сергием Шелониным, сохранило подлинные слова Филиппа, которые раскрывают нам истинную причину его отказа от игуменства: «Нуждою мя братия на старейшинство возводите, не прежде ли еще рек я вам, яко ваши нравы моим нравам не согласуются»[74].

Касаясь упомянутой истории с избранием Филиппа на игуменство, будет справедливым заметить, что «в этом эпизоде мы имеем зародыш того конфликта, который проявился 20 лет спустя, во время суда над митрополитом Филиппом, когда группа соловецких чернецов свидетельствовала против своего бывшего игумена»[75]. Таким образом, можно говорить все о том же глубоком принципиальном отличии духа монашеской жизни, что пришел на смену «нестяжательству» и по-хозяйски обосновался в русских монастырях к середине XVI века. И тут речь идет не просто об иных формах ведения монастырского хозяйства, а о смене самых начал монашеской идеи, о разногласиях в пределах самого спасительного делания.

В этой связи, весьма показательным является тот факт, что даже двадцатилетний срок игуменства Филиппа, столь благополучный и цветущий пышным «стяжанием», не уврачевал внутреннее духовное противостояние в среде братии. Разделение так и не было преодолено, поскольку по-прежнему «ваши нравы моим нравам не согласуются», ибо «столкнулись два религиозных замысла, два религиозных идеала»[76].

История жизни святителя Филиппа, надо сказать, удивительно напоминает жизненный путь Феодорита. В житии Святителя мы видим то же послушание у старца с ранней юности в монастыре, позже удаление в пустыню, где «провел он не мала лета», замечательные внутренние качества, богатые дарования и при этом неизменное «искание смиренной нищеты». И абсолютно неизбежная схватка с «духом мира», «брань с князем века сего», позже, для Филиппа, увенчавшаяся венцом мученика.

Изгнанник и страстотерпец

Когда весной 1548 года изгнанник и страстотерпец[77] Феодорит покинул Колу и ушел «из тех пустынь поневоле во вселенную», он сначала, конечно же, прибыл в Москву и поведал святителю Макарию, в то время уже митрополиту Московскому и всея Руси, обо всем, что приключилось с его Свято-Троицким монастырем. Несомненно, должен был произойти обстоятельный разговор, много о чем нужно было поразмышлять и владыке Макарию, выслушав Феодорита о ситуации на самых дальних рубежах России.

Позиции старчества заволжской, «нестяжательской» школы в это время были еще весьма сильны, и государство вновь размышляло о судьбе церковных владений и монастырских земель. Ситуация складывалась серьезная – колоссальные пространства, около трети всех земель Российских через грамоты, пожертвования, завещания, вклады и тому подобное перешло в церковное владение.

При этом не секретом было и то, что церковная и мирская власть вплотную столкнулась с крайним духовным неблагополучием, которое неумолимо продолжало нарастать в новых, общежительных монастырях, развращаемых богатыми земельными владениями и иными имениями. Святитель Макарий, пользуясь всецелым доверием и любовью со стороны двадцатилетнего царя Иоанна IV, в это время наиболее активно и плодотворно действовал в интересах обновления Церкви. Выдающиеся по своему значению Соборы, которые готовились Святителем вместе с Царем, должны были соборным церковным разумом дать ответы на те непростые вопросы, что неумолимо встали перед Русской Церковью, самоотверженно пытающейся достичь желанной «симфонии» с государством.

Феодорит же, тем временем, отпросился у владыки Макария вновь отправиться на Север, к своим любимым лопарям. И Святитель благословил его приступить к окормлению монастыря в Кандалакше. Речь идет о Рождества-Богородичном Кокуевом монастыре, что «в Кандалошской губе на усть реки Нивы, над морем на наволоке»[78]. Здесь, в Кандалакшской волости, любезной ему еще с тех давних лет, когда освятил он в 1526 году первую Предтеченскую церковь, укрылся он от мести нечистых духов Кольского Севера. «И бывает два года игуменом в малом монастыре в Новгородской земле лежащем».

Встреча на Ниве

В это время Варлаам, конечно же, искал встречи со своим пропавшим духовным отцом, поскольку все те явленные Господом знамения прощения и ясные указания об исполнении данной епитимии требовали тем не менее снятия ее тем духовником, который ее назначил.

И эта его долгожданная встреча с Феодоритом произошла летом 1548 года в Кандалакшском монастыре, куда добрался Варлаам по морю, вновь проделав свой знаменитый путь из Колы в Белое море. О чем теперь мог быть разговор духовника с Варлаамом, после стольких испытаний и судьбоносных событий? Конечно же, о дальнейшей его судьбе, о новом его пути служения Господу, о совершении столь необходимого теперь Варлааму монашеского пострига. Варлаам рассказал Феодориту и о том полном упадке и запустении, что поразили Свято-Троицкий монастырь после изгнания отца-настоятеля, и о том, что братия, покинув Каменный остров в Коле, направилась в сторону Печенги.

Известие о том, что монахи Свято-Троицкого монастыря ушли из Колы на Печенгу к Трифону, дабы строить там «монастырь нового типа», глубокой скорбью и тревогой отозвалось в сердце Феодорита. Он хорошо понимал, какое испытание выпало ныне его ученику и духовному чаду. Зная непростой характер печенгского старца, и при нынешнем настрое «буйной кольской братии», можно было представить, во что, в конце концов, все может там вылиться.

И тогда Феодорит предлагает Варлааму отправиться на Печенгу к Трифону, дабы поддержать его и попытаться мирно разрешить эту сложную ситуацию. Феодорит хорошо чувствует особые дары благодати, что стяжал Варлаам, и очень рассчитывает на дарованную ему ныне очевидную молитвенную силу на «нечистые духи» и на исцеление от власти тяжких страстей.

Варлаам смиренно принимает это благословение своего духовного отца и отправляется в Печенгу, на помощь к Трифону: «Видел созидаемую святым Трифаном обитель на Печенге, за окияном-морем, и туда устремился видеть того труды и подвиги»[79].

На Печенге

Мятежный, «немирный» дух братии, тяжко согрешившей против своего игумена и духовного окормителя, преподобного Феодорита, мягко говоря, не соответствовал молитвенно-созерцательному духу Свято-Троицкой обители, что сложился в монастыре на реке Мане. Новая «лихая» братия, да еще и «сложившаяся с дьяволом», имела свои взгляды и планы по развитию монастыря на Печенге, что никак не вписывалось в те духовные цели и задачи, над воплощением которых успешно трудился уникальный лопарский монастырь преподобного Трифона.

До недавнего времени мы могли только догадываться, сколь тяжкое искушение выпало тогда для преподобного Трифона и какие страсти кипели в тот год на Печенге вслед за Колой. Житие преподобного Трифона было отредактировано и потому оказалось столь не соответствующим ныне обнаруженному «Канону преподобному Трифону Печенгскому чудотворцу» письма соловецкого книжника Сергия Шелонина. В Житии уход Преподобного с Печенги на целых восемь лет объясняется, тем, что количество «братии умножилось» и Трифон ушел собирать милостыню. «Канон...» раскрывает истинную причину вынужденного ухода самого строителя монастыря из своего монастыря: «Лукавые люди тебе спону [препятствие, сопротивление] бесовским советом учинить захотели или же тебя смерти предать»[80].

«Лукавые люди» - люди злые и коварные, но в данном случае это еще и люди «лукавого». Эта характеристика перекликается с оценкой этой ситуации, которую ранее давал еще Феодорит: «сложившиеся с дьяволом монахи те вознеиствовали». Пришедшая буйная братия попыталась подмять под себя Трифона и его обитель, навязывая ему свое, новое видение монастырского строительства и жизни монашеской.

Но надо хорошо понимать, кто такой Трифон Печенгский. Поступить с ним, как поступили с почти семидесятилетним старцем Феодоритом, то есть избить и выкинуть из монастыря, - вряд ли бы кто на это отважился. Трифон, вовсе не Феодорит, ярость и неукротимая сила «Трифона во гневе», это притча во языцех, и она была всем памятна еще со времен его атаманского прошлого. Исполинская сила этого сурового отшельника, отдельно отмечается в Житии, что надо сказать, вовсе не характерно для агиографических традиций. «Ростом святой не мал, нагиб, плотию крепок... За три поприща на рамех своих бревна и все потребное на церковное строение носил». Что такое носить пяти- шестиметровое бревно на плечах за пять километров – в комментариях не нуждается. Такое бревно одному просто и поднять-то невозможно.

И если, проповедуя Евангелие тщедушным лопарям, этот богатырь-воин, которого они «за власы таскали, и о землю метали, и били, и пихали», во многом подкупил их именно своим смирением и терпеливым незлобием, то в данном случае он ни уходить, ни смиряться не собирался. Так что вариант оставался для пришельцев один – убить Трифона. И, возможно, не было бы у нас славной истории Трифоновского монастыря XVI века, если бы мудрый старец Феодорит не прислал в это время на Печенгу преподобного Варлаама Керетского.

Варлаамово пророчество

Преподобному Варлааму с прибытием на Печенгу стала очевидной та смертельная опасность, которой подвергся Трифон с приходом «новых русских» монахов. О том, что опасность исходила именно от братии, а не от каких-то случайных разбойников, ясно говорят заключительные строки тропаря из «Канона преподобному Трифону...»: «ты же яко Моисей, манною питать их не престаешь, пока всех сих и в благоразумие не привел»[81]. Понятно, что «в благоразумие привести» возможно, лишь противопоставляя злу - добро, ненависти - любовь, бунту – смирение. И действительно, по Житию, Трифон, покинувший Печенгу на восемь лет, также как Моисей, не оставил в гневе и обиде свой народ, и «пребывая нищим и просителем, от града во град, и от веси в весь странствуя, все что испрашивал милостыни, в монастырь свой на пропитание братии посылал»[82].

Варлаам после своего прибытия на Печенгу довольно скоро, как говорится, дал свою оценку всему, что он там увидел. «И пребыв немногое время, пророчески тому о составлении [о составе] обители прорек», - то есть произнес свое пророчество о собравшейся у Трифона братии. «О, Трифане, сподобился еси обитель воздвигнути и братию собрать, но будут люди и села зло неукратимы, яко дикие звери, твоей ярости и острожелчию [гневливости] подобящиеся».

Надо понять, что суть сказанного Варлаамом есть не просто констатация факта увиденного им тяжкого духовного неблагополучия поразившего собравшуюся к 1549 году на Печенге братию. Преподобным Варлаамом Керетским чудотворцем произнесено именно пророческое слово, Духом Святым возвещено некое Божественное установление, которое определит всю дальнейшую судьбу этого Трифоновского детища. Вся эта «неукротимость» братии, ее «ярость и гневливость», по слову Варлаама, есть наказание Трифону от Господа, тяжкий крест в воспоминание и искупление им своих диких страстей и страшных грехов разбойной юности. Именно потому они так ведут себя, «яко дикие звери», потому они так страшно «неукротимы», что «твоей [Трифон], ярости и острожелчию уподобляются».

Варлаамово пророчество в полной мере исполнилось в судьбе Печенгского монастыря. Трифон вынужден был принять Божью волю, изреченную Варлаамом, и, смирившись, прокинуть ставшие родными печенгские берега. Вместе с Варлаамом он отправился морским путем в Кандалакшу, к старцу Феодориту Кольскому.

Лишь спустя восемь лет он вернется сюда, на Печенгу, но уже с новым игуменом – Гурием, на имя которого будет дарована монастырю Жалованная грамота, что откроет обители путь к небывалому процветанию, равно как и к грядущей ее «от острия меча» погибели.

Морской путь святости

Итак, великие святые Крайнего Севера шли морем вокруг всего Кольского полуострова, огибая громадную территорию Великой Лапландии, что лишь спустя четыреста пятьдесят лет станет называться Мурманской епархией Московского Патриархата. Варлаам и Трифон прошли всё ее морское побережье, соединив морем крайние точки - Печенгский и Кандалакшский монастыри.

Согласно с Житием, вместе с Трифоном из монастыря ушли «некоторые от братий». Кроме Варлаама, надо полагать, это был неизменный спутник и сопостник Трифона иеромонах Иона и послушник Герман.

Напомним, что все эти святые Кольского Севера держали путь к своему учителю и духовному отцу – Феодориту Кольскому. Этот удивительный морской поход очевидным образом в своей первопричине имел некую глубокую мистическую основу. И, несомненно, центральной фигурой здесь выступает Варлаам Керетский, исполнивший благословение преподобного Феодорита. Именно совершение им того абсолютно беспримерного трехлетнего подвига позволило в дальнейшем реально повлиять на ситуацию в Печенгском монастыре и совершить это, имеющее явно глубокое духовное значение, путешествие вокруг Кольского Севера.

Морская стихия Крайнего Севера, казалось, всячески содействовала этому удивительному плаванию: «Море убо на плещу [на плече] своем тебя носяще из Печенги, влеком [увлекая] корабли своими струями, от ядовитых червей тобой очищенными»[83]. Но наиболее значимым событием, произошедшим в ходе этого плавания и имеющим исключительное значение для сокровенной истории древнего Кольского края, явилось продолжение той духовной брани, что столь не шуточно вел здесь Варлаам с силами князя тьмы. «Видя по тоням телеса мертвых восстающих бесовским действом, сим уснуть до Христова второго пришествия повелеваеши»[84]. То есть в этот свой последний морской «путь» из тех бесчисленных «путей», что совершил за три года Варлаам, он вместе со своими духоносными спутниками совершает еще один удивительный подвиг. Силою Господа Иисуса Христа они соборно запрещают отныне восставать мертвецам, тем, что издревле наводили страх на рыбаков-поморов, промышляющих на многочисленных рыбацких «тонях»[85], которые в изобилии существовали на всем побережье Кольского полуострова.

Собор Кольских святых

В 1549 году «в Кандалошской губе на усть реки Нивы на наволоке» состоялся этот уникальный Собор Кольских святых. К великому старцу Феодориту Кольскому прибыли в гости все его духовные чада. На знаменитой «Варлаамьевой лодье» в Рождества-Богородичный Кандалакшский монастырь кроме Варлаама Керетского прибыли Трифон Печенгский, Иона Печенгский и Герман Печенгский.

В этом событии можно увидеть не только некий итог, но во многом даже и апогей того удивительного и яркого явления православной старческой святости как высшего расцвета христианской духовности на Русском Крайнем Севере. Ни раньше не сохранила история этих земель подобного сонма святых имен, ни позже не возгорели больше здесь столь яркие светильники веры.

Так чудно собравшиеся вместе великие подвижники этой, некогда дикой, Великой Лапландии к тому времени в полной мере являли уже собой как вполне состоявшихся, умудренных годами и убеленных сединами старцев, так и подвижников, находящихся еще в достаточной крепости духовной и силе телесной.

Каждому из них предстояло еще много потрудиться на ниве Христовой, ибо всех их Господь наградил удивительным долголетием.

У преподобного Феодорита Кольского впереди были еще 22 года служения Господу. Ему предстояло еще испытать и скорбь неправедного обвинения и понести тяготы незаслуженного осуждения на ссылку. Он достигнет славы и почета как «премудрый философ» отстоявший высоту российского богословия перед гордыми греческими иерархами. Сподобится почестей и великих милостей царских за успешное выполнение знаменитой «Константинопольской миссии» 1557 года. И до конца дней своих духовно окормляя Печенгский и Кандалакшский монастыри, достигнет блаженной кончины, отойдя ко Господу в возрасте 90 лет.

Преподобный Трифон Печенгский проживет еще 34 года. После этой встречи в Кандалакше он на восемь лет уйдет странствовать по монастырям и пустыням. Он будет присматриваться, как решают отцы-настоятели заволжских монастырей непростую задачу «духовной переплавки» нового монашества, силою святости духоносных старцев, как устраивают они монашескую жизнь в изменившихся условиях. Печенгский старец вернется в обитель в 1557 году, уже получив столь «вожделенную» для братии царскую Жалованную грамоту. Он примет на себя тяжкий крест духовного окормления монастыря «нового типа» и до конца своей жизни, несмотря на противодействие, будет делать все, чтобы не допустить погибели душ иноческих. Скончается Трифон в возрасте 94 лет, исполненный благодатной уверенности, что сделал все для того, чтобы братию свою монастырскую «Христу чистыми представить»[86].

Преподобномученики Иона и Герман Печенгские. До их мученической кончины в декабре 1589 года еще целых сорок лет жизни. Преподобномученик Иона Печенгский явит всем нам удивительный пример великой мудрости всецелого смирения и отсечения своей воли. Пятьдесят лет этот инок-священник будет пребывать в вере и послушании у своего духовного отца – простого монаха Трифона. Великая тайна священнобезмолвствующих объединит их в Святом Духе, соединит их сердца в едином устремлении «туда, где нет ни смерти, ни тьмы, но вечный свет, где день един паче тысяч»[87]. Священноинок Иона Печенгский вместе с послушником Германом Печенгским и после кончины преподобного Трифона не оставят своего послушания и продолжат служение при могиле святого старца, где и примут мученическую кончину во время Литургии в Успенской церкви в «отходной пустыни», что у Трифонова ручья.

Преподобный Варлаам Керетский после этой встречи окончательно завершит свои морские скитания и вернется в Керетские пределы, в пустынь в Чупской губе, где вначале поселится на острове, у могилы своей матушки, а затем уйдет еще дальше от Керети, до самой смерти подвизаясь в подвигах поста и молитвы. По преданию, он «построит часовню, будет жить в пещере со зверями, проповедуя Евангелие лопарям и чуди». Он проживет дольше всех, как говорили в Керети, «будто бы до ста лет».

Форумы