Книга четвертая. Развязка

Глава I. Венчание Марины на царство. 1606 г., 18 мая

Дмитрий царствовал всего 11 месяцев. Он появился, как метеор. Затем обманчивый блеск его сменился тьмой. История самозванца трагична, почти необъяснима. К оценке ее слишком примешивается партийность. Поэтому свидетели той и другой стороны одинаково сомнительны. В довершение несчастья, время, войны и огонь истребили большинство бесспорных документов. От этой эпохи нам остались только разноречивые показания заинтересованных лиц. s
Сомнительный потомок Рюрика не имел ничего общего с прежними московскими царями. Ни образом мыслей, ни вкусами, ни самой внешностью он не походил ни на Ивана Васильевича, ни на Василия Ивановича. Это был совершенно новый тип. Однако в характере его не было резко выраженных черт.
Впечатлительная натура «царевича» настраивалась сообразно внешним условиям, в соответствии с временными успехами или неудачами... В различные эпохи своей жизни Дмитрий был разным человеком.
После испытаний, пережитых Дмитрием, в Москве он развернулся вовсю. Наступала пора радостей жизни и власти. В Кремле воцарились пышность и блеск. Сумрачное жилище прежних государей было не по душе молодому царю. Ему нужно было что-нибудь более декоративное, нечто более светлое и веселое. Скоро был построен новый дворец. Он представлял собой здание, разделенное на две части. Одна предназначалась царю, другая — его супруге. С точки зрения искусства, этот дворец не мог соперничать с шедеврами Фиоравенти и Солари. Зато он был обширен, легок и не имел в себе ничего мрачного. Внутренняя отделка его поражала роскошью: стены были обиты богатыми тканями, полы покрыты дорогими коврами, всюду блистала позолота. В общем, дворец производил впечатление даже на поляков, и Дмитрий чувствовал себя прекрасно среди всего этого великолепия... Им же был восстановлен церемониал двора, заимствованный некогда из Византии, со своей иерархической сложностью. Кроме того, была учреждена почетная стража, набранная исключительно из иностранцев. Ей было поручено всюду сопровождать царя и охранять его особу. В этой гвардии состояло триста бравых молодцов. Стража разделялась на три дружины: одну — стрелков и две — алебардщиков. Стрелками, т. е. отборнейшей частью, командовал полковник Маржерет, до этого бывший на службе у Годунова. Богатство одеяния у стрелков не оставляло желать ничего. Плащи их были из бархата и парчи, бердыши с рукоятками, обвитыми серебряной проволокой. Два остальных отряда под начальством англичанина Кнаустона и шотландца Альберта Лансиа, имели платья из фиолетового сукна и отличались друг от друга лишь цветом обшивок: у одних они были из зеленого, у других из красного бархата. И офицеры, и солдаты получали повышенное жалованье. Этим хотели купить их преданность. Из недр своего дворца, проникнутого уже духом современности, Дмитрий управлял отсталой и волнующейся страной. Он был первым царем, переступившим заколдованный круг и видевшим своими глазами хоть часть Европы. Его умственный горизонт раздвинулся в Польше. Различие между Речью Посполитой и Москвой было слишком разительно и менее всего лестно для родины Дмитрия. Страна, провозгласившая его царем, уже не была Древней Русью, легко поддающейся всякому воздействию; она не была и Россией Ивана III, освещенной бледными лучами возрождения. То была Россия опричнины, зверски отброшенная назад Иваном IV, зараженная в самых своих недрах и далеко еще не излечившаяся от своих недугов. То была Россия, полная предательств и интриг, где все было охвачено смутой. Это подточенное, трещащее по всем швам здание не внушало Дмитрию никакой симпатии. Охотно он разрушил бы его сильными ударами молота и построил бы заново. Тем не менее ему приходилось считаться с оппозицией и соизмерять свои силы.
Судя по разговорам, которые вел Дмитрий в Путивле, еще во время похода, можно было прежде всего ждать от него социальных и церковных реформ. Однако, достигнув трона, царь не торопился с преобразованиями. Мы видели выше, что он остерегался трогать православную церковь. За исключением обычного для гражданской власти вмешательства в церковные дела, Дмитрий избегал произвола в этой сфере. Отношения между белым и черным духовенством остались прежними; проекты соединения с Римом отложены были на неопределенное время. Не возникало больше и вопроса о спорах с католиками, а мысль о конфессиональном съезде, намеченная в Кракове и сообщенная Рангони, так и не вышла из сферы идеальных предложений. Равным образом, очевидно, опасно было создавать шум и вокруг школы — в стране, где ученые слыли за колдунов, а наука считалась ересью. Борис Годунов обнаруживал в этом направлении некоторую инициативу. Он отправил несколько молодых людей в Любек и в Лондон обучаться иностранным языкам, а также пригласил в Россию ученых из-за границы. Дмитрий не пошел так далеко; он ограничился лишь повторением своих обещаний и подходил к их осуществлению очень осторожно.
Чисто гражданская и административная области легче поддавались экспериментам, нежели церковь и школа. Одним из главных дел нового правительства было создание чего-то вроде государственного совета. Если угодно, это был возврат к древним традициям, лишь несколько исправленным и подновленным. Некогда бояре и высшее духовенство принимали участие в государственном управлении. Наиболее видные из них, объединяясь в Думе, образовали ближайший совет царя и, насколько было возможно, умеряли его власть. В этом был зародыш свободы, плохо мирившейся с началами деспотизма. Поэтому, по мере того как режим Московского царства все более и более склонялся в сторону византийской автократии, значение Думы падало. Произвол Ивана IV и несчастья последних лет окончательно нарушили правильность ее функций и извратили всю ее деятельность. Теперь, по миновании кризиса, предполагалось восстановление Думы.
Возможно, что и здесь Дмитрий был не вполне свободен и что прежние обязательства оказывали на него давление. Если только Петр Аркудий достаточно хорошо осведомлен, то имеет в виду, что польские вольности давно прельщали русских: поэтому они заблаговременно поставили Дмитрию свои условия. «Царевич» знал прекрасно, как ему поступать: для того чтобы заставить ворота Москвы открыться перед собой, он не скупился на обещания. Сам Мнишек в письмах к боярам и «рыцарству» утверждал, что сердцу царя близка мысль о расширении их прав. Принимая во внимание эти заявления, мы склонны думать, что учреждение государственного совета отвечало требованиям общественной мысли и удовлетворяло совершенно определенным желаниям известных групп. Самая физиономия совета с его четырьмя разрядами членов, с его способом пополнения членов напоминает древнюю боярскую думу. Первый разряд членов совета составляло духовенство с патриархом Игнатием во главе. Патриарх сидел по правую руку царя, на почетном месте. С той же стороны, но на почтительном расстоянии сидели четыре митрополита, шесть архиепископов и три епископа. Тридцать два боярина, составлявшие второй разряд, все принадлежали к знатнейшим фамилиям. Среди них были и Нагие, как близкие родственники царя, и начальники войск, отправленных некогда против претендента, и опальные Бориса Годунова, и любимцы нового царя. Уже одно это перечисление представляет характерную страницу истории. Наконец, в состав двух остальных разрядов входили семнадцать окольничьих и шесть дворян. Перечень членов, дошедший до нас, написан рукой секретаря, Бучинского. Подыскивая имя новому совету, Бучинский находит, наконец, слово сенат, заимствуя его, очевидно, у Польши. Это свидетельствует о некоторой реформе учреждения древней Думы: но здесь прекращается наша осведомленность. Ни один из актов, вышедших из этого совета, не пережил его. Нам ничего неизвестно ни о пределах его права, ни о сфере его деятельности, ни вообще о его работе. Что касается Дмитрия, то он, скорее, склонялся к абсолютизму. Его ответы боярам, переданные Аркудием, как мы припомним, были весьма осторожны и даже уклончивы; когда же он говорил с нунцием Рангони о церковных делах, он сам сравнивал себя с ездоком, который умеет сдерживать своего коня.
Однако в других отношениях Дмитрий обнаруживал больше либерализма. В царствование Годунова простой народ утратил свою свободу. Крестьяне были прикреплены к земле. Появилось рабство. Некоторые распоряжения Дмитрия свидетельствуют о его внимании к интересам справедливости и законности. Так, например, при нем отцу семьи было запрещено отдаваться в кабалу за все свое потомство. Всякий мог признать над собой власть господина, сколько ему было угодно, но все обязательства относительно детей аннулировались: цепи рабства сохраняли личный характер, и таким образом самые вопиющие злоупотребления предупреждались в корне. Права господина по отношению к крепостным были ограничены: помещик мог владеть крестьянами лишь при непременном условии обеспечить их пропитанием. Если во время голода землевладелец не имел, чем прокормить крестьянина, то он терял право владеть ими. Взимание налогов, часто несправедливое и произвольное, было также регламентировано, по крайней мере, в некоторых областях. Это было достигнуто устранением заинтересованных агентов. Без сомнения, все это были лишь частичные меры. Нельзя видеть в них ни системы аграрного законодательства, ни финансовой реформы государства. Но, во всяком случае, здесь сказываются гуманные намерения Дмитрия.
Впереди всех вопросов государственной жизни для нового царя стоял военный вопрос. Он был слишком сродни пламенной натуре царя и, видимо, волновал его. Военные реформы были неизбежны в будущем, но в любой момент они могли принять характер самой настоятельной необходимости. Границам России неотступно угрожали: с востока — татары, с запада — немцы. Мы не говорим о поляках; с ними официально Россия была в мирных отношениях. Тайные мечты Дмитрия шли дальше забот о национальной обороне. Необычный союз против турок не выходил у него из головы. Он уже видел себя во главе антиоттоманской лиги, бросающим на Босфор победоносные армии и идущим по следам Стефана Батория. Военные реформы открывали обширное поле деятельности для даровитого человека, и Дмитрий понимал это. Однако если он и хотел преобразований, то его мероприятия не были ни радикальны, ни смелы. Царь не думал создавать что-либо новое и прочное; он даже не искал у других указаний или образцов. Он довольствовался случайными мерами, ограничиваясь наличными средствами, которыми располагала страна, и помощью нескольких специалистов, присланных ему из Италии и Англии. Впрочем, здесь он потрудился немало. Выправка солдат особенно занимала царя. Он усилил воинские упражнения и расширил выпуск оружия и амуниции. Недалеко от дворца Дмитрий устроил пушечный завод. Он нередко посещал его и много времени проводил за опытной стрельбой. Ему даже приписывали изобретение нового военного механизма. Однако это изобретение более создало легенд, чем поразило врагов. Летописи заклеймили его именем ада или адской машины. Весьма вероятно, это была одна из тех небольших передвижных крепостей, которые часто использовались русскими. Они передвигались на катках и скрывали в себе стрелков. Дмитрий, видимо, переустроил такую подвижную крепость по-своему. Что особенно поражало современников в этой машине, так это адские сцены, изображенные на ее стенках, здесь были нарисованы чудища и демоны, изрыгающие пламя. Этого было достаточно, чтобы оправдать толки о занятиях царя чернокнижием. К воинственности у Дмитрия примешивалось честолюбие. Под предлогом антимусульманской лиги он мечтал создать себе видное положение в Европе. Припомним, что, предлагая папе свой меч против турок, царь стремился вступить в семью западных держав. Другим путем единения с внешним миром, средством стать известным и сделаться предметом исканий являлась торговля. Дмитрий понял и оценил ее важность. Конечно, ему были неизвестны теории свободного обмена и протекционизма. Но он инстинктивно чувствовал, что путы, стесняющие торговлю Московского государства, отжили свой век. Что касается непомерно широких привилегий, данных иностранцам, то они не внушали Дмитрию опасений. Его система, если только он имел ее, видимо, заключалась в том, чтобы открыть для всех двери страны, привлечь отовсюду купцов и оказывать широкое покровительство торговле, хотя бы за счет доходов государства. Он был убежден, что впоследствии все такие жертвы будут вознаграждены сторицей. Поэтому царь предоставил полякам и литовцам право приезжать прямо в Москву и привозить свои товары. Теперь для них не было ни принудительных остановок на границе, ни крепких застав в пути, ни дорого стоящих и стеснительных формальностей. Такие же льготы были предоставлены и русским в Польше.
Англичане, поддерживаемые, может быть, своими московскими доброхотами, заняли самое благоприятное положение. Когда Дмитрий еще шел на Москву, он уже интересовался Великобританией. По прибытии в Тулу он распорядился, чтобы о нем сообщили английскому агенту Джону Меррику, который поспешил представиться будущему государю. Едва водворившись в Кремле, новый государь отправил послов в Архангельск, где британский посланник Томас Смит готовился к отплытию на родину. В Архангельске у него потребовали обратно письма, полученные от Годунова. Эти письма были заменены другими, адресованными королю Иакову I. В них англичанам давались обещания широких привилегий и возвещалось о прибытии в близком будущем в Лондон русского посольства. Англичане охотно воспользовались этой любезностью. Смелое путешествие Ричарда Ченслера открыло им доступ в Белое море. С тех пор они эксплуатировали Россию с отвагой и предприимчивостью, столь характерной для современного Карфагена. Борис Годунов с оскорбительной для русских щедростью осыпал англичан всякими льготами. Казалось, что Дмитрий хочет превзойти своего предшественника. Джон Меррик добился от него разрешения, в котором некогда было отказано Паолетто Чентурионе. Англичанам было предоставлено свободно объезжать страну и торговать беспошлинно.
Вообще говоря, с вступлением на престол Дмитрия, в особенности же во время коронации Марины, замечается оживление в России торговой деятельности. В Польше к конвою царицы присоединился целый караван купцов. Другая компания их быстро сформировалась в Аугсбурге. Глава ее носил еврейское имя Натан. В числе его компаньонов был некий Паэрле, которому вскоре пришлось сделаться историком своих собственных несчастий. Жажда барышей привлекла в Москву даже нескольких итальянцев, например, Челлари из Милана. В конце концов, репутация Дмитрия, как широкой натуры, в особенности же охотника до драгоценных камней, настолько установилась, что сама принцесса Анна, сестра короля Сигимзунда, не выдержала перед соблазном хорошей аферы. Она отправила в Кремль целую коллекцию драгоценностей, которые некий польский дворянин должен был продать царю.
Несмотря на разнообразие своих деловых занятий, Дмитрий не имел недостатка и в досуге. Он спешил вознаградить себя за прошлые лишения. Видимо, в Кремле жизнь текла привольно. Любимым отдыхом царя была охота. В ней он обнаруживал редкую смелость и ловкость. Однажды, в присутствии воеводы Мнишека, он приказал выпустить в поле медведя и, сев на коня, сначала преследовал зверя до устали; затем своей сильной рукой он так умело бросил копье, что медведь пал мертвым на месте. Этот подвиг прославился в охотничьих летописях того времени. Однако не все забавы царя были одинаковой пробы. В Кракове, в Самборе и в течение похода никто не замечал за Дмитрием какой-либо слабости. По крайней мере, никто не говорил об этом. Совершенно иное оказалось тогда, когда обладание верховной властью позволило Дмитрию удовлетворять все свои прихоти и широко наделило его средствами для этого. Как и другие русские цари, он не ложился спать трезвым. Хроника скандалов при кремлевском дворе в его царствование была очень богата. Многие старались изобразить Дмитрия каким-то развратным сатрапом. Однако все россказни относительно его распущенности более пикантны, чем достоверны. Правда, анекдот о тридцати беременных девушках добросовестно повторяется большинством историков. Но можно ли признать его за истинный факт? По отношению к этим тридцати девушкам свидетелем выступает Исаак Масса; это был молодой голландский купец, производивший свои расследования среди грабежа и кровопролития, о которых мы расскажем ниже. Исааку Масса поверили на слово, не задаваясь вопросом, как ему удалось раскрыть эту акушерскую тайну. Однако, хотя такие подробности, очевидно, носят характер сплетни, основа их остается неоспоримой. Серьезные свидетели высказывают сожаление по поводу скандалов, связанных с именем царя; скорбят об этом и сами его сторонники; обвинение в распутстве носится в воздухе. Дело дошло до того, что сам Мнишек вынужден был протестовать и читать царю мораль. Правда, ему не легко было принять на себя эту роль.
Припомним, в какой критический момент сандомирский воевода оставил армию Дмитрия. Это было немедленно после восстания, в момент отчаянной борьбы с препятствиями, лицом к лицу со всевозможными неожиданностями. В дороге Мнишек успокоился и, по прибытии в Самбор, преподнес своим друзьям бернардинцам вышитое золотом московское знамя. Это знамя было принято, как трофей победоносного гетмана.
После этого произошло много событий; но Мнишек все продолжал выступать перед царем в качестве просителя. То ему нужно, как всегда, удовлетворить своих кредиторов, то необходимо уплатить королю подати, а затем покрыть расходы на свадьбу Марины. Единственным прибежищем для воеводы был его прежний протеже, снабжавший его деньгами.
25 декабря 1605 года Мнишек в отчаянном письме вновь обращается к кошельку Дмитрия. Под его пером теснятся красноречивые цифры; нужда его крайняя. И все-таки за бедствующим, разоренным магнатом вырисовывается фигура владетельного воеводы Сандомирского. Он лелеял мечты о величии своей семьи и родины; он уже видел перед собой союз Польши с Москвой — и вдруг все заколебалось: Дмитрий ускользает из рук своего тестя; он восстает против короля и изменяет Марине. Волнение воеводы достигло крайних пределов. Он горячо увещевает своего непостоянного зятя, он умоляет его уладить свои отношения с королем и, наконец, подходит к щекотливому вопросу, особенно удручающему его отцовское сердце.
Дело в том, что в Польше начали распространяться странные слухи. Среди московских женщин одна пользовалась славой редкого ума и несравненной красоты. Это была Ксения, дочь Бориса Годунова. Из всей семьи ей одной удалось избегнуть смерти и оков. Даже русские летописи, обычно столь сухие, отдают Ксении дань удивления. Заботливо воспитанная своим отцом и весьма начитанная, Ксения привлекала к себе взоры всех. Она обладала роскошным станом, прекрасным, молочно-белым цветом лица, нежным румянцем, большими черными глазами. Ее темные волосы ниспадали на плечи тяжелыми косами. Злые языки утверждали, что Ксения живет в Кремле, и Дмитрий далеко не безразлично относится к ней. Мнишека встревожили эти слухи. Ему была слишком дорога честь его дочери. Он не мог допустить, чтобы у нее была соперница. Поэтому он потребовал от Дмитрия удалить от себя княжну, которая чересчур прекрасна, чтобы не вызывать подозрений.
Нам неизвестен точно ответ царя. Во всяком случае, он успокоил тестя. Ксения была удалена в монастырь; неотложные долги Мнишека были уплачены, а Дмитрий как ни в чем не бывало начал торопить приезд своей невесты. Все уже было готово к ее приему; бояре, отправленные навстречу, ждали ее на границе. Но Марина все не приезжала. Это было тяжким испытанием для Дмитрия. Он просил, умолял, он угрожал, наконец, что едет в поход, но ничто не помогало. В Москве терялись в догадках. Как объяснить медлительность Мнишека? В действительности воевода ожидал ответа из Рима относительно испрашиваемых для Марины разрешений. Ему было тяжело ехать с неспокойной совестью. Поэтому он тронулся в путь не ранее того, как у него появилась твердая надежда на своевременное получение ответа.
Это путешествие воеводы сандомирского со свитой было настоящим походом переселенцев. Мы оставили Марину среди празднеств, в ожидании короны, в слезах прощания с родиной. Затем она покинула столицу 3 декабря и удалилась в Прондник. Это было сделано, чтобы избежать некоторых осложнений на почве этикета. Дело в том, что на следующий день в Краков въезжала великая герцогиня Констанция, невеста Сигизмунда. Участие двух государынь в процессии поставило бы в крайнее затруднение церемониймейстеров. Отъезд Марины устранял деликатный вопрос и облегчал их задачу. Свадьба короля состоялась 11 декабря 1605 года и обставлена была с большой пышностью. После нее три дня тянулись бесконечные торжества, которые могли бы привести в отчаяние самого Гаргантюа. Власьев находился среди гостей: конечно, он не упустил случая почудить. Будучи царским послом, он потребовал места впереди нунция. Такое притязание казалось ему законным по следующим соображениям: он утверждал, что папа не может иметь при одном дворе двух легатов; а так как обязанности папского легата исполнял кардинал Мацейовский, то нунция Рангони Власьев низводил на степень простого епископа. Впрочем, поляки скоро образумили его. Они предложили ему либо уйти, либо подчиниться их требованиям. Уступив их твердости, Власьев занял указанное ему место.
Пока король наслаждался своим медовым месяцем, Мнишеки заканчивали приготовления к отъезду. Поезд их окончательно сформировался только в Самборе. Для его снаряжения потребовалось три долгих месяца. Особым приказом Сигизмунда все судебные иски против сандомирского воеводы приостанавливались на время его путешествия. Эта милость была равносильна поручительству свыше. Мы не знаем, предпринял ли король при осуществлении своей милости какие-нибудь меры для обеспечения исков или же только намекнул на тайные переговоры по этому поводу с русскими. Во всяком случае, ничто не нарушило спокойствия отъезжающих. Объединенные между собой узами крови и дружбы, они помышляли только о радостях, ожидающих их в Кремле. Мнишек увозил с собой своего сына Станислава, брата Яна, племянника Павла, зятя Константина Вишневецкого, Сигизмунда и Павла Тарло и трех Стадницких, из которых один был гофмейстером Марины. К свите Мнишека присоединились также Казановский, Любомирский, Доморацкий и Голуховский. Вокруг Марины группировался женский персонал: Гербурт, Шмелевская и жены двух братьев Тарло. Гофмейстериной была Казановская.
Церковный элемент был широко представлен в свите. Священник самборский, Франциск Помаский, добровольно ехал в Москву. Отец Савицкий отправлялся туда по поручению нунция, на средства папы. Миссия иезуитов должна была начаться в Кремле. Там их путешествие должно было напомнить царю о его переходе в католичество, совершившемся в Кракове. Что касается Марины, то она оказывала предпочтение отцам бернардинцам. Они были ее друзьями. Отныне они должны были стать духовниками царицы и в далекой стране пробуждать незабвенные воспоминания о самборской жизни. Воевода разделял симпатии своей дочери и вверял тем же монахам тайны своей совести. Семь бернардинцев должны были сопутствовать своей духовной дочери. Наиболее известным из них был отец Анзерин, некогда ведший споры с Дмитрием. В настоящее время его преследовали мрачные предчувствия. Менее заметен, но не менее предан Мнишеку был отец Антоний из Люблина. Только смерть разлучила его с Мариной. Тут же находился брат мирянин по имени Петр. Он был опытным врачом.
Общая численность отправившихся в путь, по польским источникам, достигала, приблизительно, двух тысяч людей и такого же количества лошадей. Такое большое число отправляющихся объясняется присутствием среди них множества слуг, которые, согласно обычаю, должны были окружать польских магнатов. Станислав Мнишек не отказался даже от такой роскоши, как оркестр: на свое иждивение он взял двадцать музыкантов и присоединил еще к этому шута Антонио Риати, родом из Болоньи. Только позже заметили, что выбор слуг был весьма неудачен. В самое трудное время среди них появилось пьянство, начались ссоры, драки, убийства и разврат. Между ними нашлась даже одна женщина, которая, желая скрыть свой позор, разрезала тайно рожденного ею ребенка на части и разбросала по крышам его окровавленные члены.
2 марта 1606 года поезд Мнишеков тронулся из Самбора. При виде одушевления отправляющихся кто мог бы предположить, что это был, в сущности, отъезд заложников? Путешествие, прерываемое продолжительными остановками, совершалось небольшими переходами. Афанасий Власьев, не расстававшийся больше с Мариной, проклинал такую медлительность. Ради своего государя он хотел, чтобы Мнишек со своим поездом быстро преодолевал пространство; он и не скрывал своего желания. Его приставания сделались, наконец, настолько назойливы, что Мнишек вышел из себя. Он отправил жалобу своему зятю. В ней он, между прочим, ссылался на свою старческую слабость, а также на необходимость быть внимательнее к женщинам. У Власьева же относительно последнего самые странные представления. «Не можем же мы лететь к Вам», — писал воевода с раздражением. Во всяком случае, он нисколько не ускорил своего пути.
На дороге путешественникам попались две иезуитские коллегии: одна в Люблине, другая в Несвиже. Первая удостоилась посещения Марины; вторую же из-за соображений этикета навестил только ее отец. Учащаяся молодежь громко воспевала героиню дня в стихах и прозе, по-польски и по-латыни. Эти возгласы энтузиазма были последним прости, которое посылала родина своей дочери, смело шедшей ради короны навстречу неизвестности. В Орше путешественники простились с последней на их пути католической колокольней; 18 апреля, перейдя мост через Ивать, они вступили во владения Дмитрия.
Россия не слишком радушно встретила своих гостей. Погода была мрачная и облачная, воздух сырой, холод пронизывающий; дорога была испорчена выбоинами. К счастью, в болотистых местах были устроены в большом количестве мосты и гати: без этого двигаться вперед было бы трудно. За два дня до перехода русской границы, 16 апреля, отец Савицкий произнес полякам проповедь о том, как вести себя в чужой земле. Как бывалый человек, он убеждал своих соотечественников жить в мире с русскими и подавать им хороший пример. Однако попытка его была напрасна. Скоро отношения между поляками и русскими стали настолько натянуты, что Мнишек был принужден издать строгие «параграфы» и назначить судей, дабы предупреждать споры и столкновения, а в случае нужды — восстанавливать согласие. Поляки чистосердечно признаются, что эти знаменитые параграфы остались мертвой буквой. Сам Савицкий не мог пожаловаться на свою первую встречу с русскими. По его словам, четыре русских «боярина», попавшихся ему в одной деревне, вытаращили на него глаза и подвергли тщательным расспросам. Их любопытство было ненасытно. Они хотели знать все досконально: греческой веры Савицкий или латинской, священник он или монах, есть ли у Марины другие священники или монахи, каковы у них обряды и сколько их всех? Иезуит был не слишком склонен к откровенности. Найдя бояр более словоохотливыми, нежели любезными, он скоро прекратил разговор.
20 апреля произошла официальная встреча в Лубно. Здесь все было предусмотрено заранее и устроено так, чтобы произвести известный эффект. Поляки должны были почувствовать сразу, что отныне они в гостях у великого государя. Махайло Нагой и князь Мстиславский приветствовали прибывших. Как изливались они в благодарностях воеводе за то, что он был ангелом-хранителем их царя! Как падали ниц перед Мариной! Как были счастливы целовать руку царицы и отдать себя в ее распоряжение! На другой день Марина была уже не простою дочерью воеводы. Тронулась в путь невеста царя в сопровождении нескольких сот московских всадников. Со всех сторон сбегался народ, чтобы видеть будущую царицу; навстречу ей выходило с иконами духовенство. В городах ей устраивались восторженные и шумные манифестации.
В Смоленске, русской крепости, которая скоро должна была отойти к Польше, отец Савицкий имел случай полюбоваться национальным ополчением. Стрельцы в своих широких красных кафтанах, с длинными пищалями на плечах, показались ему бравыми воинами.
Можайск представлял интерес в другом отношении. Это был город святого Николы. Савицкому сообщили местную легенду об этом чудотворце и показали его богатые иконы: иезуит отметил глубокое почитание народом великого угодника. Так как в качестве проводника ему служил русский священник, Савицкий решил посетить один из городских монастырей. После некоторого колебания монахи приняли его и предложили пива и меда. Завязался разговор. Савицкий пожелал видеть игумена. «Он показывается неохотно, — сказали ему, — все же время проводит в молитвах». Однако благочестивый затворник вышел к гостю сам. По его колеблющейся походке, по заплетающемуся языку можно было догадаться, какому богу он служит. Его веселость передалась всей компании и скоро приобрела бурный характер. В крайнем смущении Савицкий пытался добраться до двери и, преследуемый игуменом со стаканом в руке, едва спасся от гостеприимства монахов. Это событие навело его на некоторые серьезные размышления.
Мнишек опередил свою дочь. 4 мая он прибыл в Москву с известием о близком приезде Марины. Немедленно начались аудиенции, банкеты, и была устроена знаменитая охота на медведя. Что касается Марины, то ей было предоставлено несколько дней отдыха перед празднествами. У ворот столицы по этому случаю были устроены великолепные палатки. Самая обширная, украшенная коврами и библейскими надписями, была обращена в часовню. Каждый день в присутствии приехавших поляков там совершалась месса.
Пребывание в этом лагере продолжалось до 12 мая. Это была знаменательная дата для Марины: в этот день царская невеста должна была въехать в Москву. Приготовления Марины говорят о ее приподнятом настроении. Отец Савицкий явился свидетелем этого. Ранним утром, когда еще иезуит лежал на своей постели из листьев, Марина приказала позвать его и пожелала раскрыть ему свое сердце. Первый раз она обращалась к нему — и в какой момент! После исповеди Марина прослушала мессу и причастилась святых тайн. В ней как будто воскресла девочка, воспитанная в Самборе. Она явилась к причастию преисполненная веры, твердая в своем исповедании; она спокойно вручала себя Провидению и бестрепетно смотрела на предстоящие испытания. Беседа с отцом Савицким вернула ее к действительности. Духовник напомнил об обещаниях, данных ею в Польше тем, кто предназначал ей столь ответственную роль при Дмитрии. Зная неподатливость царя, он просил, чтобы, в качестве личной милости, ему самому был облегчен доступ к царице. Марина покорно приняла его советы и дала ему лучшие заверения. Утешенный ее словами, Савицкий немедленно отправился в Москву, чтобы броситься в объятия отцу Николаю. Оба они присутствовали при торжественном въезде Марины в столицу.
Это зрелище походило на сказку: можно было поверить братскому слиянию славян. Русские превосходили поляков численностью и богатством своих одеяний; зато поляки отличались воинственным видом и роскошью оружия. Оба народа, забыв свои вековые разногласия, шли под одними и теми же знаменами, прославляя свою общую героиню. Молодая полячка, как легендарная фея, заставляла все сердца биться в унисон. Она была прелестна и лучезарна в своем шелковом платье. Именитейшие бояре окружали ее карету, запряженную двенадцатью серыми, в яблоках, лошадьми. Энтузиазм, видимо, охватил толпу. Под звуки колоколов и труб Марина остановилась у Вознесенского монастыря, где жила мать Дмитрия, Марфа. Будущая царица должна была провести последние дни перед коронацией среди московских монахинь. Здесь же Марина приняла требуемый этикетом визит Дмитрия. Как только она удалилась в свои покои, как только ворота монастыря закрылись за ней и женщинами свиты, начались сцены отчаяния и слез. Все чувствовали себя вдали от родины, отрезанными от всего мира. Что-то будет с ними в этой тюрьме? Марина сама была в подавленном настроении: ей пришлась не по вкусу московская кухня. Эти мелочи дошли до сведения Дмитрия, и он поторопился устранить причины недовольства. Немедленно была произведена кулинарная реформа, и было подписано разрешение желающим свободно возвратиться в Польшу. Марина получила ларец с драгоценностями, которые она распределила между своей свитой. Мало-помалу опасения рассеялись, и женщины успокоились. Царь был неумолим лишь в одном: он запретил вход в монастырь католическому духовенству. Никакие настояния не могли изменить его решения. Запрещение не было снято даже в Троицын день. Поэтому праздник прошел печально — без ксендза и мессы.
Одновременно с Мариной, 12 мая, прибыли послы Сигизмунда — Николай Олесницкий и Александр Гонсевский. Оба поезда совершали путь вместе, но на некотором расстоянии друг от друга, дабы избежать скопления народа на остановках. Они соединились только, чтобы вместе войти в Москву. Теперь все польские гости были в сборе. Празднества открылись аудиенциями.
В субботу, 13 мая, в десять часов утра, свита, сопровождавшая Марину, представилась царю в Грановитой палате. Мартин Стадницкий в качестве гофмейстера держал речь. Он не скупился величать Дмитрия императором; Власьев любезно поблагодарил его за это от имени царя.
Все шло как нельзя лучше. Подняли бурю только послы Сигизмунда. Припомним, что они получили категорический приказ не уступать царю в вопросах о титулах. В сущности, это значило идти на открытую борьбу. И действительно, как только первый посол произнес «великий князь» вместо «непобедимый Цесарь», лицо Дмитрия омрачилось, глаза начали метать молнии. Однако он дал Олесницкому окончить речь и предъявить королевскую грамоту. Власьев проверил формулу обращения. Она оказалась неудовлетворительной. Тогда письмо Сигизмунда было возвращено послу с заверениями, что никакого великого князя московского нет.
Тотчас же вспыхнул горячий спор, продолжавшийся более часа. Дьяк, посол, царь по временам говорили все разом и возражали с крайней запальчивостью. Олесницкий обладал горячей кровью и едкой речью; в его устах упреки сменялись угрозами. Он грозил возможностью столкновения, вызывал призрак войны, но ему не удалось убедить человека, ослепленного своим величием и не признающего ничего выше себя. Горе тому, кто не склонится перед ним! Московский меч настигнет его, говорил Дмитрий; вместо того, чтобы разить турок, он сокрушит поляков. Мирный исход спора становился все менее и менее вероятным. Однако после особенно резкого выпада Дмитрий вдруг предложил такой компромисс: пусть Олесницкий как бы раздвоится — пусть он поцелует руку царя не как посланник короля, а как простой дворянин. Этот выход был слишком унизителен для гордого поляка. Приходилось либо прервать переговоры, либо уступить. В конце концов уступил Дмитрий. Он опасался скандала накануне своей свадьбы и довольствовался тем, что отложил до другого времени защиту своих прав. Победа поляков была полная. От них даже была принята грамота со столь неприятной для царя надписью. Ободренный успехом, Олесницкий стал еще более несговорчив: он начал явно придираться к мелочам. Однако ревнивый страж традиций Афанасий Власьев был около царя; он сумел дать отпор послу Сигизмунда. В конце аудиенции спокойствие было восстановлено; послы поднесли Дмитрию подарки и были приглашены к царскому столу. Конечно, вопрос о титулах, далеко не будучи исчерпанным, напротив, только осложнялся.
Однако в данный момент другие заботы занимали царя. Он торопился отпраздновать свою свадьбу и короновать свою невесту. В сущности, брак уже был заключен 22 ноября 1605 года, когда Афанасий Власьев от имени Дмитрия обменялся обещаниями с Мариной. Эти обещания составляют основу брачного договора, а договор неразделим с таинством. Таким образом истолковывает тридентский собор обручение через уполномоченных. Кардинал Мацейовский именно так и понимал дело. 26 ноября 1605 года он доносил папе и кардиналу Боргезе, «что он освятил согласно торжественному обряду церкви брак Марины с Дмитрием». 14 января 1606 года Павел V утвердил благословение, данное кардиналом молодым супругам. Велевицкий прямо записал, что брак был заключен more principum. Таким образом, в Москве, собственно, не было прямой необходимости в заключении брачного договора и в совершении таинства. Но, конечно, можно было и повторить церемонию, окружив ее всем блеском церковного великолепия. Незадолго до этого аналогичный случай имел место при французском дворе. Генрих IV через уполномоченных обручился во Флоренции. 17 декабря 1600 года, по прибытии невесты, Марии Медичи, в Лионе было устроено величественное торжество в церкви св. Ионна. Предвидя такие же церемонии в Москве, нунций заблаговременно принял известные меры. Он испросил разрешение устроить брачное торжество даже во время поста, если только запоздает прибытие Марины в Москву. Разрешение было дано, а отец Савицкий был извещен о том, что он может воспользоваться им, руководствуясь голосом совести и не стесняясь формальностями. Достойна внимания снисходительность римского духовенства. Запрошенный относительно времени, запретного для венчания, кардинал Боргезе спешит устранить все препятствия; сам он даже не требует объяснений, где и как будет совершена церемония.
Вероятнее всего, что московские богословы совершенно не входили в эти тонкости; для них все то, что произошло в Кракове, сводилось к нулю. В их глазах истинным браком мог быть только тот, что совершен в Москве. Дмитрий, несомненно, стал на ту же точку зрения. Еще задолго до этого он заставил свое духовенство заняться данным казусом. Так как его признавали православным, а Марина была заведомой католичкой, был поставлен такой вопрос: «Может ли царь московский заключить брак с полькой-католичкой? Если же различие вероисповеданий недопустимо, то какое свидетельство своего православия должна будет дать невеста?» Такой вопрос не был праздным. В этой области среди русских людей царила полная анархия.
Казус подвергся серьезному обсуждению. Видимо, разногласие существовало только относительно того, каким образом Марина должна заявить о своем переходе в православие. Для всех было ясно, что она не может остаться католичкой. Наиболее фанатичные — епископ казанский Гермоген и коломенский Иосиф — требовали второго крещения. По их мнению, польская «девка» была просто-напросто язычницей, недостойной носить корону до тех пор, пока не будет очищена троекратным погружением в воду, согласно восточному обряду. Этот дикий взгляд был следствием византийских предрассудков. В то время как папы, верные традиции, признавали греческое крещение, в Константинополе не стеснялись отвергать крещение римское. Точка зрения русской церкви относительно этого еще не установилась. Только на соборе 1620 года необходимость второго крещения, позже отвергнутая, была подтверждена официально. Таким образом, не сходя с легальной почвы, Дмитрий мог занять вполне определенную позицию и бороться с противниками. Дело кончилось его победой, по она стоила ему дорого. Летописи сохранили следы бурных прений; Гермоген был неожиданно выслан в свою казанскую епархию, и отец Николай сообщает 20 февраля 1606 года Стривери, что Дмитрий счастливо успокоил поднявшуюся бурю «духовных» по случаю царского брака. Виновные, прибавляет он, наказаны, но никто не предан казни.
Наряду с фанатиками, которых заставили замолчать, были и более умеренные иерархи. Эти готовы были удовольствоваться миропомазанием. Такой способ доказать свое православие имел то сомнительное преимущество, что способствовал обману. Дело в том, что коронация также требовала миропомазания. Таким образом, одна и та же церемония в глазах одних могла сойти за царское посвящение, в глазах других — за отречение от католичества. Нельзя утверждать, конечно, чтобы Дмитрий сознательно одобрил этот макиавеллистический план; но со всей основательностью можно предполагать, что заинтересованные стороны сумели оценить это совпадение. По крайней мере, и русские, и поляки по-своему объясняли помазание, данное Марине. Таким образом удалось избежать скандала.
Дмитрий, беспокоясь, удвоил предосторожности накануне свадьбы. Отрывок сложного и причудливого церемониала, дошедший до нас, весь проникнут духом такой предусмотрительности. Между прочим, он устанавливает причащение Марины из рук патриарха. Итак, никто не ожидал обмана. Наиболее скептически настроенные должны были сдаться перед очевидностью и уверовать в православие своей будущей царицы.
В ночь с 16 на 17 мая, при свете факелов, производивших почти траурное впечатление, Марина покинула монастырь и перешла в царский дворец, дабы вступить в распоряжение своими покоями. Брак и коронация были назначены на 8 мая, т. е. на четверг, накануне Николина дня. В этот день Москва превратилась в какое-то царство звона. С полночи размеренные удары колоколов возвестили жителям, что скоро они будут иметь царицу. Народ устремился на торжество, войска заняли Кремль, знатнейшие бояре и польские гости собрались во дворце. Здесь, согласно официальной программе, протопоп Федор должен был совершить помолвку царственной четы, уже обрученной в Кракове. Надо сказать, что поляки, хотя и присутствовали при этом, но ничего не подозревали; русские же и не думали подчеркивать значение происходящего. Мы знаем, что должно было совершиться, но нам неизвестно, что произошло в действительности. После этого обряда произнесены были соответственные речи в Грановитой палате. Затем все перешли в Успенский собор.
Обыкновенно закрытый для католиков, собор на этот раз широко распахнул перед ними свои двери. Процессия медленно текла, как река из золота. Никогда поляки и русские не братались таким образом. То было неслыханное на Руси дело. И те, и другие шли присутствовать на коронации женщины.
Марина, полька и католичка, дочь сенатора, а не короля, первая удостоилась чести, которой тщетно домогались Палеологи и Ягеллоны. Царь же, который возлагал на нее блестящую корону, некогда считался расстриженным монахом и самозванцем. Великое и вульгарное, возвышенное и смешное слились в этой церемонии. Снаружи все носило радостный вид, но тайное возмущение уже волновало сердца. Назревали зловещие планы.
Патриарх Игнатий, окруженный епископами и архимандритами, вышел навстречу процессии и принял ее у дверей собора. Дмитрий и Марина взошли на приготовленный для них помост. После этого приступили к коронации невесты. Обряд сопровождался благословениями, молитвами и церковными песнопениями. Патриарх помазал Марину священной миррой, возложил на ее голову корону и царские регалии на плечи. Дмитрий предоставил ему совершить все эти действия. Позже императоры присвоили себе право собственноручно возлагать корону на императриц. После коронования царь и царица, воссев на троне, прослушали обедню. В конце ее протопоп Федор дал им брачное благословение. Таково было заключение самборского романа.
Церемония не обошлась без замешательства. Русские были предупреждены относительно причастия Марины. Архидьякон и протодьякон должны были, согласно официальному церемониалу, публично пригласить царицу к алтарю: Дмитрий же должен был сопровождать ее. Однако папа заявил свое veto, и царь обещал Мнишку не настаивать на причастии. Что было делать перед этой альтернативой? Вернее говоря, что было сделано, чья сторона одержала верх? Большинство историков чересчур торопливо разрешает этот вопрос. Впрочем, в настоящее время сомнений уже не может быть. Некий очевидец, долго молчавший, в конце концов бросил на чашу весов свое святительское слово. Архиепископ Арсений лично принимал участие в церемонии. От него не скрылась ни одна подробность, и вот, что он говорит в своих записках: «После венчания ни тот, ни другая (Дмитрий и Марина) не выразили желания причаститься святых тайн. Это смутило многих присутствующих, и не только патриарха и епископов, но и всех тех, кто видел и слышал это. Таково было первое и великое огорчение; таково было начало смуты и источник многих бедствий московского народа и всей Руси» [1] [Ни один очевидец не утверждает, чтобы Марина приняла причастие из рук патриарха].
Это свидетельство неоспоримо: оно исходит из достаточно надежного источника, чтобы быть беспристрастным.
Мелочное соблюдение других традиционных форм не могло искупить смелости новобрачных и изгладить тяжелое впечатление, произведенное ею на окружающих. Все это были, в сущности, только подробности. Между прочим, молодым подали вина. Сосуд, из которого они отпили, был брошен наземь; здесь его растоптали ногами в мелкие куски. При выходе из собора в толпу, теснившуюся но пути молодого государя, целыми пригоршнями бросали серебряные и золотые монеты.
День близился к концу. Пышный ритуал затянулся так долго, что за поздним временем решено было перенести свадебный пир на следующий день. Правда, все знали, что завтра пятница и праздник св. Николая Чудотворца; но на это не обратили внимания. Кое-кто из поляков был скандализирован такой беспечностью. Благочестивые православные люди покачивали головами. Но вскоре возникли опять недоразумения на почве этикета. Они заставили забыть на время о религиозном вопросе. Дьяк Грамотин передал послам Сигизмунда приглашение на пир. Те вспомнили, что на свадьбе Марины в Кракове Власьев был посажен за один стол с королем. Теперь они требовали той же чести и для себя. Заявление послов было передано боярам; как истые мандарины, они отвергли притязания поляков. Легко представить себе ярость послов Сигизмунда.
Однако бояре твердо стояли на своем. Пришлось возложить на Афанасия Власьева миссию посредника, чтобы найти какой-нибудь компромисс. Завязался бесконечный спор. Стороны исчерпали все доводы... Наконец, видимо изнемогая и решив прекратить надоевшие прения, польские послы заявили, что отказываются присутствовать на пире. Их примеру последовал и сам воевода сандомирский. Мы знаем, что в нужную минуту его всегда выручала подагра...
Несмотря на все эти осложнения, свадебный пир прошел с чрезвычайным оживлением. Начался он несколько позже обыкновенного: дело в том, что, по обычаю, новобрачные должны были предварительно побывать в бане. Оркестр Станислава Мнишека сообщал торжеству отпечаток европеизма. Но во всем остальном церемониал пира в точности соответствовал обычаям русской старины. Духовенство окропило царя святой водой. Гости были рассажены вокруг стола на простых скамьях. Каждый получил свой лаек хлеба. Разумеется, все усердно, по заведенному порядку приветствовали царя, сгибая и выпрямляя спины и колени... После бесконечных здравиц началась традиционная раздача чернослива.
Как и полагалось, свадебный пир сохранял характер чисто официального торжества. Понятно, это вносило в него известную принужденность. Сам Дмитрий, видимо, вздохнул свободно только тогда, когда удалился во внутренние покои и отпустил от себя бояр и свиту. Зато, оказавшись в кругу одних поляков, он разошелся вовсю. Гости теснились вокруг царя. Он был неистощим. Он говорил без умолку, отпускал остроты, беспрестанно меняя тон и изображая из себя то лихого рубаку, то великого Цесаря, то глубокомысленного государственного человека. Но больше всего он сыпал шутками, видимо, сам любуясь своим колким языком и талантом вызывать смех у слушателей. Между прочим, ему вспомнился Александр Македонский. В русских преданиях имя этого героя окружено особым ореолом; очевидно, кое-что знал о нем и Дмитрий. Он с восхищением говорил о гениальном царе. Он признавался, что завидует его победам. По его словам, он жалеет лишь о том, что не жил в одно время с Александром Македонским: о, тогда бы он померялся с ним и, наверное, стал бы его другом! Было слишком ясно, что себя самого новый московский царь относит к разряду величайших полководцев мира. С каким высокомерием, с каким презрением отзывался он об императоре Рудольфе! Ведь это какой-то дикарь, который боится показаться людям на глаза! К польскому королю Дмитрий был несколько снисходительнее; но и у него он находил слабые стороны. Словом, Дмитрия не останавливало решительно ничто: он не считался ни с каким саном. Он подсмеивался над самим папой. Правда, здесь его шутки были гораздо мягче и сдержаннее; и, однако, царь недвусмысленно проходился на счет туфли его святейшества и осуждал обычай целовать ногу римского первосвященника. Мимоходом он задел и самборского ксендза, своего бывшего духовного отца: он поднял на смех и его... Остроты развеселившегося царя были не очень высокой пробы; но их с удовольствием подхватывал и изображал в лицах придворный шут Антони Риати, ведь дурачество было в то время выгодным ремеслом. Конечно, поляки могли бы дать достойный отпор столь неуместным выходкам; в правильном споре на их стороне оказалось бы несомненное преимущество и логики, и дисциплины. Однако в качестве гостей царя они подавали лишь самые сдержанные реплики. Среди них не нашлось ни одного, кто бы словом попытался положить предел глумлению и дал бы волю оскорбленному патриотическому чувству. Очевидно, все понимали, что они — во власти нового Дмитрия, который слишком хорошо умел пользоваться своим положением властелина и уже не допускал никаких противоречий.
В заключение торжества, царь предложил своим гостям потанцевать. Бал был открыт Станиславом Мнишеком и князем Вишневецким. За ними последовали и другие. Польский темперамент сказался и здесь. Скоро веселье достигло апогея. Стоя в амбразуре окна, Дмитрий поощрял танцующих приветливым взором. Но его беспокойный ум искал уже новых впечатлений... Наконец, его неутомимая энергия нашла себе выход. Все наружные помещения дворца были заняты польскими солдатами. Царь приказал открыть двери залы и обратился к храброму воинству с речью. Каждый получил по чарке вина. Затем началась раздача денег. В заключение, заговорив о будущем, Дмитрий нарисовал перед слушателями самые соблазнительные перспективы. Речь царя наэлектризовала солдат. Тут же они стали просить о дозволении устроить турнир. Скрепя сердце, Дмитрий дал желаемое разрешение. В первой же стычке была убита лошадь, и один из всадников получил рану. Это заставило храбрых рыцарей прекратить опасную забаву. К тому же и время было слишком позднее. Пора было подумать об отдыхе, чтобы с новыми силами встретить завтрашние празднества.
На другой день, в субботу 20 мая, на сцене опять появилась Марина. Однако царица уже сняла русский наряд, в котором короновалась. Теперь она одета была по-польски. В этот день она должна была принимать приветствия и подношения от своих новых подданных. Перед глазами царицы прошел бесконечный ряд отдельных лиц и целых групп. Тут были и патриарх с высшим духовенством, и бояре, и купцы, и ремесленники... Затем, уже во время пира, явились лопари: это были совершенные дикари, узкоглазые, монгольского типа, одетые в звериные шкуры, мехом навыворот. Все эти делегации слагали у ног Марины меха и всякие произведения своих рук. Впрочем, в глазах поляков эти приношения не имели большой цены. Между тем послы Сигизмунда держали совет с отцом царицы. Надо было ждать нового приглашения со стороны Дмитрия; из-за этого возникал чрезвычайно затруднительный вопрос. Как быть? Опять уклониться от чести? Но, в конце концов, это могло вывести царя из себя. А между тем его воля резко противоречила распоряжениям польского короля. Как согласовать эти требования? В ушах Мнишека еще звучали высокомерные слова Дмитрия. «Если бы сам император приехал в Москву, — заявил царь, — я и его бы не посадил за один стол со мной». Однако, с другой стороны, послам короля был дан строжайший приказ не идти ни на какие уступки. Будучи в безвыходном положении, уполномоченные Сигизмунда обратились к помощи Мнишека.
Такт сандомирского воеводы выручил всех и на этот раз. В конце концов, когда Власьев вновь принес послам царское приглашение, сторонам удалось сойтись на некотором компромиссе. Олесницкому было отведено место по правую руку царя, но за небольшим столом, поставленным специально для польского вельможи. Таким образом, формально Дмитрий торжествовал: за главным столом сидели только он с Мариной. В свою очередь, и Олесницкий счел себя удовлетворенным оказанной ему честью. Что касается Гонсевского, то из-за его второстепенной роли, ему еще легче можно было отвести подобающее место. Словом, главное затруднение было устранено. В воскресенье 21 мая польские послы уже присутствовали на царском пиру. Впрочем, здесь больше было радости для глаз, нежели для желудка. Вся посуда на столе была из золота и серебра; зато кухня царя оказалась более чем простой. Бедные московские гастрономы! Они готовы были примириться с самыми незатейливыми кушаньями, только бы их было побольше. Количество блюд у них всегда преобладало над качеством. За столом произошел инцидент, который мог повлечь за собой весьма неприятные последствия. Забыв свои враждебные чувства, Дмитрий поднял чару за здоровье Гонсевского. Конечно, это было великой честью для посла; однако у медали оказалась оборотная сторона. Царь пожелал, чтобы Гонсевский встал из-за стола и подошел к нему с выражением признательности. Как быть? Не пострадает ли от этого достоинство Его Величества, короля польского? Опасаясь этого, Гонсевский не двигался с места. В ужасе, Бучинский наклонясь к нему, прошептал: «Бога ради, идите! Иначе получится скандал...». Гордому поляку пришлось покориться.
Но Дмитрий не остановился на этом унижении своих гостей. По прошествии трех дней, 25 мая, празднества во дворце возобновились. Царь любезно известил Олесницкого, что в этот день в кремлевских палатах не будет ни Цесаря, ни посланника. Таким образом, все затруднения улаживались сами собой; вопросы этикета на время предавались забвению. Милостивые слова царя были приняты поляком всерьез. Олесницкий почувствовал, что у него развязаны руки. Пусть первенствует, кто хочет. Со своей стороны, во время танцев Олесницкий пустился в пляс, не сняв шляпы. Однако Дмитрий, очевидно, совершенно иначе понимал свои слова. Знаком подозвав к себе Мартина Ста-ницкого, он заявил ему, что срубит голову всякому, кто осмелится накрыться в его присутствии. Эту угрозу он велел передать и злополучному танцору. Тон царя, его взгляд и мимика не допускали никаких противоречий. Что же оставалось делать Олесницкому? Конечно, он обнажил голову, со вздохом признавая, что, за отсутствием посланника, Цесарь все же имеется налицо.
Если во время празднества не все устраивалось так, как хотели бы поляки, то не лучше шли и дипломатические дела. Несмотря на все огорчения, послы короля не теряли надежды; напротив, они старались в точности выполнить данные им инструкции. Того же 25 мая у них состоялось совещание с боярами во дворце. Здесь поляки встретили глухую, но упорную оппозицию. Предметом обсуждения был крестовый поход против турок. Олесницкий начал речь с восторженных восхвалений Дмитрия. Но затем он перешел к чисто деловым вопросам. Его интересовали и план войны, и размеры действующих сил, и срок для начала кампании. Бояре были неприятно поражены столь назойливым любопытством. Они не привыкли так легко посвящать других в свои государственные тайны. Немудрено, что, вместо серьезного обсуждения поставленных Олесницким вопросов, совещание превратилось во взаимный обмен упреками и насмешками. Конечно, обо всем было доложено Дмитрию. Царь заявил, что он сам займется этим делом при участии посланников. Очевидно, он рассчитывал на будущее. Но оно не принадлежало ему. Под ногами Дмитрия уже зияла бездна.

Глава II. Катастрофа 1606 г., 27 мая

Кремлевские торжества были только блестящей прелюдией. За ней последовала вскоре самая трагичная развязка. Правда, у царя были сторонники, готовые на всякие жертвы ради него. Однако он имел и непримиримых врагов, которые уже замышляли погубить его. Общественное успокоение было лишь обманчивой видимостью. Огонь мятежа тлел под пеплом, время от времени прорываясь наружу зловещими вспышками. Но этих симптомов было достаточно: наиболее прозорливым наблюдателям они внушали самые тревожные предчувствия.
Как мы знаем, Дмитрий обнаружил величайшую снисходительность к бывшему руководителю угличского следствия князю Василию Шуйскому. Тем самым он сохранил для себя коварного и непримиримого врага. Пусть не удался заговор, организованный в июле 1605 года. Участники его не сложили рук: они только отсрочили выполнение своего замысла на будущее время.
В сентябре того же года открылся новый заговор против царя, угрожавший общественному спокойствию. «Было схвачено несколько человек из среды духовенства, — пишет отец Николай. — Все эти лица подверглись более или менее тяжелому наказанию. Одного из них пытали: он признался во всем. По его словам, его подкупили с целью отравить царя. Яд решено было подлить в святую чашу; таким образом, Дмитрий должен был погибнуть после принятия святых даров из рук злоумышленника». Другим поводом для всяких страхов явилось открытие во дворце каких-то колдовских припасов. Никто не знал, против кого готовилось чародейство. Во всяком случае, правительство энергично вело розыски виновного. Отец Андрей шел еще дальше своего собрата. По его уверениям, в Москве царю и его сторонникам отовсюду угрожали опасности.
Читатель помнит, что брак Дмитрия с Мариной повлек суровые меры со стороны Дмитрия против духовенства. Об этом отец Николай сообщает уже в известном нам письме к Стривери от 20 февраля 1606 года. Подобные репрессии казались необходимыми, тем более что по тем или другим причинам, но глубокое недовольство царем чувствовалось и среди мирян. Правда, отец Николай не распространяется на счет интриг, брожения, карательных мер правительства. Но, во всяком случае, его свидетельство более чем достаточно. Совершенно очевидно, что Русское государство переживало опасный кризис.
Именно так рисовалось положение дела в Москве кармелитским миссионерам, гостившими в то время в русской столице. Дмитрий предоставил им полную свободу — либо немедленно выехать в Персию, либо переждать Пасху. Миссионеры предпочли тронуться в путь 22 марта. Мотивируя такое решение, историк их ордена говорит, что власть Дмитрия уже колебалась. С каждым днем у него появлялось все больше и больше врагов. Дальновидные люди не без основания предполагали, что новый царь может быть насильственно лишен короны или даже погибнуть под развалинами своего престола.
Прибытие Марины с поляками еще ускорило ход событий. Польские гости явились в большом числе. Они были прекрасно вооружены; кони у них были один лучше другого... По-видимому, эти пришельцы сразу почувствовали себя как бы в покоренной стране. Они сами признавались впоследствии, что злоупотребляли своим положением и слишком предавались своим страстям. Самые возмутительные деяния начали твориться на глазах у всех. Поляки не ведали ни стыда, i»i совести. Шляхетская знать распевала, %плясала, пировала в Кремле под звуки шумной музыки, непривычной для слуха благочестивых россиян... Эти надменные гости держались особняком, не желая смешиваться с русскими; понятно, эта исключительность оскорбляла многих и вызывала раздражение. Еще хуже знатных господ вела себя челядь. Здесь были настоящие головорезы. То они бесчинствовали в православных церквях, то затевали скандалы на улице, то оскорбляли честных девиц... При всем пристрастии к соотечественникам, Мартин Стадницкий не скрывает своего отрицательного отношения к их поведению в Москве... По его словам, поляки вызывали ярость москвичей своей распущенностью. Они обходились с русскими людьми, как с «быдлом»; они оскорбляли их всячески, затевали ссоры, а в пьяном виде способны были нанести самые тяжкие обиды замужним женщинам.
Хуже всего было то, что сам царь уже не внушал к себе прежнего доверия. Дмитрий, которым восторгались когда-то Рангони и отец Андрей, был теперь неузнаваем. В нем совершился коренной переворот; эта перемена сказывалась в тривиальных шутках, бестактных притязаниях и в каком-то, поистине роковом ослеплении. Один польский шляхтич набросал нам портрет царя Дмитрия в 1606 году. По его свидетельству, новый московский государь — надменный честолюбец; он не выносит никакой критики даже от близких людей. Он обожает военное дело. Себя самого он считает знаменитым полководцем. Ему неприятно, если хвалят в его присутствии кого-нибудь другого. Он сам любит прихвастнуть и играть роль. По натуре своей это человек недурной; но действует он всегда по первому впечатлению. Он страшно вспыльчив, но отходчив. Впрочем, великодушен он больше на словах, нежели на деле. Он любит видеть роскошь вокруг себя и у других; тем не менее образ жизни его отличается умеренностью. Он питает отвращение к пьянству. Нельзя сказать, однако, с уверенностью, чтобы ему чужды были другие слабости. Во всяком случае, это — светлая голова, хотя и не получившая достаточного образования. Речь Дмитрия отличается редкой легкостью. В общем, он — сторонник прогресса, довольно равнодушный к вопросам веры. Исповедует он православие; но это не та религия, которой живет русский народ.
Столь же мало утешительны были и те сведения1, которые получал из Москвы отец Савицкий. Бывший духовник царя волей-неволей должен был признаться, что его чадо стало совсем другим, чем было прежде. Пусть даже не занимался Дмитрий черной магией, в чем некоторые его подозревали. Во всяком случае, он был одержим бесами гордыни и сладострастия. По свидетельству наблюдательных людей, Дмитрий был чрезмерно предан чувственным наслаждениям. Он не терпел ничьего превосходства. Он ставил себя выше всех государей западного мира. Он был уверен, что ему суждено поразить свет подвигами нового Геркулеса. Он убежден был, что, рано или поздно, пойдет во главе всехристианской армии, как вождь крестового похода и грядущий победитель ислама... Он до смешного носился с незаконно присвоенным титулом императора. Его уверенность в своих познаниях и ловкости не имела границ. Он тешился своим всемогуществом, словно царствование его должно было длиться вечно. К папе, покровительства которого он так домогался раньше, он относился теперь без достаточного уважения. Что касается польского короля, то к нему Дмитрий питал явную антипатию, которая грозила перейти в открытую вражду. Мимоходом Савицкий роняет загадочную фразу, которую мы уже приводили выше. Она сверкает, однако, подобно обнаженному мечу... Оказывается, Дмитрий задумывал отнять у Сигизмунда его королевство.
Понятно, что при такой перемене в своем характере новый московский государь не мог чувствовать особого влечения к тому польскому иезуиту, которому некогда он поверял все свои тайны. Ведь мы помним, что когда-то он брал Савицкого в свидетели перед Богом, когда уверял его в чистоте и возвышенности своих намерений. Тем не менее 25 мая Савицкий был принят в частной аудиенции. Быть может, в данном случае Дмитрий уступал настоятельным просьбам Марины. Конечно, о прежней дружбе с иезуитами не могло быть и речи. Но, с другой стороны, Дмитрий не желал отстранить их от себя решительно и бесповоротно. Вообще, этот сложный человек допускал порой самые странные компромиссы. 23 февраля он обратился к Стривери с особым письмом. Оно начинается следующими напыщенными словами: «Из-за того, что интересы Досточтимых Отцов, обитающих в державе Нашей, а также нужды всего общества Святого Иисуса, равно как и святейшей римско-католической Церкви, требуют прибытия и присутствия Вашего преподобия, Мы просим Вас предпринять это путешествие согласно долгу Вашему и благочестию, со всем усердием, дабы Вы могли прибыть к Нам со всей возможной скоростью. Так убедитесь Вы в благоволении Нашем к обществу Иисуса и расположении Нашем к Вам самим». Стривери так и не побывал в Москве. Тем не менее, принимая Савицкого, Дмитрий попробовал сдержать свое слово.
В назначенный день иезуит был проведен к царю. Оставшись с ним наедине, он поцеловал ему руку и, как принято, приветствовал его несколькими словами. Отвечая ему, Дмитрий не поскупился на звонкие фразы. Он заявил, что счастлив свидеться вновь со старым другом. Он выразил ему благодарность. Пусть не думают, что он забыл свои обещания; нет, он по-прежнему верен своим стремлениям... Савицкий передал царю письмо Аквавивы, генерала общества Иисуса; тут же он вручил ему кое-какие вещицы, имеющие отношение к религии. Между ними были золотые и серебряные пластинки: это были индульгенции, которые присылал Дмитрию папа; на них было выбито изображение римского первосвященника. Дмитрий принял эти предметы с благодарностью. Затем, встав со своего места, царь принялся мерить комнату шагами. Савицкий стоял, не двигаясь. Тогда Дмитрий берет его за руку, увлекает за собой, и оба начинают ходить вместе. Разговор оживляется. Предметом его был религиозный вопрос. Пользуясь удобным моментом, Савицкий заявляет, что он прислан для того, чтобы сговориться с царем: он ждет его распоряжений и готов, по мере сил, выполнить все, что ему будет приказано. При этих словах в Дмитрии как бы воскрес тот смелый и горячий неофит, которого видели когда-то его духовные отцы в Путивле. Конечно, в Москве должна быть устроена школа. Ее нужно создать немедленно. Учеников и преподавателей придется выписывать из-за границы. Не успели как следует заняться этим прекрасным проектом, как Дмитрий круто переменил тему разговора. Он заговорил о своем войске, с гордостью заявляя, что под знаменами его стоит сто тысяч вооруженных людей. Достаточно его знака, чтобы эта армия двинулась, куда ему угодно. Впрочем, он сам еще не решил, против кого он направит свои силы. Может быть, против турок, а, может быть, против кого-нибудь другого. И тотчас же, без всякой связи, он стал горько жаловаться на Сигизмунда. Ведь дерзость короля заходит так далеко, что он не хочет признать за московским царем титула императора. Все это было сказано горячо, искренне негодующим тоном. Затем наступило короткое, но тягостное молчание. Савицкий спрашивал себя, нет ли. внутренней связи между сообщениями Дмитрия о своей грозной армии и этими жалобами на польского царя? Однако, не желая останавливаться на этой теме, он ограничился банальной фразой. «Будем надеяться, — заметил он, — что Провидение не допустит неприязни и раздора между столь могущественными государствами». Теперь оставалось решить чисто личный вопрос. Савицкий желал знать, должен ли он вернуться в Польшу, или же ему остаться в Москве? Дмитрий и тут не замедлил с ответом: конечно, его духовный отец нужен ему здесь. Ободренный этим, Савицкий пошел еще дальше. Он попросил у царя разрешения являться во дворец всякий раз, когда ему нужна будет аудиенция. Царь немедленно дал на это согласие. Открыв дверь, он позвал своего польского секретаря, быть может, одного из Бучинских; тут же он отдал ему соответствующее распоряжение. Между тем день уже был на исходе; царь собирался еще к матери. Поэтому он милостиво прекратил аудиенцию, длившуюся более часа, и отпустил иезуита, обещая ему в самом скором .времени опять свидеться с ним и побеседовать подольше. Все это, казалось, должно было внушить Савицкому самые светлые надежды. Однако он не мог победить в себе мрачных предчувствий. Путевые впечатления, приемы русских — все это было так странно, так смущало его и тревожило... Когда же ему пришлось поделиться своими сомнениями с отцом Николаем, оба с беспокойством задались вопросом, чем-то кончится это дело?
Между тем опасность была ближе и грознее, чем предполагали. Предоставив полякам тешиться как угодно, враги Дмитрия уже подготовили втайне сицилийскую вечерню. Душой заговора являлся Василий Шуйский с двумя своими братьями — Дмитрием и Иваном. Как мы знаем, все трое были возвращены из ссылки. Лишь только они были вновь допущены ко двору, как опять принялись за свои козни. Поездка Безобразова была делом их рук. Теперь же, при их непосредственном участии, начинало в точности сбываться то, о чем они предупреждали Сигизмунда.
Что касается Дмитрия, то, окруженный предателями, он бессознательно ускорял свою гибель. Конечно, его царствование было совсем не в духе старого боярства. Кровь этой знати лилась потоками при Иване IV; Борис Годунов также не хотел считаться с ее исконными правами. Теперь она опять начинала подымать голову, упорно заявляя все те же свои притязания. Трон нового государя, в качестве его родни, обступили Нагие. Это были выскочки, напоминавшие боярству опричнину Ивана Грозного. Тут же были поляки-латинцы и всякий сброд. Вся эта клика держалась у власти только благодаря царю. Она не имела никаких корней в тогдашнем обществе; ее господство не было освящено вековой традицией. Что же оставалось подлинным Рюриковичам? Понятно, они видели во всех этих новых людях узурпаторов, захвативших чужое место.
Собственное же положение казалось им унизительным и недостойным.
Учитывая такое настроение боярства, Шуйские отлично понимали, где они могут найти себе поддержку. По свидетельству князя Волконского, к заговору князя Василия и его братьев присоединилось до трехсот представителей высшего московского общества. Так составилось основное ядро. Однако корни и нити его раскинулись чрезвычайно широко. В распоряжении Шуйских были бесчисленные агенты; сами они отлично умели заставить себя слушать и понимать. Не в первый раз пробовали они свою силу. Благодаря их агитации недовольство царем распространялось все шире; в воздухе начинало пахнуть мятежом. Обращаясь к летописям того времени, мы все чаще и чаще встречаем в них кровавые страницы. Между прочим, эти памятники сообщают нам о мученической гибели дьяка Тимофея Осипова и Петра Тургенева: оба они не пожелали покориться Дмитрию и заплатили жизнью за свое упорство. Недовольные попадались и среди стрельцов — этих присяжных телохранителей царя. Для решительного восстания не хватало только вождя... Стрельцы уже подыскивали подходящее лицо. Но о брожении донесли правительству. Оно обрушилось на правых и виноватых; в конце концов, все были осуждены. Зачинщики поплатились головой: свои же товарищи по оружию умертвили их с поистине варварской жестокостью. Что касается непостоянной московской черни, то ее нечего было бояться. Напротив, в роковой для царя момент она, как всегда, забудет о своих недавних восторгах и примкнет к мятежникам.
Подпольная работа заговорщиков шла, по-видимому, чрезвычайно успешно; однако она не оставляла никаких документальных следов. Говоря о ней, волей-неволей приходится ограничиться догадками или опираться на малодостоверные свидетельства. Во всяком случае, враги царя усиленно распространяли о нем дурные слухи в народе. Они представляли его самозванцем и вероотступником. Они утверждали, будто он обманом захватил власть, желая предать русских людей и все государство полякам, а православную церковь подчинить латинянам. Словом, опять появлялись на сцену те разоблачения, к которым прибегал когда-то Борис Годунов. Но то, что объявлялось раньше во всеуслышание и не встречало сочувствия, передавалось теперь шепотом и возбуждало гораздо больше внимания.
Заговор Шуйских был организован в самом широком масштабе. Понятно, эта подземная работа порой выдавала себя и возбуждала кое-какие подозрения. Очевидно, не все умели хранить тайну. В глаза могли броситься некоторые тревожные симптомы. Несколько раз, и притом заблаговременно, Дмитрия предупреждали. Между прочим, 24 мая среди поляков распространился слух о готовящемся избиении. Сперва они было перепугались; однако им и в голову не пришло изменить свой легкомысленный образ жизни и принять какие-либо меры предосторожности. Они не подумали даже о том, чтобы как-нибудь держаться поближе друг к другу, — а жили они в различных концах города, что, разумеется, совершенно обессиливало их в смысле самозащиты. Очевидно, невозмутимое спокойствие Дмитрия передавалось и им. Царь и не заикался о наказании лиц, распространяющих тревожные слухи. Однако 26 мая зловещие толки опять усилились. Тогда поляки уполномочили нескольких лиц из своей среды объясниться по этому поводу с высшим правительством и попросить его произвести следствие. Напрасный труд! «Нет никаких причин беспокоиться, — ответили им. — Царь пользуется такой любовью в Москве, что недавно еще, по простому подозрению, семеро изменников были растерзаны народом». Впрочем, сандомирский воевода не удовлетворился этими заверениями царских приближенных. Он попытался открыть глаза самому зятю или, по крайней мере, заставить его принять известные меры предосторожности. «Такие меры, — заметил он, — никогда не бывают вредны». «Ради Бога, не говорите мне об этом, — с досадой прервал его Дмитрий. — Я знаю, где царствую; у меня нет врагов; я же владычествую над жизнью и смертью». Вскоре затем царю была вручена записка от одного немца, который предупреждал, что избиение начнется завтра. Дмитрий отнесся к этому предостережению так же равнодушно, как и к словам " Мнишека.
Для того чтобы успокоить поляков, он распорядился только послать к войску своего секретаря, которому было приказано подтвердить угрозы царя по адресу смутьянов, распространяющих тревожные слухи. Затем тот же секретарь отправился к послам короля Сигизмунда; с ними он проговорил до поздней ночи. Чистосердечие самого Дмитрия не подлежит никакому сомнению. Он не допускал и мысли об опасности. С его согласия, Марина готовилась устроить маскарад; сам царь беспечно отдавался всевозможным развлечениям. Весь вечер 26 мая он посвятил Станиславу Немоевскому, который привез драгоценности принцессы Анны. Этот благородный комиссионер разложил перед Дмитрием топазы, изумруды, рубины, жемчужные колье и цепочки из бриллиантов. Царь любовался игрой камней. Потом он приказал принести свои собственные сокровища и пространно рассуждал о них тоном настоящего знатока. В заключение он выразил желание оставить у себя на некоторое время шкатулку принцессы... Но скоро царю суждено было прозреть и убедиться, что он был слишком доверчив. Роковой час уже был намечен. Сабли были наточены; ждали только условленного сигнала.
В ночь с 26 на 27 мая, когда поляки спали глубоким сном, князь Василий Шуйский распорядился занять военными силами ворота Кремля. Еще раньше он ввел для этой цели в город некоторую часть войска, стоявшего вне Москвы. На рассвете, те самые колокола, которые недавно еще приветствовали торжественное вступление самозванца в столицу, зазвонили, призывая заговорщиков на кровавую потеху. Это не был праздничный благовест. Медный вой набата отзывался в сердцах зловещим предчувствием. Царь вышел из опочивальни и спросил, почему бьют тревогу. В это время Андрей Бона сменял караул; очевидно, наученный заранее, он ответил, что в городе вспыхнул пожар. Дмитрий приказал поскорее принять нужные меры; затем он спокойно удалился к себе. Между тем в городе начиналось смятение. Народ сбегался со всех сторон. Тут были, конечно, люди, посвященные в заговор. Но большинство безотчетно бежало, куда все, — может быть, поддавшись какому-нибудь ложному слуху, пущенному злоумышленниками о поляках. В центре толпы оказался Василий Шуйский. Сбросив личину, он открыто становится во главе мятежа. Проникнув в Кремль без всякого сопротивления со стороны стражи, он направляется к палатам царя. Только один человек, действительный храбрец, бросается к Шуйскому и хочет его остановить. Однако заговорщики тотчас опрокидывают верного Басманова наземь; покрытый ранами, он испускает дух у самого входа во дворец. Вид пролитой крови опьяняет мятежников. В них просыпаются ярость и инстинкты; ворвавшись во дворец, они всюду ищут Дмитрия.
Перед лицом неминуемой опасности Дмитрий, наконец, прозрел. Его самоуверенность слетела с него мгновенно; он оцепенел от ужаса... Подбежав к окну, он видит вдали буйную толпу. Бросившись назад к Марине, он кричит: «Измена, сердце мое, измена!..» Затем, не думая о защите жены, сам чувствуя себя брошенным всеми, он кидается куда глаза глядят, по дворцовым палатам. Вот перед ним какое-то окно: через него можно скрыться... Дмитрий колеблется... Тут его настигают заговорщики. Один из них бросается на царя и сталкивает его с окна во двор. При падении Дмитрий ломает себе ногу и теряет сознание. В таком виде находят его стрельцы; они подбирают его и несут во дворец. По дороге он приходит в себя. Он обращается к народу; делает попытку привлечь на свою сторону стрельцов для того, чтобы они защитили его от Шуйского. Все напрасно: дело его проиграно. Бояре, участники заговора, окружают Дмитрия, осыпая оскорблениями; они укоряют его в том, что он самозванно присвоил себе венец; они поносят его, как отступника и расстригу Гришку Отрепьева. Возбуждение все растет: неизбежность трагической развязки становится слишком очевидной. Сигнал подает Валуев. Он в упор стреляет в Дмитрия; другие добивают его саблями.
Еще теплый труп царя выволакивают из дворца. Страшная процессия останавливается перед Вознесенским монастырем; криками заговорщики вызывают к себе царицу Марфу. Они требуют, чтобы она сказала, кто такой Дмитрий... Сперва царица уклоняется. «Вам лучше знать», — отвечает она. Заговорщики не унимаются; их настояния принимают все более и более угрожающий характер. Тогда, устремив глаза на окровавленный труп, Марфа объявляет, что этот человек — не ее сын. Таким образом, она сама уличает себя в позорной лжи; она признается, что обманом были и радостные слезы ее, и материнские ласки... Но заговорщикам только того и нужно. Вполне удовлетворившись этим ответом, они волокут отвергнутого сына Марфы дальше, на Лобное место. Отсюда еще недавно сам Шуйский объявлял Дмитрия подлинным сыном Ивана IV; теперь, сорвав с царя одежду, его бросают здесь на поругание черни. На лицо Дмитрия надевают маску, найденную во дворце; у ног кладут тело Басманова. Так смерть освящает дружбу несчастных. Целых три дня около этих изуродованных трупов разыгрываются самые отвратительные и страшные сцены. Только натешившись и надругавшись над мертвецом досыта, его хоронят, за городом, в поле, вне церковной ограды. Но тень убитого царя смущает суеверных людей. Над могилой его по ночам видят какой-то таинственный свет. Кое-где, хотя и робко, начинают слышаться вздохи и сожаления об убитом. Тогда враги Дмитрия решили раз и навсегда покончить с его ненавистной памятью. Труп самозванца был вырыт из земли. На позорной колеснице его сперва возили по улицам Москвы. Затем свалили на костер, сложенный за городом. Пламя пожрало останки Дмитрия; но и самый пепел его внушал опасения заговорщикам. Они захотели уничтожить и этот след самозванца. Смешав пепел с порохом, зарядили пушку. Орудие выстрелило, и прах Дмитрия развеяли ветры. «Теперь проклятый самозванец не воскреснет и в день Страшного Суда», — говорили его враги. Эти чудовищные похороны происходили 9 июня. Однако вернемся к 27 мая. В то время, как Дмитрий испускал дух под ударами заговорщиков, Марине угрожала серьезная опасность. Как известно, у полячки было много врагов; они ненавидели и жаждали погубить ее. Когда во дворце стали раздаваться тревожные крики, испуганная, полуодетая царица вскочила с постели и бросилась к женщинам, занимавшим более отдаленные покои дворца. Это бегство спасло Марину. Не найдя ее в опочивальне, заговорщики бросились было в другие двери; но тут на пороге одной из палат им преградил путь Осмольский, угрожая обнаженной саблей. На доблестного слугу Дмитрия посыпались удары; он пал на месте с пронзенной грудью. Через его труп мятежники кинулись дальше. Скоро они очутились лицом к лицу с оцепеневшими от ужаса и дрожащими польскими женщинами. Однако эти дочери Речи Посполитой героически выдержали испытание. Заговорщики потребовали Марину. Но никто не выдал несчастной царицы; никто не захотел бросить ее в жертву насильникам. Как раз в это время подоспели бояре. Они удержали мятежников и отвели Марину со всей ее свитой в более безопасное место. При столкновении с заговорщиками пострадала только панна Хмелевская. Эта почтенная женщина была ранена и несколько дней спустя скончалась. Между тем положение всех поляков, живших в столице, было критическим: исключение составляли лишь те, которые успели принять меры предосторожности. Как было сказано, поляки были расселены в различных частях города. Мятеж захватил их врасплох. Весть об убийствеvДмитрия поразила их как громом; тут же им стало ясно, что им самим угрожает гибель. Соединить свои силы для энергичного сопротивления они не могли из-за недостатка времени; а между тем чернь жаждала добычи и крови. Кое-кому удалось отстоять себя. Некоторых было приказано защищать вооруженной силой. Такими счастливцами явились, между прочим, послы Сигизмунда. Бояре распорядились оценить их жилище и таким образом предохранить их от нападения черни. Более всех на виду были воевода сандомирский и Константин Вишневецкий. Им пришлось забаррикадировать у себя входы, вооружить людей и выдержать настоящий приступ. Такие же точно сцены разыгрались и в других частях Москвы.
Все эти ужасы пережили с поляками и оба капеллана. В день мятежа Савицкий оказался один в доме. Чернь знала, где живут иезуиты. Она окружила это место и, наконец, ворвалась внутрь, выломав двери. О сопротивлении нечего было и думать. Савицкий спасся в соседнем доме, где жили литовские купцы. Но ему не удалось скрыться от народа. Чернь грозно потребовала выдать себе иезуита. Тогда пущены были в ход деньги, и народ несколько успокоился. Вечером за Савицким прислал Гонсевский: он хотел взять своего доброго, старого друга под защиту своей собственной неприкосновенности. На следующий день, желание Гонсевского было исполнено. Под охраной бояр и приставов Савицкого повели по улицам Москвы сквозь строй угрюмых взглядов... Наконец, он благополучно добрался до посольского дома, где был принят Гонсевским с распростертыми объятиями. Вскоре к Савицкому присоединился и отец Николай. Накануне мятежа он отправился к польским солдатам. С ними он и провел кровавый день 27 мая, после чего, благодаря вмешательству послов, ему удалось найти убежище там же, где был и Савицкий. Впрочем, свидание обоих иезуитов было не слишком продолжительным. Отец Николай отнюдь не был намерен покинуть свой пост и оставить своих солдат на произвол судьбы. Поэтому он опять ушел к ним, чтобы разделить с ними их участь, какова бы она ни была. Что касается отца Савицкого, то, памятуя о своей миссии, он остался с посланниками так же, как и отец Анзерин.
Надо заметить, однако, что, допуская избиение польских гостей, руководители заговора отнюдь не думали начать настоящую войну с Речью Посполитой. Им нужно было только, чтобы погиб главный злодей, искупая все свои преступления. После этого престол опять оказывался свободным. Достигнув своих целей, бояре сочли свои долгом водворить в городе порядок и твердой рукой сдержать ту самую чернь, которую они же подстрекали к мятежу. Уже к вечеру 27 мая столица начала принимать обычный вид; только стража в большем количестве проходила по улицам или охраняла некоторые дома. В общем, беспорядки продолжались всего-навсего несколько часов; тем не менее крови было пролито немало. По-видимому, в этот день было перебито более 500 поляков; в их числе были шляхтичи, солдаты, слуги и большинство несчастных музыкантов. Вместе с другими погиб и Франциск Помаский. Он стоял перед алтарем и кончал мессу, одетый в священническое облачение. В это время к нему ворвалась толпа; она бросилась на злополучного ксендза и его домашних. Помаский был тяжело ранен в общей схватке; после этого он прожил всего два дня. Весть о катастрофе, разразившейся в Москве, достигла Польши только в конце июня, т. е. со значительным опозданием. О том, какое впечатление произвели эти события на короля Сигизмунда, мы узнаем от венецианского посланника Фоскарини. Он изображает нам этот момент в чрезвычайно живых и ярких красках. Миссия Фоскарини при краковском дворе была выполнена. Явившись представителем Дожа на бракосочетание короля и установив условия союза между Венецией и Польшей, он получил свою прощальную аудиенцию 1 июля 1606 года. Пользуясь этим случаем, он, с чисто итальянской ловкостью, сумел вызвать короля на подробный рассказ о всей истории Дмитрия. Соединяя в своем лице тонкого дипломата и опытного следователя, Фоскарини рядом заранее рассчитанных вопросов искусно проник в самую суть этого дела. Подробное донесение, составленное им по этому поводу, воспроизводит перед нами весь диалог венецианского посла с королем. За пять дней до этого в Кракове распространился слух, будто Дмитрий предательски убит одним из своих слуг. Что касается поляков, уехавших с Мнишеком, то большинство их будто бы также перебиты. Одни верили этому известию, другие, напротив, относились к нему с сомнением. Фоскарини обратился к королю с вопросом, что значат подобные толки.
король. — Во всем этом есть значительная доля правды. Источником слухов является письмо одного московского воеводы. Оно прислано было в Ливонию на имя канцлера Льва Сапеги. Тот препроводил его мне. Письмо уведомляет о возвращении 500 поляков на родину. Я не знаю, соответствует ли эта цифра точному числу тех наших подданных, которые уцелели от погрома. Что касается Дмитрия, то он был зарезан на другой день после Троицы, т. е. на третий день после своей свадьбы. Убийцей явился человек, который уже раньше был изобличен однажды в подобном умысле против царя. Тогда он был посажен в тюрьму, и Дмитрий собирался предать его казни. Однако затем он помиловал его, по просьбе поляков. Еще до отъезда воеводы сандомирского в Россию я убеждал его не подвергать опасности стольких людей и не тратить напрасно средства. Но ни он, ни шляхта, его сопровождавшая, не вняли моим увещаниям; их увлекла страсть к приключениям, соединенная с надеждой на богатую добычу. Мне неизвестно, возможно они сами подали повод к катастрофе. Я не знаю даже, уцелели ли Мнишек вместе с моим послом. Дело в том, что я отправил в Москву своего уполномоченного. Он должен был не только присутствовать при бракосочетании Дмитрия, но и убедить его отказаться от произвольно присвоенных титулов. Ведь Дмитрий величал себя императором, Цесарем, Августом, герцогом Ливонским... Я не мог признать подобных притязаний без ущерба для себя самого и для других государей. Между прочим, с целью покончить с этими поползновениями, я предполагал передать вопрос о титулах Дмитрия на обсуждение очередного сейма. Как известно, без его согласия у нас не решается ничего.
фоскарини. — Что касается посла, то, конечно, он должен был уцелеть...
король. — Я в этом не уверен. Ведь русские — варварский народ.
фоскарини. — Но какова же причина всех этих событий?
король. — Я сам не знаю этого точно. Достоверно то, что перед отъездом Дмитрий отрекся от греческой схизмы и тайно принял католичество. Может быть, в Москве это и обнаружилось. Надо добавить, что Дмитрий не был ни сыном Ивана IV, ни братом Федора. Когда Мнишек явился ко мне с сообщением об этом деле, я посоветовал ему не мешаться в него, дабы не повредить Речи Посполитой; но воевода не пожелал повиноваться мне. Когда он в первый раз вступил в московские пределы, он тотчас же был отброшен русскими войсками: еле-еле ему удалось спастись за стенами одной крепости, которая добровольно открыла ему свои ворота. Однако из-за упорных толков о том, что Дмитрий — подлинный сын Ивана IV, воевода еще раз попробовал прийти ему на помощь. Он собрал войско, прошел дальше в глубь страны и добился того, что на этот раз русские войска признали Дмитрия своим истинным государем. Достигнув трона, Дмитрий пожелал вознаградить Мнишека за все его услуги. Для этого он женился на его дочери.
фоскарини. — Если известие о смерти Дмитрия подтвердится, это будет тяжким ударом не только для Польши, теряющей стольких своих дворян и такие суммы денег, но и для всего христианского мира. Ведь Дмитрий объявил папе о своем намерении предпринять крестовый поход против турок.
король. — Правда, об этом шла речь. Потому-то нунций и отправил в Москву своего племянника в качестве представителя римской курии. Этот уполномоченный вернулся назад с богатыми дарами и проехал далее в Рим. При Дмитрии находились также двое иезуитов; они поддерживали в нем известное настроение. Трудно сказать, однако, на что тут можно было рассчитывать.
фоскарини. — Во всяком случае, приходится пожалеть о смерти Дмитрия. Ведь он был бы постоянным союзником Польши.
король. — Вряд ли можно было ему верить. Я лично совершенно разочаровался в его дружбе. Он вел себя вызывающим образом, и сердечные отношения с ним становились невозможными.
Фоскарини мог быть доволен. Из уст самого короля он узнал, что, собственно, произошло в Москве. Он выяснил как причины катастрофы, так и вероятные ее последствия.
Само собой разумеется, что в приведенной беседе Сигизмунд был откровенен далеко не до конца. Он изображает перед венецианским посланником одну лишь официальную сторону своей политики. Он не хочет открыть ему все свои карты и, однако, сам того не замечая, делает чрезвычайно важное признание. По его словам, Дмитрий не был сыном Ивана Грозного. У короля нет сомнений на это счет. Его взгляд окончательно установился. Он знает, что на московском троне сидит самозванец... И что же? Он сносится с ним,
как с равным. Он шлет к нему своих послов. Любопытно, что Фоскарини. по-видимому, считает это естественным. По крайней мере, он даже не пытается найти обстоятельства, извиняющие образ действий короля.
Мало-помалу весть о московской катастрофе распространилась по всем европейским дворам, которые интересовались делом Дмитрия. По свидетельству венецианского посла Франческо Соранцо, в Праге о смерти нового московского царя узнали 21 августа 1606 года. Здесь это известие вызвало всеобщее сожаление. Дмитрия считали добрым государем, который был искренне расположен к римской церкви и готов был служить высшим интересам христианства. Нельзя было найти более удобного случая, чтобы обвинить во всем иезуитов: ведь недаром изгоняла их сеньерия из Венеции, не прощая им соблюдения папского интердикта. Нимало не смущаясь, Соранцо возлагает на них всю ответственность за московские события. Это они торопили Дмитрия порвать с православием. Они понуждали его официально признать обряды римской церкви и отпраздновать свое бракосочетание с полячкой при самой торжественной обстановке — на латинский манер, в соборе, откуда изгонялась национальная вера. Можно ли было делать все это на глазах русского народа, столь преданного обычаям старины? Мятеж и убийства в Москве явились неизбежным следствием этого безрассудного образа действий. Очевидно, стараясь более убедить Дожа в своей правоте, нежели сообщить ему строго проверенные факты, Соранцо торопится заключить, что иезуиты — везде одни и те же: они всегда кстати и некстати вмешиваются в государственные дела. Раньше они погубили Себастьяна Португальского; теперь жертвой их явился Дмитрий.
В Ватикане внезапная гибель Дмитрия произвела тем большее впечатление, что ее совсем не ожидали. Царь был убит и то самое время, когда папа уже благословлял учреждение в Орше иезуитской коллегии под покровительством польского короля и для распространения истиной веры среди русских. Параллельно с этим папа вел продолжительные беседы с Александром Рангони и о других планах того же рода. Еще 12 августа кардинал Боргезе слал Дмитрию пожелания долгой жизни и сил для работы на пользу церкви. Тревожная весть распространилась в Риме не ранее последних чисел того же месяца. Сперва ее опровергали; но затем получили новые подтверждения... 9 сентября римские депеши выражают опасения, как бы не пришлось проливать «бесконечные слезы». 23-го кардинал Боргезе произносит, можно сказать, надгробную речь над московским царем... «Злополучная судьба Дмитрия является новым доказательством непрочности всех человеческих дел, — заключает кардинал. — Да примет Всевышний душу его в Царство Небесное, а с ним вместе да помилует и нас».

II

Россия недолго вдовела после Дмитрия. Труп несчастного самозванца еще лежал на Лобном месте, когда 29 мая князь Василий Шуйский провозглашен был московским царем. Венчание его на царство было совершено без всякой помпы; народ не участвовал в этом торжестве; оно происходило как бы украдкой. Вскоре к польскому королю прибыл Григорий Волконский с вестью о воцарении нового государя. Он следующим образом объяснял Сигизмунду тайну столь скорого избрания Шуйского. По его словам, глава заговора расположил в свою пользу бояр всяческими обещаниями. Он не постеснялся даже посулить им наделение их землями, разумеется, надеясь впоследствии обойти все такие обязательства под предлогом народного недовольства. Как-то, при случае, Сигизмунд вспомнил потом об этом предвыборном маневре и рассказал о нем нунцию Симонетта. Пусть даже в своих подробностях версия короля не совсем точна, сущность дела передается совершенно правильно. Шуйский был возведен на трон группой бояр; те же самые лица и низложили его впоследствии. Все это эфемерное царствование было сплошным рядом интриг всякого рода. Это было тем более опасно, что из-за политического вопроса вставала уже грозная социальная проблема.
Чтобы оправдать себя и узаконить свою власть, новое правительство должно было прежде всего смыть пятно крови, пролитой заговорщиками в Кремле. Ему нужно было во что бы то ни стало изобразить убийство Дмитрия, как заслуженное и неизбежное возмездие. Это была трудная и неблагодарная задача; однако она не являлась невыполнимой. Под рукой Шуйского были данные пресловутого угличского следствия. К ним присоединились некоторые новые показания. К тому же кое-какие меры Дмитрия легко было представить в самом невыгодном свете. Наконец, при обыске во дворце у Дмитрия нашлись компрометирующие письма. Этого было достаточно для того, чтобы создать против злополучного царя целый обвинительный акт и окончательно погубить его в мнении народа.
Правительство Шуйского не раз официально созывало московских людей, чтобы посвятить их в тайны минувшего царствования. Среди смут чернь уже начинала чувствовать свою силу. Волей-неволей приходилось с ней считаться, чтобы предупредить возможность новой агитации и расположить массу в пользу правительства. Теперь все, не исключая самых тупых голов, узнали, что покойный царь не был ни сыном Ивана IV, ни законным государем. Те же самые бояре, которые с такой готовностью присягали Дмитрию, уже клялись, что он был не кто иной, как расстрига, Гришка Отрепьев. Рассказывали вновь всю его биографию; изображали все подробности его карьеры. Разумеется, самозванцу приписывали всевозможные преступления; их длинный ряд завершался злонамеренным соглашением с Польшей и чужеземной оккупацией Московской державы. Если бы Дмитрий уцелел на престоле, погибла бы вся святая Русь. Государственная казна была бы расхищена; московские земли — захвачены врагами. Православная церковь подверглась бы гонениям, и весь народ принужден был бы принять латинскую веру. Что касается бояр, то все они были бы казнены... Вот такое будущее готовил самозванец для своих подданных. Разумеется, правительство Шуйского старалось доказать, что все эти разоблачения — не выдумка и не одни только догадки. Оно ссылалось на письма папы, Рангони, иезуитов, Юрия Мнишека. В сущности, достаточно было уже одной наличности подобной переписки: уже это казалось подозрительным и внушало опасения. В частности, о расправе, которая угрожала боярам, клевреты Шуйского выведали от Бучинского.
Все это, конечно, были одни слова; ими трудно было успокоить народ. Время от времени то здесь, то там вспыхивали беспорядки. Очевидно, нужно было чем-нибудь сильнее поразить народное воображение: это было бы наилучшим противодействием грозящей смуте. Шуйскому пришла в голову гениальная мысль. Об одном обстоятельстве самозванец или позабыл, или же просто не подумал должным образом. За все свое царствование, продолжавшееся одиннадцать месяцев, он не вспомнил о несчастной угличской жертве. Между тем сын Марфы был погребен в храме Преображения со всеми почестями, подобающими царевичу; с тех пор ничья рука не нарушала его могильного сна. Впрочем, существуют сведения, что самозванец намеревался надругаться над прахом злополучного ребенка. Однако горячее противодействие со стороны Марфы и боязнь скандала воспрепятствовали ему осуществить свой замысел. Как бы то ни было, Шуйский решил воспользоваться ошибкой самозванца: прах царевича должен был пригодиться ему для особых целей. Поэтому он распорядился вырыть останки младенца Дмитрия и перенести их в Москву. Была снаряжена специальная комиссия для выполнения этой церемонии: во главе ее был поставлен Филарет Романов с двумя братьям Нагими. Покладистые дядья уже опять отреклись от своего племянника, явившегося из Самбора. Теперь они решительно становились на сторону угличского царевича...
В соответствии с требованиями момента, Шуйскому пришлось подвергнуть пересмотру некоторые памятники недавнего прошлого. Как известно, по данным следственной комиссии, смерть Дмитрия являлась делом несчастной случайности: царевич сам накололся на нож в припадке болезни. Таким образом, он был, в некотором роде, самоубийцей. При данных условиях такая версия представлялась уже не вполне удобной. Она не отвечала запросам времени, когда во что бы то ни стало нужно было изобразить царевича в ореоле невинной жертвы. Из-за этого оказалось, что сам Борис Годунов отдал повеление умертвить несчастного младенца: тогда будто бы подосланные им убийцы зарезали этого «непорочного агнца». Эта новая версия являлась как будто более правдоподобной; во всяком случае, правительство могло удобнее пользоваться ею перед лицом надвигающихся событий.
Когда труп младенца был вырыт из могилы в присутствии Филарета Романова и его спутников, немедленно воздух наполнился благоуханием. Тело маленького покойника сохранилось нетленным: оно было совершенно свежо и нежно, как у живого. Так же мало пострадала и одежда царевича; только чуть-чуть попортилась обувь... В ручке ребенка, вместо пресловутого ножа, были найдены зажатые орешки. Уже весь этот внешний вид младенца свидетельствовал о его святости. Однако этого было мало: над прахом царевича начали твориться великие и многие чудеса... Филарет немедленно сообщил об этом Шуйскому; само собой разумеется, царь был вне себя от радости.
Мощи нового чудотворца решено было перенести в Москву. 13 июня царь с духовенством и всем народом уже встречал их у себя в столице. Останки Дмитрия были положены в царской усыпальнице, т. е. в Архангельском соборе. Немедленно чудеса возобновились и здесь. Отныне святость царевича могла быть вне сомнений; поэтому Шуйский повелел установить в память Дмитрия особый церковный праздник. Конечно, трудно было признать младенца светильником веры; из-за этого его возвели в лик мучеников. Странное мученичество! Оно свидетельствовало лишь об одном — о жестокости убийцы.
Все это происходило на глазах у Марфы. Мало того: она принимала участие во всех этих торжествах. Почести, оказываемые царевичу, были, в сущности, жестокой укоризной для царицы-инокини. Она чувствовала это и громко каялась. Как было не пожалеть бедной женщины! Сперва она была выдана за Грозного; затем ее преследовал Борис Годунов; далее ее запугивал самозванец... Мудрено ли, что ей приходилось лгать и притворяться? Василий Шуйский и высшее духовенство были тронуты этими признаниями. Они объявили всенародно, что несчастная царица была не столько виновата, сколько одержима злым наваждением. Вот почему она заслуживает великодушного прощения. Цель правительства была достигнута. Народ узнал, что такое злодей-самозванец. Небо и земля вопили против него; из гроба своего истинный сын Ивана IV свидетельствовал против проклятого злодея своими чудесами... [1] [К чудесам Дмитрия некоторые современники относились с недоверием]. И, однако, это был лишь призрачный успех; он был куплен слишком дорогой ценой. Столь поспешная канонизация Дмитрия является одним из самых печальных эпизодов того времени, Мало ли кто может быть убит! Такой смерти недостаточно, чтобы заслужить мученический венец! Чудеса, совершающиеся точно по заказу, решительно вызывают подозрение. Во всем этом слишком ясно чувствуются тайные расчеты Шуйского; что касается духовенства, то в деле Дмитрия оно обнаружило слишком большую склонность идти на сделки с совестью.
Надо заметить, что, при всей своей внушительности, торжества, связанные с перенесением мощей Дмитрия в Москву, не произвели на народ особенно глубокого впечатления. Беспорядки вспыхивали периодически: правительство, очевидно, было бессильно подавить их. В момент временного затишья, в феврале 1607 года, при поддержке своих сторонников Шуйский в последний раз пытался апеллировать к религиозному чувству. Для этой цели он обратился к бывшему патриарху Иову — пособнику Бориса Годунова и врагу Лжедмитрия. Старец был вызван из ссылки и по приглашению царя прибыл в столицу. Когда он вошел в Успенский собор, там встретила его целая толпа; тут же был и новый патриарх, Гермоген. Выйдя
на амвон, протодьякон громогласно прочел челобитную от лица московских людей. Оказывается, их замучила совесть. Они изменили присяге, которую приносили Борису Годунову и Федору; затем, вопреки закону, они клялись в верности самозванцу. К крестному целованию приводил их всех патриарх Иов; он же пусть и разрешит их, московских людей, и весь русский народ, всех предстоящих и отсутствующих, живых и мертвых, от этих клятв. С канонической точки зрения подобное ходатайство москвичей было совершенно неуместно. Новый патриарх был облечен теми же правами, что и старый; более того, раз он явился преемником Иова, ему одному принадлежала теперь власть вязать и разрешать. Но Шуйского мало интересовали эти мелочи. Ему нужно было только возможно прочней скрепить узы, соединявшие его с народом, и освятить их религиозным началом. Ответ Иова был, очевидно, приготовлен заранее; характерно, что правительство распорядилось огласить его немедленно ко всеобщему сведению. Бывший патриарх отпускал всем их вину и требовал верности Шуйскому. Дрожащими губами взволнованный старец произнес в заключение несколько слов примирительного характера, обращаясь к народу. Но все эти заветы были скоро забыты. Никто не внял голосу благоразумия.
Между тем Шуйский всячески старался успокоить страну. Сам он, не покладая рук, работал в Москве; отсюда его послания достигали самых отдаленных углов царства. Послушные перья усердно строчили грамоты, в которых изображалась вся история Гришки Отрепьева, излагались признания Марфы, восхвалялись чудеса, творимые мощами Дмитрия и доказывались права Василия на престол. На всем пространстве тогдашней русской земли духовенство читало эти послания в церквях, а воеводы объявляли их народу.
Это было, так сказать, официальными сообщениями правительства. Наряду с ними возникла своего рода официозная литература: она получала директивы из дворца и пыталась создать в обществе желаемое настроение. В этой кампании принимали участие лучшие грамотеи того времени. Обнаруживая больше служебного рвения, нежели бережливого обращения с фактами, они наперерыв кадили Шуйскому. Большинство подобных панегириков представляют весьма незначительную ценность для истории. Наибольшего внимания среди них заслуживает Извет старца Варлаама, к которому мы еще вернемся. Даже в свое время все подобные произведения могли похвастаться скорее чисто литературным успехом, чем действительным влиянием на общественную жизнь. Их читали, переписывали, сокращали, подвергали всяческой переработке... Но большой готовности стать под знамя Шуйского что-то было незаметно.
Будучи поглощен внутренней смутой, царь не должен был забывать и о внешних делах. Здесь на первом месте стоял польский вопрос. Катастрофа 27 мая смешала все шашки: создалось положение, полное противоречий и чреватое всевозможными недоразумениями. Мы знаем, что польский король имел много оснований жаловаться на Дмитрия. Несмотря на это, в Москве его считали лучшим другом самозванца. Прибегая к самым курьезным софизмам, Сигизмунду теперь ставили в вину то, что он оказывал вооруженную поддержку Лжедмитрию. Но ведь этого соискателя престола сами же русские призвали на царство. Правда, от этих жалоб и сетований до объявления войны было еще далеко. Однако создавался удобный случай для охотников ловить рыбу в мутной воде, тем более что оставшиеся в Москве поляки могли, при надобности, послужить и заложниками.
Прежде всего этих несчастных подвергли самой тщательной сортировке. Из них составили три группы. К первой принадлежала молодая вдова Дмитрия с отцом, родственниками и всей свитой; во вторую вошли оба посланника со своим штатом; к третьей были отнесены простые солдаты. В сущности, если не говорить об условных формах обращения, со всеми этими категориями обходились одинаково.
Более всего хлопот правительству было с третьей группой. Конечно, оно охотно отослало бы назад в Польшу столько лишних ртов; однако и здесь соображения высшей предусмотрительности одержали верх. Таким образом, эти последние остатки армии Дмитрия пробыли в плену около трех лет. По крайней мере, отец Николай, который оставался неразлучен со своей паствой, вернулся в Краков только 13 февраля 1609 года. Он был счастлив, что в течение столь долгого срока, несмотря на всяческие испытания, каждый день совершал мессу, исполнял требования своих единоверцев и поддерживал их мужество. По-видимому, сами русские не могли отказать ему в уважении.
Итак, правительство Шуйского не хотело отпустить от себя польских волонтеров. Тем более оснований было задержать в Москве послов Сигизмунда. Не видя более смысла в своем пребывании при русском дворе, уполномоченные польского короля выразили желание немедленно выехать обратно. Однако, предчувствуя, что в Польше они будут свидетелями противной стороны, бояре энергично запротестовали против их отъезда. Конечно, они старались при этом прикрыть свои истинные побуждения личиной законности. Нельзя же было открыто и прямо посягать на священное право послов! Лукавая тактика бояр проявилась уже на собрании 6 июня. В этот день послы были приглашены во дворец. Находясь еще под тяжелым впечатлением кровавых сцен, представители Сигизмунда III тревожились и за свою собственную судьбу. Немудрено, что на этот раз царские палаты показались им печальными и мрачными. Зловещая тишина царила во дворце; везде попадались испуганные лица. На импровизированном совещании бояр председательствовал князь Мстиславский. Присутствовали двое братьев Шуйских, Голицины, Нагой, Романов и Татищев. Еще вчера они пресмыкались у ног Дмитрия. Теперь они подняли головы и выступали обвинителями против бывшего своего государя. Это переход был так резок и неожидан, что казался каким-то сном. Тем не менее, войдя в свою роль, Мстиславский прочел длинный обвинительный акт. Здесь царь Дмитрий отождествлялся с Гришкой Отрепьевым; разумеется, вопрос об ответственности за этот обман разрешался совершенно произвольно. Единственными виновниками всего оказывались поляки. Ведь Смирной-Отрепьев официально предупреждал их, что мнимый царевич — не кто иной, как его племянник, Гришка; второе посольство вновь подтвердило это сообщение. Поляки не пожелали считаться с этим. Нарушив мирный договор с Москвой, они оказывали сознательную поддержку самозванцу. Отсюда и пошли все беды.
Конечно, посланники без всякого труда выяснили односторонность подобного построения и осветили ту часть вопроса, которая намеренно оставлялась в тени. «Сами русские первыми присягнули, что Дмитрий — истинный сын Ивана IV, — заявили они. — Вы же, бояре, звали его к себе; вы его венчали на царство, вы клялись ему в верности. Зачем же обвиняете вы поляков? Ведь они только последовали вашему примеру».
При такой постановке вопроса обе стороны чувствовали себя стесненными. Ни русские, ни поляки не решались говорить открыто. Но, во всяком случае, положение первых было хуже. Все хитрости Татищева были бессильны исправить дело. Князь Мстиславский, очевидно, склонный к религиозным размышлениям, попытался было сослаться на грехи людские; в них, по его мнению, надо искать причины всех несчастий. Однако этот вывод не очень-то утешал послов короля; их терзало мучительное беспокойство за свою судьбу. Они заявили, что желают немедленно вернуться на родину. Тогда было решено, что об этом будет доложено царю. Но бояре, видимо, не слишком торопились с этим делом. Вот почему несколько дней спустя, встревоженные послы представили категорически и резко мотивированное требование, которым надеялись ускорить свой отъезд.
Но какое глубокое и горькое разочарование ожидало их! 15 июня к ним явился все тот же надоедливый Татищев; он принес с собой бумаги Дмитрия и начал мучить послов чтением этих документов. Затем он объявил им, что в Польшу отправляются князь Волконский с дьяком Андреем; им поручено уладить там некоторые неотложные дела. Что касается их, посланников, то им придется подождать в Москве возвращения русских уполномоченных от польского короля. Эта новость поразила поляков как громом. Они поняли, что попали в ловушку; все их протесты оказывались бесплодными; грубая внешняя сила торжествовала. Несказанная печаль овладела несчастными. Они рассчитывали недолго пробыть в Москве: теперь судьба обрекала их на пребывание в чужой земле в течение многих дней, вдали от родины, вдали от семьи... Конечно, делам и интересам их угрожал большой ущерб, да притом, в каких условиях должны были они влачить свое существование в России? Их поместили кое-как, в тесных и неудобных домах, битком набитых людьми, лошадьми и всяким скарбом. Кормили их скудно и совсем не в то время, когда им действительно хотелось есть. Как за злоумышленниками, за ними был установлен самый бдительный надзор. Отношения с внешним миром были для них невозможны; им не позволено было выходить из дому, так что дышали они только спертым и испорченным воздухом своего жилища... Словом, сыновья свободной Польши оказывались в условиях самого невыносимого рабства. Тем не менее при помощи уловок и хитростей всякого рода им удавалось порой получать вести и даже переписываться с нужными людьми. Между прочим, Николай де Мелло присылал им длиннейшие письма из Соловецкого монастыря, торопясь заранее заручиться их заступничеством и вернуть себе свободу... Однако все эти отношения совсем или почти совсем не ободряли бедных пленников. Жизнь их текла печально и однообразно, в вечной борьбе с тюремщиками. Взоры бедных поляков были с отчаянием устремлены на Польшу. Они ждали оттуда желанного слова свободы. Но радостная весть медлила.
Не краше была и судьба Марины с ее отцом. Победители с каким-то цинизмом спешили отнять у них все имущество. Ценные вещи и крупные суммы денег были конфискованы; из конюшен воеводы были выведены кони; тонкие вина, хранившиеся в погребах Мнишека, были расхищены бессовестными грабителями. Алчность бояр не смущалась трауром молодой царицы. У Марины были отобраны не только подарки Дмитрия, но и те драгоценности, которые принадлежали ей раньше. Покидая дворец, приютивший ее на столь короткое время, злополучная супруга Дмитрия оставляла в чужих руках все свое богатство: еле-еле, из жалости, ей позволили взять несколько рубашек. Уступая энергичным требованиям Марины, бояре разрешили ей перебраться к отцу. Первая фраза, произнесенная ею при свидании с Мнишеком, прозвучала, как смех сквозь слезы... «Я хотела бы, — заявила Марина, — чтобы мне лучше отдали моего негритенка, чем все мои драгоценности, а ведь у меня их было так много!» Удары судьбы еще не сломили Марину: в ней было слишком много юности; она была полна жизни... Беспечная полячка с отчаянной смелостью бросала свой вызов будущему. И будущее подняло перчатку.
Рассказывают, будто, невзирая на катастрофу, Мнишек во что бы то ни стало хотел соблюдать у себя этикет, приличествующий сану царицы Марины; поэтому он окружил свою дочь атмосферой самого почтительного внимания. В основе этой комедии скрывался весьма определенный и важный расчет: сандомирскому воеводе нужно было так или иначе поддержать на голове Марины пошатнувшуюся корону. Подобно утопающему, который цепляется за соломинку, Мнишек пытался воспользоваться присягой, принесенной Марине; опираясь на эти клятвы, он надеялся обеспечить за дочерью власть правительницы. Те внешние знаки почтения, которыми он окружал молодую царицу, должны были подготовить почву для такого исхода. Одновременно с этим, если верить Сигизмунду, Мнишек предпринимал и более активные шаги в том же направлении, сносясь с боярами. Однако мечты его скоро были разбиты. В Москве и слышать не хотели о передаче власти женщине. Совсем уже странное впечатление производит версия, сообщаемая архиепископом Арсением. По его словам, предполагалось обойти возникшие затруднения при помощи чисто политического брака. Точнее говоря, явилась мысль о женитьбе Василия Шуйского на вдове Дмитрия. Правда, вновь избранный царь нарушил вынужденный обет безбрачия, принятый им на себя еще при Годунове. Однако в супруги себе он избрал свою соотечественницу. Очевидно, поляков не жаловали в России. Скоро Мнишеку пришлось убедиться в этом еще нагляднее.
Сандомирский воевода был подвергнут особому допросу. Бояре хотели выведать все досконально. Они желали знать, какими мотивами руководствовался Мнишек, поддерживая Дмитрия, и каковы, вообще, были его отношения к самозванцу. Казалось, трудно было удачнее выбрать момент для действительного раскрытия истины. Мнишек был в плену; он не знал, что его ожидает; он видел только, что его обвиняют в пособничестве Дмитрию... Чем можно было сразить врагов? Для этого нужно было бы только доказать, что убитый царь был подлинным сыном Ивана IV. О, конечно, Мнишек очень хотел бы сделать это! Ведь дело шло о его чести и безопасности; ведь все будущее Марины зависело от его показания. И что же? Он категорически утверждает, что Дмитрий не был обманщиком; однако аргументация его поражает своей слабостью. Совершенно ясно, что свои сведения о погибшем царе он почерпнул из того же источника, что и Вишневецкий; говоря иначе, он просто поверил Дмитрию на слово. Каковы его свидетели со стороны поляков? Все те же — ливонец, подосланный Сапегой, и пленник из Пскова; никаких новых данных он не добыл. И, однако, против бояр у Мнишека имелись кое-какие козыри. «Я хотел, — говорил он, — только одного: торжества истины и справедливости. Но я ни за что не переступил бы русской границы, если бы сами московские люди не призвали к себе Дмитрия. Ведь они сами взялись за оружие во имя его дела и провели всю кампанию...» В заключение, по примеру послов, он разражался укоризнами против бояр: «Зачем вы венчали его на царство? Зачем вы присягали ему?» Конечно, бояре совсем не были расположены отвечать на столь неудобные вопросы. Они отделывались ссылками на Гришку Отрепьева. При этом нравственные соображения так мало принимались в расчет, что на явных лжесвидетелей, как Нагие, готовы были опереться, как на достаточный авторитет; эти почтенные братья служили своего рода высшей моральной инстанцией!..
Пока шли все эти бесплодные переговоры, воевода с дочерью оставались под неусыпным надзором бояр. 25 июня их перевели на жительство в бывший дом Афанасия Власьева; сам владелец подвергся опале и был сослан далеко от Москвы. В своем новом жилище отец с дочерью пробыли недолго. В конце августа всем полякам, за исключением послов, было приказано выехать из Москвы. Воевода с дочерью и ближайшими родственниками высланы были в Ярославль; с ними вместе отправились туда и бернардинцы, в числе которых был и отец Анзерин. Это было настоящим изгнанием, со всеми его лишениями и бедствиями; впереди же не было, по-видимому, никаких надежд. Подобная перемена в судьбе поляков была вызвана угрозой политических осложнений.

III

Напрасно объясняли бояре появление и торжество Дмитрия одними только польскими интригами. Вскоре действительность ясно обнаружила несостоятельность такого суждения. Все зло коренилось во внутренних условиях русской жизни, от которых страдали все классы населения. Что касается иноземного вмешательства, то оно было вызвано именно общегосударственной смутой. Это было несомненно для всякого, кто наблюдал все усиливавшуюся на Руси разруху.
Не успело государство оправиться от удара, испытанного 27 мая; не смолкли еще церковные проклятия против Гришки Отрепьева, как Русь поражена была новой вестью. Царь Дмитрий не убит. Он жив и здоров и собирается вернуться в Москву... При таких условиях, раз Дмитрий продолжал существовать, вопрос о его происхождении вновь стал предметом усиленного внимания. Что же было известно обо всем этом? 12 августа 1606 года усердный корреспондент Поссевина отец Босгравен в одном и том же письме сообщал ему и об убийстве Дмитрия, и о его воскресении. Последний слух только начинал распространяться. По словам Босгравена, русские люди относились к этим толкам с явным недоверием. Что касается поляков, то они разделились на два лагеря. Одни были такими же скептиками, как и русские. Другие, напротив, утверждали, что Дмитрий был своевременно предупрежден о заговоре и успел спастись, пользуясь темнотой ночи; погиб же кто-то другой, кого убийцы приняли за царя. Поэтому будто бы так и старались они уничтожить останки убитого; конечно, сожжение его трупа лучше всего отвечало их целям, ибо после этого никакая проверка личности погибшего была уже невозможна. Босгравен кончает письмо следующими словами: «Только что прибыли двое иезуитов из Вильно; они самым решительным образом утверждают, что убит был не кто иной, как Дмитрий. Таким образом, на этот счет не может быть уже никаких сомнений.
К сожалению, не все были так добросовестны и требовательны, как отец Босгравен. Особенно легко поддавались соблазну чудесной легенды люди маленькие, со слаборазвитым критическим смыслом. Живой пример подобного увлечения мы находим в лице одного итальянского купца, Франческо Таламио. Вернувшись с ярмарки из Голиции, он привез своим обычным покупателям свежий товар и последние новости.
История Дмитрия фигурировала у него на первом плане. По словам Таламио, русский царь живет здрав и невредим в Самборе, в монастыре бернардинцев. Тут его заботливо скрывают и охраняют. О приключениях Дмитрия рассказывают следующее: шли каких-то трое неизвестных. К одному из них спутники относились с чрезвычайным почтением. Вдруг подъезжает экипаж. Таинственный незнакомец сел в него и уже не выходил. Затем этот экипаж видели в Самборе. Его сопровождали двое всадников. После этого путешественники как в воду канули. Но в замке все сразу преобразилось. До того времени воевода Мнишек был погружен в печаль. Теперь он не плачет больше, и на лице его играет улыбка. Одна из служанок замка разболтала тайну на базаре: оказалось, что причиной радости воеводы является возвращение Дмитрия в Самбор. Таламио уверял, будто на его глазах один заклятый враг царя, мечтавший видеть его на виселице, вынужден был признать, что Дмитрий ускользнул от смерти. Что касается сторонников рокоша, то они открыто говорили об этом. Все это убедило простодушного итальянца, что московский царь действительно жив. Разумеется, нашлись еще более наивные люди, которые охотно слушали его и верили басням.
Все эти толки, ходившие среди народной массы, варьировались самым причудливым образом. Мало-помалу они проникли и в высшие сферы общества. В этом пришлось убедиться, между прочим, и отцу Барчу; в известном смысле, он даже сам содействовал распространению подобных слухов. Как раз в это время через Киев проезжала депутация из Северска, разыскивая бежавшего Дмитрия; представители ее были твердо уверены, что отыщут царя в каком-нибудь замке. Об этом сообщил Барчу местный епископ Казимирский; надо заметить, что сам он был убежден в гибели Дмитрия. С этим ни за что не хотели согласиться некоторые из бывших офицеров армии самозванца. Особенно горячо доказывал обратное некий Валевский со своим слугой Сигизмундом Криноским. По их словам, им лучше всего известно дело. И, действительно, они смело передавали все подробности событий, прямо называя их участников по именам. Отец Барч подверг их допросу. Оба показали, что у Дмитрия были два двойника. Одного звали Борковский, а другой был племянником Мосальского. За исключением знаменитой бородавки, во всем остальном они походили на Дмитрия до капли. Поэтому, когда у царя являлось желание сбросить с себя узы этикета, он налеплял кому-нибудь из своих двойников искусственную бородавку и одевал его в свое платье. Этот маскарад всегда удавался Дмитрию: никому и в голову не приходила мысль о мистификации. Таким-то образом и 27 мая Дмитрий нарядил царем Борковского. Несчастный испустил дух под ударами заговорщиков. Сам же царь бежал из Москвы на лихом скакуне. Дальнейший ход событий вполне соответствовал столь необыкновенному началу. Немудрено, что порой в душу отца Барча закрадывались сомнения. Впрочем, во всей этой необыкновенной истории было нечто такое, что представлялось ему знаменательным, даже провиденциальным указанием. «Пока Дмитрий сохранял признательность к своему великому благодетелю, т. е. польскому королю, — рассуждал он, — судьба посылала ему успех; как только он стал обнаруживать неблагодарность по отношению к Его Величеству, счастье от него отвернулось». Не в силах больше сам разобраться в своих противоречивых впечатлениях, отец Барч считал своим долгом сообщить нунцию все подробности переданного ему рассказа. При этом, со своей стороны, он вносил некоторые оговорки. Во-первых, всю ответственность за достоверность приводимых фактов он возлагал на самих свидетелей. Во-вторых, очевидно, из-за соображений сугубой осторожности, он просил никому не говорить, откуда нунций почерпнул все эти сведения.
Сообщение отца Барча окончательно сбило Рангони с толку. Россказни Франческо Таламио были уже ему известны. С другой стороны, ни Савицкий, ни Анзерин, изображая московские события, почему-то слова не упоминали о судьбе Дмитрия. Это обстоятельство казалось нунцию в высшей степени знаменательным. 21 октября 1606 года он получил от отца Андрея торжествующее письмо. Глубоко удрученный катастрофой, разразившейся в Москве, бывший духовник царя отправился было в Самбор. Очевидно, он надеялся отыскать здесь Дмитрия здоровым и невредимым. Но, увы, его ожидало самое горькое разочарование. Однако горе отца Андрея скоро сменилось живейшей радостью. Во Львов явился к нему один офицер, который показал ему письмо от супруги сандомирского воеводы. Мать Марины категорично заверяла, что Дмитрий жив; в военных кругах господствовало будто бы то же самое утверждение. Разумеется, отец Андрей не помнил себя от восторга.
Все эти толки были настолько упорны, что, в конце концов, из Кракова в Самбор был командирован один из наиболее видных представителей бернардинского капитула; на него было возложено официальное поручение — произвести основательное расследование по поводу распространяющихся слухов. Уполномоченный привез в Краков заявление, скрепленное подписями его самборских собратьев: они свидетельствовали, что Дмитрия нет в их монастыре и что со времени его отъезда в Россию его больше не видели в Самборе. Однако чем более неуловимым был царь, тем усерднее старались некоторые воскресить его из мертвых. 5 января 1607 года, накануне Богоявления, во Львов прибыл из Ярославля бывший секретарь Дмитрия Ян Бучинский. Между прочим, он посетил и отца Андрея, который был когда-то его духовным отцом. Бучинский клялся, что Дмитрию удалось спастись. По его словам, дело царя не только не проиграно, но приобретает все более и более шансов на успех. Марина знает об этом и с нетерпением ждет к себе мужа. В заключение Бучинский подробно рассказал о своем пребывании в доме Мнишеков... Сердце доброго отца Андрея опять преисполнилось светлых надежд; в голове его вновь зародились планы деятельности среди русских.
Колебания, переживаемые Рангони, отражались и на настроении Ватикана. Краковский нунций пересылал в Рим все документы, попадавшие в его руки. Он сообщал все новые данные и слухи... В зависимости от того, какой тон господствовал в этой корреспонденции, кардинал Боргезе переходил от сомнения к вере и обратно. Во всяком случае, он не хотел, чтобы события застали его врасплох. Больше всего интересовал его вопрос, почему же, если царь жив, он так долго скрывается в неизвестности? В ответ на это сторонники Дмитрия осторожно намекали, что, может быть, причиной этого являются опасения царя, как бы ему не поплатиться за свою неблагодарность по отношению к польскому королю. Слыша это, кардинал начинал заранее обдумывать, какими бы мерами примирить обе стороны. Он уже сочинял соответственные послания к Сигизмунду и обращался к Дмитрию со словами поучения. Пусть царь выкажет раскаяние. Пусть отдалит от себя еретиков. Пусть во всем стремится к славе Божьей. Но уже в инструкциях от 18 ноября 1606 года, данных преемнику Рангони, чувствуется новый упадок духа. Здесь с прискорбием констатируется, что, со смертью Дмитрия, все мечты на союз с Москвой рухнули... Но в заключительных словах этого любопытного документа еще слышится какая-то робкая надежда. Впрочем, не было ничего удивительного в том, что современники, жившие в Польше или Риме, терялись перед множеством разноречивых известий о Дмитрии. Вопреки мнению отца Босгравена, сами русские не знали, какого берега держаться. По-видимому, одним из первых начал распространять волнующие толки о спасении Дмитрия любимец этого царя Михаил Молчанов. Молва, подхваченная- итальянцем Таламио на ярмарке, была лишь слабым эхом тех рассказов, что ходили в то время среди русских. Во всяком случае, все это возбуждало умы; легенда распространялась с поразительной быстротой. Роковой промах, допущенный Василием Шуйским, ускорил наступление взрыва, который готовился уже давно. Немедленно по вступлении на престол новый царь разослал по отдаленным областям самых горячих сторонников Дмитрия. Для того чтобы смягчить тяжесть этой кары, некоторых из них назначили на ответственные должности по местной администрации. Так было, между прочим, с князем Григорием Шаховским. Этот человек был искренне предан Дмитрию. По своей натуре он был весьма энергичен и предприимчив. Правительству Шуйского пришла в голову несчастная мысль — назначить его воеводой в Путивле. В сущности, это значило поставить Шаховского во главе самых горячих приверженцев самозванца и вооружить его всеми средствами для организации восстания. Конечно, Шаховский не преминул воспользоваться случаем. Подняв знамя царя Дмитрия, он объявил о скором возвращении бежавшего государя и начал призывать к оружию всех русских людей. Клич путивльского воеводы оказал магическое действие. Народная масса заколебалась.
Дальнейшие события бросают яркий свет на общественные отношения тогдашней России. Наступала пора расплаты за политические ошибки и злоупотребления властью, допущенные при Иване IV и Борисе Годунове... Шаховскому оставалось только следовать примеру Дмитрия. На призыв его откликнулись казаки и холопы, беглецы и всякий бродячий люд. Все они собрались под его знамена. Очень часто династический вопрос служил для них только предлогом; на самом же деле они стремились лишь к наживе и воле. В челе этого грозного движения шли пасынки судьбы, обездоленные элементы всякого рода. Когда-то правительство пользовалось ими, как передовой силой в борьбе с татарами. Теперь они поднялись против него самого. Бедный восстал на богатого, гонимый — против гонителя. Готовился социальный реванш; Немезида шествовала среди криков мести. Может быть, правитель с железной рукой и орлиным взором сумел бы сдержать это стихийное движение. Но Василия окружали предатели. Сам же он был, в сущности, ничтожеством.
Полякам было отлично известно все, что происходит у соседей. То, что совершалось в Русском государстве, интересовало их тем более, что теперь вмешательство в эту внутреннюю борьбу было для Польши удобнее, чем когда-либо. Рокош доживал последние дни. Ливония была успокоена... Профессиональные вояки оставались без дела. Как должна была соблазнять их при таких условиях военная прогулка в Россию! Предлог для вторжения был налицо. Ведь столько соотечественников было убито русскими; столько их еще томилось в плену. Разве можно было найти лучший повод для отмщения? Наградой рыцарям должна была служить богатая добыча от грабежа. Немедленно в Польше стали организовываться вооруженные отряды. Во главе их стали испытанные воины, которые и повели своих товарищей за русский рубеж. Первое место среди этих храбрецов занимал Александр Лисовский. Это был не то бандит, не то полководец. Отважный, выносливый, быстрый как молния, он не знал соперника в деле организации набегов. Одно имя его наводило ужас на врагов, на голову которых он обрушивался всегда неожиданно как гром. Князь Роман Рожинский и Ян-Петр Сапега также приняли участие в этом вторжении. Впрочем, они все делали вид, что ведут регулярную войну с русскими и дают им сражения по всем правилам искусства. Что касается казаков, то они были готовы на все. Стоило атаману Заруцкому подать знаки, и рубаки с Дона и Днепра тотчас откликнулись на его зов. Словом, со всех сторон в Россию слетались хищники; дух мятежа и анархии усиливался с каждым днем.
Рано или поздно, но лицо, во имя которого поднялись массы, должно было перестать быть призраком и облечься в плоть и кровь. Вожди движения не могли дождаться, когда же, наконец, явится герой, вокруг которого они объединятся. С каждым днем положение становилось все более и более затруднительным. Конечно, Дмитрий не мог воскреснуть из пепла; люди, посвященные в истину, отлично понимали это. Но где найти смельчака, который сумел бы принять на себя роль царя и послужил бы орудием в руках мятежников? После ряда безуспешных попыток желанное лицо было, наконец, найдено. Вот еще темная фигура! Относительно этого человека ходили самые необыкновенные рассказы. По словам Велевецкого, это был бывший секретарь Дмитрия. Оставшись без дела после смерти самозванца, он нашел себе приют в доме одного священника, в Могилеве. Но здесь он отплатил своему покровителю самой черной неблагодарностью. Им увлеклась хозяйка дома. Оскорбленный муж сперва насытил свою месть ударами плети; затем он выгнал своего гостя, возвращая ему свободу... нищенствовать, где угодно. Чуть не умирая с голоду, злополучный любовник добрался до Стародуба. Здесь, неизвестно как, ему удалось выдать себя за Дмитрия. Вскоре его формально признали царем, и он стал во главе войска. В сущности, он ровно ничего не смыслил в военном деле. Но это ничего не значило. Возле него были сведущие люди, которые помогали ему своими советами и указаниями. После нескольких неудач и целого ряда испытаний в 1608 г. Лжедмитрию II посчастливилось дойти, наконец, до Тушина, расположенного верстах в двенадцати от Москвы. Здесь он и учредил свою резиденцию. Сперва Тушино превратилось в укрепленный лагерь; затем это место, приобретшее впоследствии столь печальную известность, приняло вид настоящего города. Постепенно в нем сконцентрировались значительные военные силы. Конечно, чтобы прокормить их, в Тушино стекалось множество народа. Тут были купцы, предлагавшие свои товары; сюда же приходили и те, которые торговали своей честью. Тушино самым серьезным образом угрожало Москве. Недаром прозвище Тушинский Вор так и осталось за Лжедмитрием II. Теперь в России воцарилась анархия. Напрасно одержал Василий Шуйский несколько побед. Тщетно в борьбе со своими врагами потопил он одного из вождей смуты, Болотникова, и повесил Петрушку, мнимого сына царя Федора. Все эти удары били как будто мимо цели. Страна была охвачена пламенем. Смута раздирала государство. Ничто не мешало вторжению врагов. Народ не верил своему царю. Масса была во власти темных искателей приключений; она повиновалась разрушительным влечениям гнева и мести. Василий ясно видел опасность своего положения. И раньше он не хотел войны с Польшей. Теперь он тем более был склонен к мирному решению всяких споров с ней. Сами обстоятельства помогли ему в этом.
Мы знаем, что в Краков был отправлен из Москвы князь Волконский. Этому послу ничего не удалось добиться в Польше. Разумеется, его расспрашивали о том, что произошло в Москве. Чуть ли не с первых слов Волконский заявил с досадой, что Дмитрий действительно убит. Но это ничего не значит: поляки сумеют воскресить его из мертвых. Такое начало не предвещало ничего хорошего. Немудрено, что единственным результатом этих отношений было отправление в Москву польского посольства. Уполномоченными короля явились Друцкий-Соколинский и Витовский. Оба они прибыли в Кремль 22 октября 1607 года. Обстоятельства требовали от русского правительства энергичных мер. Однако и на этот раз оно осталось верно своим традициям. К великому огорчению Олесницкого и Гонсевского, переговоры затянулись. Мучимые тоской и изнемогая в напрасных ожиданиях какого-нибудь исхода, несчастные пленники пригрозили, наконец, своим тюремщикам, что прибегнут к силе, чтобы пробиться к польской границе. Для того чтобы эти слова не остались пустым звуком, они принялись за приготовления к побегу. Потребовалось вмешательство бояр, чтобы хоть сколько-нибудь успокоить злополучных пленников.
Между тем положение Василия Шуйского с каждым днем становилось все труднее. Это не могло не - сделать его более покладистым. Так или иначе, 23 июля 1608 года с поляками был заключен мирный договор на три года и 11 месяцев. Первым условием, которое поставила Польша, было освобождение всех подданных короля, насильственно удерживаемых до той поры московским правительством. Со своей стороны, поляки обязывались не помогать своими силами Тушинскому Вору. Таким образом, взаимоотношения обоих государств были урегулированы. Теперь Василию оставалось только раздавить внутреннего врага, лишенного посторонней помощи: конечно, при таких условиях борьба с ним должна была оказаться сравнительно легким делом. Но договор, заключенный между державами, сохранил свою силу только на бумаге. Противники не сложили оружия. Предательство продолжало свою подпольную работу, и Сигизмунд III уже обдумывал план войны с Москвой. Нужно было еще немного времени, чтобы гроза разразилась.
Пока у польских послов шли переговоры с правительством Василия Шуйского, Мнишек с дочерью были вызваны из Ярославля в Москву. Конечно, они прежде других поляков должны были воспользоваться свободой, гарантированной соглашением обоих государств. Имея это в виду, стороны условились заранее, что Марина откажется от всяких притязаний на царскую власть. Таким образом, жизнь сандомирского воеводы опять входила в свое русло: впереди его ожидала мирная старость. Ему оставалось только вернуться в Самбор. Здесь его дочь опять замкнулась бы в тесном кругу семьи. Сам Юрий Мнишек нашел бы привычный кров своего дома, вновь занялся бы служебными делами и отдыхал бы в беседах со своими бернардинцами... Однако судьба решила иначе. Естественно, встает вопрос: было ли это делом случая, или же ненасытное честолюбие Мнишека опять толкнуло его на путь превратностей?
Немедленно по заключении договора, семья Мнишеков покинула Москву вместе с Олесницким и Гонсевским. Поляки выехали под охраной пятисот всадников. Очевидно, правительство опасалось ловушки, хотя поезду и приказано было следовать окольными путями. Несмотря на все предосторожности, уйти от беды не удалось. В одном месте, из опасения засады, отряд, сопровождавший поляков, решил было вернуться назад. Дело шло о потере двух или трех дней; зато можно было рассчитывать на полную безопасность дальнейшей дороги. Этот план вызвал горячие споры. Послы никак не могли столковаться между собой. В конце концов, каждый решил поступить по-своему. Гонсевский вполне доверился русским. К нему присоединился его друг, Савицкий. Ни тому, ни другому не пришлось пожалеть об этом. На обратном пути они встретили новые подкрепления. Под этой охраной, хотя и с небольшим опозданием, они благополучно добрались, наконец, до польской границы. Что касается Олесницкого и Мнишека, то они ни за что не хотели терять время на какие-либо обходы. Поэтому они прямо поехали вперед. Но здесь-то и ждала их ловушка. Тушинский Вор уже давно выслеживал их издали. Обладание Мариной было для него важнее любой победы. А что, если она признает его своим мужем? Как возрастет его обаяние в глазах народа! Трудно сказать, было ли здесь какое-нибудь тайное соглашение, или же все произошло совершенно неожиданно для поляков. Во всяком случае, путники были настигнуты сильным отрядом конницы. Нападающие без труда отбили Мнишеков от их охраны и передали их в руки Сапеги, который отправил их в Тушино. Таким образом, вместо того чтобы попасть в Польшу, Марина с отцом опять вернулись к Москве.
Это событие было чревато весьма серьезными последствиями. Между прочим, краковский нунций был убежден, что все было заранее подстроено хитрым Мнишеком. Король был того же мнения. По крайней мере, в декабре 1608 года он следующим образом объяснял Рангони намерения Сандомирского воеводы. «Мнишек остается при Дмитрии, чтобы придать ему больше весу, — заметил король, — он хочет женить его на своей дочери, как только новому претенденту удастся достигнуть престола. Присяга, принесенная когда-то Марине народом, должна облегчить выполнение этого плана». С другой стороны, подлинность известного письма Дмитрия II к Мнишеку от 22 августа 1608 года вызывает решительные сомнения у историков. Вот почему все они в один голос обвиняют воеводу в том, что он сам содействовал похищению Марины Тушинским Вором. Как бы то ни было, если даже со стороны Мнишека и допущены были некоторые ошибки, он, во всяком случае, искупил их своим возвращением в Польшу. В речи, произнесенной в заседании сейма в 1611 году, он более или менее удовлетворительно объяснил свои мотивы. Речь эта говорилась в присутствии короля. Конечно, Сигизмунду очень легко было внести поправки в заявления оратора и, если нужно, изобличить его во лжи. Однако, по своему обыкновению, король предпочел не вмешиваться: пусть сенаторы сами разбираются в своих спорах.
Те же сомнения возникают и относительно Марины. Была ли она только жертвой? Сама ли обрекла себя на жизнь, полную превратностей? По собственной ли воле делила дочь магната свое ложе с самозванцем? Или же, может быть, ее принудили к этому угрозами или насилием? Эта бурная эпоха в жизни Марины более всего покрыта тайной. Свидетелем первой встречи ее с Тушинским Вором был Ян Сапега. Он вынес из этой сцены самое тяжелое впечатление. По его словам, бывшая царица крайне холодно приняла нового претендента. Один из слуг Олесницкого после возвращения из Тушина рассказывал об этом же свидании, приводя самые драматичные подробности. Он изображал, как Марина, оскорбленная в своем женском достоинстве, движимая непреодолимым отвращением к самозванцу, схватила нож. Занеся его над своей грудью, она в отчаянии кричала раздирающим голосом: «Лучше смерть!..» Впрочем, Мартин Стадницкий ничего не говорит об этом благородном, хотя и слишком недолгом сопротивлении Марины; он ничего не знает о том, чтобы в груди ее гордость боролась с отчаянием. Вообще, этот царедворец забывает о прежней своей угодливости. Почти без всяких доказательств он утверждает, что во всем своем позоре виновата сама же Марина. Она первая начала отношения с Тушиным. Она же условилась с ним о месте засады... После этого, переодетая гусаром, она бросилась в объятия Дмитрия. Пусть все это — вымысел; во всяком случае, нельзя отказать ему в известном романтизме.
Как бы то ни было, остается несомненным, что Марине пришлось пережить жестокий кризис. После него она совершенно преобразилась. Ее называют любовницей Вора. Едва ли вполне справедлив столь категоричный приговор. В сущности, и Марина, и Лжедмитрий II были совершенно свободны. Канонические правила не ставили их союзу никаких преград. Наконец, при Марине находился бернардинец отец Антоний. В качестве духовника бывшей царицы, располагая широкой властью запрещать и разрешать, он мог, конечно, благословить ее союз с Дмитрием П. Впрочем, в глазах некоторых судей законный брак бывшей царицы с Тушинским Вором еще больше отягощает ее вину; с точки зрения самой Марины, это было, пожалуй, непоследовательностью... Но мы сказали уже, что дочь Мнишека была совершенно неузнаваема. По-видимому, несчастья ничему ее не научили. Превратности судьбы лишь нарушили ее душевное равновесие. В одиночестве и изгнании ее страстность обратилась в экзальтацию. Марина вся ушла в свои переживания. Но в себе самой она обрела могучую силу сопротивления. Поэтому, когда новым капризом судьбы или же собственным порывом она опять была брошена в вихрь событий, она не уклонилась от выпавшей ей роли: напротив, она приняла ее смысл, рискуя погубить себя навеки. Прежде она была воплощенной покорностью по отношению к своим родителям и дяде, кардиналу Мацейовскому; как известно, он должен был стать ее советником и руководителем. Теперь Марина решительно противится отцу; ничто не может сломить ее упрямой воли. В январе 1609 года воевода расстался с дочерью. Он уехал из Тушина, даже не благословив Марину. Что произошло между бывшей царицей и ее отцом? Никто не знает этого. Некоторое время спустя бедная Марина написала сандомирскому воеводе письмо. Она просила у него прощения; она каялась в своей вине перед ним... Но и здесь к чувствам дочери примешивалось неистребимое легкомыслие женщины: обещая исправиться, Марина просит отца прислать ей черного бархата на платье. Так странно, так причудливо сочетались в этом сердце противоположные влечения! И все-таки привязанность к семье пережила в душе Марины всяческие разочарования. Это ясно из писем несчастной женщины, относящихся к 1609 году. Впрочем, так же цепко держалась Марина и за иллюзию своего царственного величия. Она писала краковскому нунцию в таком тоне, как будто бы еще находилась в Кремлевском дворце; казалось, она все еще собирается осуществить те великие планы, которые намечались когда-то до ее отъезда из Польши. Еще в 1609 году самборские бернардинцы украшают жертвенник своей церкви серебряными светильниками, присланными царицей (Czarowa) Мариной. Сам воевода Мнишек в разлуке с дочерью хранил к ней горячую отеческую любовь. На сейме 1611 года он подвергся жестоким нападкам со стороны членов собрания. Они обвиняли старого воеводу в честолюбии и эгоизме. Отвечая им, он говорил, как отец, болеющий душой за свое дитя. По его словам, ему самому нужно немногое. Он хотел, чтобы Марина пала к ногам своего короля. Взамен московской короны, которую она повергла бы к стопам своего государя, она охотно приняла бы какую-нибудь область в пределах родной Польши; после этого она снова вернулась бы к мирной частной жизни. В Тушине воевода будто бы не изменил долгу совести: он сорвал личину с вора-самозванца. Но дочь не последовала его советам. После возвращения в Польшу он тем не менее поддерживал с ней переписку. Но кто же осмелится упрекнуть его за это? В заключение, воевода горестно сетовал о доле Марины, которой он хотел пожертвовать ради блага родины... Неужели отчизна забудет свою несчастную дочь? К сожалению, до нас не дошло письмо воеводы к Марине. Что касается посланий Лжедмитрия II к сандомирскому воеводе, то они живо воскрешают перед нами образ авантюриста, который старается каким угодно путем достигнуть трона. Он щедро сыплет обещаниями денежных наград и земельных пожалований, хотя в руках у него еще нет ничего.
Что касается Рима, то сведения о Лжедмитрии II дошли сюда лишь со значительным опозданием. Кардинал Боргезе получал самые разноречивые сообщения. Он не знал, чему верить. Во всяком случае, ему все еще хотелось надеяться, что царевич Дмитрий рано или поздно вновь появится на сцене; разумеется, он докажет, что пережитые испытания сумели научить его многому; тогда с новым жаром он примется за свое дело. Как многого можно ожидать от кающегося неофита! В этом смысле кардинал писал Рангони, а после отъезда его из Кракова и новому нунцию. По-видимому, по большей части тон этой переписке давали донесения обоих уполномоченных римской курии. И тот, и другой нунций, несомненно, находились под воздействием самых противоположных слухов.
В конце 1606 года по Австрии проезжал новый нунций, Симонетта, направляясь к месту своего назначения, в Краков. Дорогой он узнал, что Дмитрий благополучно избег смерти и готовился нанести своим врагам неожиданный удар. Миновал почти год пребывания нунция в Кракове: однако сведения, полученные им, ничем не подтверждались. Напротив, порой до Симонетта доходили совсем иные слухи. В октябре 1607 года король получил письмо из Москвы от Олесницкого. Посол заверял Сигизмунда, что Дмитрий жив. Это произвело в Кракове известное впечатление. Но не прошло и месяца, как настроение опять стало изменяться: большинство, по-видимому, проникалось убеждением, что, вероятнее всего, Дмитрий погиб 25 ноября. Симонетта вновь пересматривает данные за и против смерти царя. Он убеждается, что они, положительно, уравновешивают друг друга. Тогда он слагает с себя всякую ответственность в этом вопросе. «Дай Бог, чтобы Дмитрий был жив, — пишет он, — но мне кажется, что этот слух имеет под собой недостаточно твердую почву».
Проходит еще несколько недель. В самом конце 1607 года — новое сенсационное известие. В Рим приезжают двое сыновей сандомирского воеводы, Николай и Сигизмунд. С ними прибыл их воспитатель. Молодые люди пожелали представиться папе. Здесь они предъявили любопытный документ. Супруга воеводы сообщала, что она получила собственноручное письмо Дмитрия. Конечно, такое свидетельство приходилось признать чрезвычайно важным. Тем не менее кардинал Боргезе продолжал свои расследования. Что касается Павла V, то он по-прежнему напоминал Сигизмунду о злополучных пленниках, т. е. о воеводе Мнишеке с дочерью, которые все еще томились в Ярославле. Папа находил, что они заслуживают лучшей доли. Поэтому дважды, 5 июля 1607 года и 1 июля 1608, он в деликатной форме просил короля принять участие в их судьбе. Весь 1608 год прошел в бесплодных переговорах и столь же напрасных розысках. Только в 1609 году Мнишек получил свободу. Что касается истинной роли Дмитрия, то она выяснилась лишь тогда, когда Сигизмунд решился, наконец, высказаться более или менее определенно. Теперь он готовился к войне с Россией. При таких условиях было весьма своевременно разоблачать в лице Дмитрия самого вульгарного обманщика и темного искателя приключений.

Форумы