Эразм Роттердамский. Диатриба, или рассуждение о свободе воли

О «Диатрибе» Эразма Роттердамского
Примечания


 

Среди трудностей, которых в божественных Писаниях встречается немало, едва ли есть что-нибудь запутаннее, чем лабиринт мест о свободной воле. Да, этот предмет уже давно удивительным образом тревожил умы философов[1] а потом теологов, как древних[2] так и новых, однако, я думаю, труда было больше, чем результата. Недавно Карльштадт и Экк возобновили с достаточной сдержанностью спор на эту тему[3], но вскоре Мартин Лютер разжег его сильнее—известно его «Утверждение», посвященное свободной воле[4]. Несмотря на то что ему уже не один раз отвечали[5], попытаюсь теперь это сделать и я: мои друзья думают[6], что, может быть, в нашем небольшом споре истина станет яснее.

Здесь, я знаю, некоторые, зажав уши, конечно, закричат: «Ano potamon» (греческое выражение, обозначающее нечто невозможное – прим. ред.)[7] Эразм посмел сразиться с Лютером!» То есть муха со слоном! Для их успокоения— если их можно упросить хотя бы немного помолчать — я хотел бы только сказать, что я ведь на самом деле никогда не клялся в верности Лютеру. Поэтому никому не должно показаться недостойным, что я открыто с ним не соглашаюсь; ничего иного — человек с человеком! Не хватало только, чтобы считалось грехом расходиться с ним в каком-нибудь убеждении! И я не думаю, что самому Лютеру покажется недостойным, если кто-нибудь с ним не согласен, при том, что сам себе он дозволяет выступать не только против всех учителей церкви, по также и против всех университетов, соборов и папских декретов[8]. Так как он сам говорит прямо и открыто, то и мне, когда я это делаю, его друзья не должны это вменять в вину.

Поэтому, дабы никто не истолковал этот бой как такой, который обыкновенно происходит между выпущенными друг на друга гладиаторами, я буду оспаривать одно-единственное его мнение, не имея никакой иной цели, кроме возможно большего прояснения истины при помощи сопоставления мест из Писаний и доказательств. Такого рода исследование всегда было для ученых делом наипочтеннейшим. Все будет идти без брани, потому что это более приличествует христианам и потому что так люди вернее находят истину, которая в излишних пререканиях нередко утрачивается.

Я также не пребываю в неведении насчет того, сколь мало я подготовлен к такой палестре. Действительно, вряд ли найдется другой человек, обученный этому менее, чем я: я всегда по какому-то необъяснимому врожденному чувству отвращался от сражений и всегда предпочитал выступать на более свободных полях муз, чем биться врукопашную. И меня настолько не радуют определенные утверждения, что я с легкостью пошел бы за скептиками повсюду, где мне только дозволит это нерушимый авторитет божественных Писаний и установления церкви, которым я охотно во всем подчиняю свои убеждения, независимо от того, понимаю я то, что предписано, или же не понимаю. И я предпочитаю этот образ мыслей тому, который вижу у людей, так преданных и слепо пристрастных к одному мнению, что они не в состоянии перенести ничего от него отличающегося. Все, что они читают в Писаниях, они ложно толкуют как подтверждение мнения, которое они однажды приняли,— подобно тому как молодые люди, которые безмерно влюблены и, куда ни повернутся, воображают, что повсюду видят предмет своей любви. Еще более здесь подойдет другое сравнение: как люди, которых борьба ожесточила так, что они превращают в оружие все, что у них под рукой — будь это кружка или тарелка. Скажи, может ли быть беспристрастным мнение людей, которые так настроены? Или по-иному: какой толк от такого рода рассуждений, кроме того, что один из спорщиков уйдет оплеванным? Всегда, однако же, будет много таких, которых описывает апостол Петр: «неученые и нестойкие, которые на свою погибель искажают Писания»[9].

Поэтому, что касается моего мнения, то я признаю, что по многим разным суждениям о свободной воле, дошедшим от древних, я до сих пор еще не имею определенного убеждения, за исключением того, что думаю, что какая-то сила у свободной воли есть. «Утверждение» Мартина Лютера я читал, и читал без предвзятости, не считая той, что я был, скорее, расположен к нему наподобие того, как следователь обычно бывает расположен к утомленному обвиняемому. И хотя Лютер излагает и ведет дело всякими способами и с большим воодушевлением, меня он, скажу прямо, пока что не убедил.

Если кто-нибудь захочет приписать это моему слабоумию или невежеству, то я с ним не стану спорить, только пусть даже и слабоумным — хотя бы научения ради — разрешат поспорить с теми, кого Бог одарил богаче; особенно когда Лютер придаст очень мало значения просвещенности и очень много духу, который иногда окропляет более невежественных людей тем, в чем отказывает мудрым.

Это я говорю тем, которые отважно заявляют, что у Лютера в мизинчике заключено более просвещенности, чем у Эразма во всем толе, против чего я, разумеется, сейчас возражать не стану. Думаю, что при всей их несправедливости мне удастся их уговорить признать, что, если я соглашусь в этом споре с Лютером в том, что его ни в коем случае не должно обременять уже существующее суждение докторов, соборов, университетов, пап и королей, то и моего дела не должно ухудшать опрометчивое суждение некоторых людей. Мне кажется, я понял, о чем толкует Лютер, но, может быть, мое мнение меня обманывает; поэтому я хочу быть собеседником, а не судьей, исследователем, а не основоположником; я готов учиться у каждого, кто предлагает что-то более правильное и достоверное, хотя я охотно советовался бы и с людьми среднего ума; в вопросах такого рода не следует спорить так упрямо; это больше вредит христианскому согласию, чем помогает благочестию.

В божественных Писаниях есть тайны, в которые Бог не хотел, чтобы мы проникали глубже; если мы попытаемся в них проникнуть, то чем глубже мы продвинемся, тем больше будет тумана, и мы, таким образом, узнаем непостижимое величие божественной премудрости и помощь человеческого разума. Вроде того что рассказывает Помпоний Мела[10] о какой-то Корикийской пещере[11], которая сначала манит своим приятным видом и привлекает к себе, пока, наконец, тех, кто прошел глубже, не охватывает страх и трепет перед величием обитающего там божества. Поэтому при входе туда было бы, по-моему, благоразумнее и благочестивее восклицать вместе с Павлом: «О глубина богатства мудрости и ведения Божьего! Сколь непостижимы суждения Его и неисследимы пути Его!» "[12] И вместе с Исайей: «Кто услышал дух Господа и кто был у Него советником?»[13] Как если бы мы хотели определить то, что выходит за пределы человеческого разума. Многое скрыто до времени, когда мы увидим уже не отражения и намеки, но узрим величие Господа, когда Он откроет нам лицо[14].

Значит, по крайней мере по моему мнению, то, что касается свободной воли, мы узнали из Священных писаний: если мы на пути благочестия, то для того, чтобы, забыв об остальном[15], бодро устремиться к лучшему; если же мы погрязли в грехах, то чтобы, напрягши все силы, мы обрели возможность покаяния и всеми способами старались снискать милосердие Господнее, без которого человеческая воля и ее стремления не способны действовать.

Если есть какое-то добро, следует приписывать его божественной милости, которой мы обязаны даже и своим существованием; в остальном мы должны верить, что все, что с нами происходит в этой жизни, радостное и печальное, посылает нам Он для нашего спасения и никому не может быть обиды от Бога, справедливого по своей природе, даже если нам кажется, что мы но заслужили того, что произошло. И никто не должен отчаиваться в прощении Бога, наимилостивейшего по своей природе. Понимать это, говорю я, по-моему было бы достаточно для христианского благочестия, но было бы неблагочестивой чрезмерностью вторгаться в эти скрытые от нас вопросы, чтобы не сказать — излишние: предвидит ли Бог не по необходимости (contingenter praesciat. illiquid)[16], способна ли наша воля сделать что-либо и» отношению к тому, что касается вечного спасения, или она только подчиняется действию благодати? Делаем ли мы все, что делаем — хорошее и плохое — по чистой необходимости, или же скорее мы претерпеваем воздействие?

Существует нечто, о чем Бог пожелал, чтобы мы вообще не знали. Например, о дне смерти и дне Страшного Суда. «Не ваше дело знать времена и сроки, которые Отец сохранил в Своей власти»[17]. И — «О дне же том и часе никто не знает, кроме Отца,— ни ангелы на небе, ни Сын»[18]. Он не хотел, чтобы мы вникали в это, почитая Его в мистическом молчании. Поэтому в священных книгах есть много мест, о которых хотя и говорили многие, однако же никто не устранил неясности полностью: например, разделение Лиц, соединение человеческой и божественной природы в Христе, грех, который никогда не может быть прощен[19]. Он хотел, чтобы некоторые вещи мы знали очень хорошо: это наставления о благой жизни. Конечно, это — слово Божье и его не следует искать, восходя высоко на небо, не следует привозить издалека, пересекая море; оно близко, в наших устах, в нашем сердце[20]. Это необходимо учить всем; прочее правильнее будет оставить Богу; благочестивее почитать неведомое, чем обсуждать неисследимое. Сколько спорных вопросов и раздоров породило у нас разделение Лиц, смысл Первоначала, разница между рождением и исхождением! Какое смятение в мире возбудило сражение из-за понимания божественного рождения Девы![21] Я спрашиваю, что получилось до сих пор из этих трудных вопросов, кроме того, что, желая быть чрезмерно мудрыми, мы утрачиваем согласие и меньше любим друг друга? Ведь есть вещи такого рода, что, несмотря на то что они действительно существуют и их можно узнать, нет нужды говорить о них во всеуслышание[22]. Возможно, и правда то, что обычно болтают софисты[23] о том, что Бог в соответствии со своей природой не меньше, чем на небе, присутствует в ходах жуков — чтобы не сказать чего-нибудь похуже, чего они, однако же, не стыдятся говорить. Но об этом нет нужды рассуждать в присутствии множества людей. И утверждение, что существует три бога, даже если это с точки зрения диалектики может считаться правильным и разумным, вызвало бы у невежественной толпы большое возмущение[24]. Если бы мне было ясно — на самом деле это обстоит иначе,— что исповедь, которая у нас теперь принята, не учреждалась Христом и не могла быть учреждена людьми и поэтому ее никто не смеет требовать, а также никто не смеет взыскивать за прегрешения, то я бы побоялся высказывать это суждение вслух, так как вижу, что многие смертные удивительно склонны ко всяким гнусностям и необходимость исповедоваться так или иначе ныне их сдерживает или же, по крайней мере, хоть как-то усмиряет[25].

Существуют определенные телесные недуги, вынести которые легче, чем их унести[26] — как если бы кто-нибудь для избавления от проказы стал мыться в горячей крови умерщвленных детей[27]. Существуют определенные заблуждения, которые приносят меньше бед, если их не замечать, чем если их искоренять.

Павел знает разницу между тем, что дозволено, и тем, что полезно[28]. Дозволено говорить истину, но это не всякому полезно, не во всякое время и не во всяком виде. Если для меня ясно, что синод по какой-либо причине установил или определил нечто ошибочное, то, хотя и дозволено говорить правду открыто, однако же, не полезло давать дурным людям повод пренебрегать авторитетом отцов, а также их благочестивыми и святыми установлениями. Я предпочел бы сказать, что, вероятно, тогда они решали в зависимости от обстоятельств того времени, .а теперь соображения пользы советуют отменить эти решения.

Представим себе поэтому, что в некотором смысле правда то, о чем учил Уиклиф[29] и что утверждает Лютер: все, что нами делается, происходит не по свободной воле, а по чистой необходимости. Что может быть бесполезнее широкого обнародования этого суждения? Представим себе также, что в каком-то смысле правда то, что где-то написал Августин[30] о том. что Бог творит в нас и добро и зло и Oн награждает нас за свои добрые дела и наказывает пас за свои злые дела[31]. Какое широкое окно для нечестия откроет бесчисленным смертным распространение этих слов?! Особенно при такой человеческой тупости, беспечности, порочности и неудержимой, неисправимой склонности ко всякого рода нечестию! Какой слабый человек выдержит постоянную и очень трудную борьбу со своей плотью? Какой дурной человек будет стараться исправить свою жизнь? Кто сможет решиться полюбить всем сердцем Бога, который создал кипящий Тартар с вечными муками и который наказывает несчастных за свои злодеяния, будто Его радуют человеческие мучения?! А ведь так истолкуют это многие.

У людей почти всегда ум грубый и плотский, он склонен к неверию, расположен к злодействам, легок на поношения, так что не следует подливать масла в огонь[32].

Поэтому Павел, мудрый распорядитель слова Божьего, часто действовал любовью, предпочитал следовать тому, что полезно ближнему, а не тому, что само по себе дозволено[33]. И он знал мудрость, о которой он говорил среди совершенных, а слабым людям говорил, что не знает ничего, кроме Иисуса Христа, и притом распятого[34].

У Священного писания свой язык, приспособленный к нашему пониманию. Ведь Бог там гневается, печалится, негодует, неистовствует, угрожает, ненавидит, снова жалеет, кается, меняет суждения; и нельзя сказать, что такого рода изменения свойственны Богу по природе, но эти слова соответствуют нашей немощи и тупости. Такая же мудрость, я думаю, приличествует и тем, которые взяли на себя распространение слова Божьего. Следовательно, кое-что здесь вредно, так как не подходит — наподобие того, как не годится давать вино горячечному больному. Поэтому такие вопросы можно обсуждать в беседах с просвещенными людьми, а также в теологических школах, хотя я не думаю, что от этого будет польза, если и здесь не соблюдать благоразумия. Разыгрывать же такого рода вещи в театре при большом стечении парода, мне кажется, не только бесполезно, но даже пагубно. Поэтому я бы хотел убедить не терять время и разум в лабиринтах рассуждений о том, опровергать ли учение Лютера или же утверждать его. Меня могли бы заслуженно упрекнуть в том, что это предисловие слишком длинно, если бы оно не касалось дела больше, чем само рассуждение

Так как Лютер не признает авторитета никаких, даже признанных, авторов, но слушает только канонические Писания, то я весьма охотно воспользуюсь этим, дабы сократить свой труд. Ведь среди греческих и латинских авторов есть много таких, которые и специально и вскользь говорят о свободной воле, и потребовалось бы немало труда, чтобы выбрать у каждого из них, что именно тот или другой говорил в пользу свободной воли или же против нее. Объясняя смысл отдельных высказываний, разбивая или утверждая их доводы, надо взять на себя большую и трудную работу, которую Лютер и его друзья проделали впустую главным образом потому, что их доводы не только отличаются друг от друга, но иногда даже недостаточно совпадают сами с собой[35].

Однако я — если покажется, что мы своими доказательствами из божественных Писаний и доводами разума равны Лютеру,— хотел бы все-таки убедить читателя представить себе многочисленный ряд просвещеннейших мужей, с которыми все соглашались в течение нескольких столетий вплоть до сегодняшнего дня: многие из них отличались не только удивительным знанием священных книг, но и благочестивой жизнью. Некоторые из них за учение Христа, которое они защищали в своих сочинениях, заплатили кровью. Среди греков это Ориген, Василий, Златоуст, Кирилл, Иоанн Дамаскин, Феофилакт. Среди латинян — Тертуллиан, Киприан, Арнобий, Илларий, Амвросий, Иероним, Августин. Я бы мог назвать также Фому, Скота, Дуранда, Капреола, Габриеля, Эгидия, Григория, Александра[36]. Я полагаю, что решительно никто не смеет пренебрегать силой и тонкостью их доказательств. Я не говорю уже об авторитете стольких академий, соборов и высших понтификов! С апостольских времен вплоть до сегодняшнего дня, за исключением Мани[37] и Иоанна Уиклифа, нет ни одного автора, который устранял бы силу свободной воли полностью. Ибо Лоренцо Валла[38], который, как мне кажется, говорил почти то же самое, у теологов не имеет большого веса. Несмотря на то, что все уже давно единодушно отвергли и освистали учение Мани, я не знаю, бесполезнее ли оно для благочестия, если сравнивать его с учением Уиклифа. Ведь он приписывает добрые и злые дела человека двум его природам. Так что добрыми долами мы обязаны Богу от сотворения, и в борьбе против сил тьмы Мани оставляет нам возможность умолять Создателя о помощи, чтобы мы меньше грешили и легче свершали добро. А что оставляет нашим мольбам или же нашему стремлению Уиклиф, сводя все к чистой необходимости?

Итак, вернусь к тому, с чего я начал. Если читатель увидит, что оснастка моего сочинения равна той, которая имеется у противоположной стороны, тогда он сам взвесит и рассудит, что имеет больше значения: суждения всех просвещенных людей, всех ортодоксов, святых, мучеников, древних и новых теологов, всех университетов, соборов, епископов, высших понтификов или же частное мнение того или иного человека.

Не следует думать, что я — как это бывает на собраниях — измеряю ценность суждения по числу голосующих или же по достоинству высказывающихся. Я знаю, в жизни нередко случается, что большая часть побеждает лучшую[39]. Я знаю, что не всегда лучшим является то, что одобряет большинство[40]. Я знаю, что при исследовании истины никогда не лишне добавить свое прилежание к тому, что было сделано прежде. Я также признаю, что только лишь авторитет божественного Писания превосходит все мнения всех людей.

Но у нас здесь спор не о Писании. Обе стороны любят и чтут то же самое Писание; борьба идет за смысл Писания. Если при толковании его придавать какое-то значение уму и просвещенности, то существует ли что-нибудь острее и проницательнее, чем ум греков? Кто более всего искушен в Священных писаниях? И латинянам нельзя отказать ни в уме, ни в опытности толкования священных книг; если они по природной одаренности и уступали грекам, то при помощи их сочинений они смогли сравняться с греками в рвении. Однако, если больше принимать во внимание свидетельства жизни, чем ученость, то ты видишь, какие люди на той стороне, которая признает свободную волю! Как говорят законники, пусть провалится ненавистное сравнение! Потому что не хотел бы я сравнивать некоторых глашатаев нового Евангелия с теми древними.

Здесь я слышу: зачем нужен толкователь, если Писание совершенно ясно? Если оно так ясно, то почему здесь пребывают в слепоте выдающиеся мужи всех веков, и как раз, как те думают, в весьма важном вопросе? Если бы в Писании не было никакого тумана, то зачем нужно было пророчествовать в апостольские времена? Это был дар Духа. Но я не знаю, исчезла ли эта благодать подобно тому, как исчезли исцеления и дарования языков. Если же не исчезла, то следует спросить, на кого она переложена? Если на кого угодно, то всякое толкование будет недостоверно. Если ни на кого, тогда тоже ни одно толкование недостоверно, хотя и сегодня еще ученых мучает очень много темных мест. Если же на тех, кто унаследовал место апостолов, то скажут, что в течение многих веков многие люди наследовали место апостолов, не имея апостольского духа. Однако если в остальном они и были равны, то вероятнее предположить, что Бог излил дух на тех, кому Он даровал должность, вроде того, как мы считаем более правдоподобным, что благодать дается крещеному, а не некрещеному.

Но представим себе, как действительно должно быть: может случиться, что любому простому и невежественному человеку Дух открывает то, чего Он не открыл многим просвещенным людям. Потому что Христос благодарит Отца за то, что скрытое от мудрецов и умников, т. е. от книжников, фарисеев и философов, Он открыл nepioi т.е. простым[41] и в мирском смысле глупым[42]. Может быть, такими глупцами были Доминик[43] или Франциск[44], если им можно было следовать собственному духу. Но если Павел в свое время, когда этот дар Духа был крепок, приказывал проверять духов, от Бога ли они[45], то что надлежит делать в наш плотский век? Как мы будем исследовать дух? По учености? И на той и на другой стороне есть раввины. По жизни? И там и там грешники. На одной стороне целый сонм святых, которые утверждают свободную волю. Но говорят, что они всего лишь люди. Но я и сравниваю людей с людьми, а не людей с Богом. Слышу: «Какое значение имеет большое число для понимания Духа?» Отвечаю: «Какое значение имеет малое число?» Слышу: «Какое значение для понимания Священного писания имеет митра?» Отвечаю: «А какое значение имеет плащ или капюшон?»[46] Слышу: «Зачем для понимания Священного писания нужна философия?» Отвечаю: «А зачем нужно невежество?» Слышу: «Какое значение для понимания Писания имеет объединенный синод, на котором, может быть, нет никого, в ком есть дух?» Отвечаю: «Какое значение имеют частные собрания немногих людей, среди которых, вернее всего, нет никого, в ком есть дух?»

Павел восклицает: «Вы ищете доказательств того, что во мне живет Христос?»[47] И апостолам не верили, если они не подтверждали учения чудесами. Ныне же любой требует, чтобы ему верили, так как он уверяет, что в нем евангельский дух. Апостолы хотя бы стряхивали змей[48], исцеляли больных, воскрешали мертвых, возложением рук возвращали дар речи—именно тогда им и верили; а когда они учили парадоксам, им верили с трудом. Ныне же, когда некоторые говорят то, что в соответствии со здравым смыслом почти что «более чем странно»[49], никто от них не потребовал, чтобы кто-нибудь из них сумел исцелить хотя бы хромого коня. О, если бы по крайней мере хоть кто-нибудь из них подтвердил свое учение если не чудом, то чистотой или же простотой апостольских нравов, которые нам, тупицам, заменили бы чудеса![50]

Я не хотел бы говорить этого против Лютера, которого в лицо не знаю, но, читая его сочинения, я испытывал тревогу по разным поводам. Гораздо больше я говорю это против других людей, которых знаю ближе[51] и которые, если возникает какой-нибудь спор о смысле Писания, когда мы приводим толкования древних ортодоксов, тотчас же кричат: «Это были всего лишь люди!» Когда их спросишь, по какому признаку можно узнать, какое толкование Писания истинно, потому что ведь на обеих сторонах—люди, они отвечают: по признаку духа. Если спросишь, почему дух отсутствовал у тех, многие из которых прославились в мире, как раз совершая чудеса, а не у них самих, то они отвечают, что в мире тысячу триста лет не было Евангелия. Если ты потребуешь от них жизни, достойной духа, они отвечают, что они праведны верой, а не делами. Если потребуешь чудес, они говорят, что чудеса уже давно прекратились и теперь при столь ярком свете Писаний в них нет нужды[52]. Если скажешь, что неясно Писание, в котором не могли разобраться столь многие выдающиеся люди, то все начнется сначала.

Предположим, что именно тот, в ком есть дух, верно понимает смысл Писания, но как он меня уверит, что он понимает? Что мне делать, если многие люди предлагают разные смыслы и каждый из них клянется, что в нем есть дух?! К тому же если дух не все открывает одним и тем же людям, то именно тот, в ком есть дух, может в чем-нибудь ошибиться и обмануться. Это против тех, которые с легкостью отвергают древние толкования священных книг[53] и противопоставляют им свое, будто бы они получили его от оракула. Наконец, предположим, что дух Христов допустил, что его народ ошибся в более легких вопросах, от которых не очень зависит человеческое спасение, но кто сможет поверить, что в течение более тысячи трехсот лет Он не замечал ошибок своей церкви и среди всех святейших людей не увидал ни одного, достойного дарования духа, а говорят, что в этом и заключается суть всего евангельского учения?

Однако теперь, чтобы как-нибудь закончить, пусть другие сами посмотрят, что они себе приписывают. Я не приписываю себе ни учения, ни святости, не уверен, что во мне есть дух, но я просто хочу старательно рассказать о том, что меня беспокоит. Если кто-нибудь попытаются меня научить, пусть знает, что я не стану противиться истине. Но если они предпочитают открыто хулить того, кто вежливо, без брани скорее сопоставляет, чем спорит, то не лишены ли они сами того евангельского духа, о котором все время говорят? Павел восклицает: «Некрепкого в вере принимайте»[54]. И Христос: «Льна курящегося не угашает»[55]. И апостол Петр говорит: «Будьте всегда готовы удовлетворить всякого, требующего у вас отчета о вашем уповании, с кротостью и уважением»[56]. Если они ответят, что Эразм, как старый мех, не способен воспринять духовное вино[57], которое они предлагают миру, если они так высоко о себе мнят, то пусть уж они с нами обойдутся, как Христос с Никодимом или как Гамалиил с апостолами[58]. Господь не отогнал человека непонимающего, но желающего научиться, и ученики не побрезговали тем, который хотел отсрочить приговор до тех пор, пока исход дела не покажет, какой дух ими движет.

Я сделал полдела, если в этой книге мне удастся убедить в том, что о делах такого рода лучше не спорить наподобие пророков, особенно перед толпой. Тогда и не будет нужды в том доказательстве, к которому я сейчас приступаю с желанием, чтобы повсюду победила истина, которая при сопоставлении мест из Писаний, возможно, засияет, как огонь при ударе кремня о кремень. Прежде всего нельзя отрицать, что в священных книгах существует очень много мест, которые, кажется, прямо утверждают, что у человека есть свободная воля, а некоторые места, кажется, полностью ее отвергают. Однако известно, что Писание не может противоречить самому себе, так как все оно исходит из одного и того же Духа. Поэтому мы сперва перечислим те места, которые подтверждают наше мнение, а потом попытаемся разъяснить те, которые по видимости стоят на явно противоположной стороне. Что касается нас, то под свободной волей мы здесь понимаем силу человеческого желания, при помощи которой человек может приблизиться к тому, что ведет к вечному спасению, или же отвратиться от этого.

Те, которые утверждают свободную волю[59], обыкновенно приводят в первую очередь то, что мы читаем в книге под названием «Проповедник», пли «Премудрость Сирахова», в главе пятнадцатой: «Бог сначала сотворил человека и оставил его в руке произволения его. Он добавил Свои законы и заповеди: если хочешь соблюдать заповеди, то и тебя соблюдут и ты навсегда сохранишь благоугодную верность. Он предложил тебе воду и огонь — на что хочешь простри свою руку. Перед человеком жизнь и смерть, добро и зло; что понравится ему, то ему и дастся»[60].

Я не думаю, что кто-нибудь выступит здесь против авторитета этой книги, которая, как указывает Иероним[61], у евреев когда-то не входила в канон, а церковь Христова с великим единодушием приняла ее в свой канон; я но вижу причины, по которой евреи посчитали необходимым исключить эту книгу из своего канона, если они приняли Притчи Соломона и Любовную Песнь. Что касается того, что они не приняли в канон, а числят среди апокрифов две поздние книги Ездры, историю о Сусанне в Книге Даниила[62], о Виле-драконе[63], так же как и книги Юдифи, Эсфири[64] и некоторые другие, то внимательному читателю легко понять, что их здесь тревожило. Впрочем, в этом сочинении ничто подобное не помешает.

Итак, это место гласит, что Адам, наш прародитель, был сотворен так, что у него был непорочный ум, который различал, к чему следует стремиться, а чего надо избегать. Но ему была дана воля, тоже непорочная и к тому же свободная, так что он, если хотел, мог отвратиться от добра и склониться к злу.

Так же были созданы и ангелы до того, как Люцифер вместе со своими соратниками не отпал от своего Создателя. У тех, которые пали, воля была столь глубоко испорчена, что они не могли воспрянуть и стать лучше. У тех, которые устояли, добрая воля настолько укрепилась, что она уже не могла отклониться в сторону нечестия.

У человека же воля была так верна и свободна, что он без новой благодати мог пребывать в невинности, однако же так, что без помощи новой благодати он не мог обрести блаженства вечной жизни, которую Господь Иисус пообещал своим.

Если всего этого не могут доказать ясные свидетельства Писаний, то это весьма неплохо могут разъяснить благочестивые отцы. Впрочем, у Евы порочной, кажется, была не только воля, но и разум или рассудок, в котором бурлит источник всего хорошего и плохого. Ведь кажется, именно ее змей убедил в том, что угрозы, которыми Господь запрещал прикасаться к древу жизни[65], ничего не значат. У Адама, кажется, воля еще более порочна по причине его неумеренной любви к своей жене, желание которой он предпочел заповеди Божьей. Хотя, я думаю, что и у него был порочный разум, из которого и возникла порочность воли.

Как мы полагаем, та способность духа, при помощи которой мы судим,— безразлично, захочешь ли ты ее называть nous, т. е. «ум», «рассудок» или же logos т. е. «разум»,— затемнена грехом, но не погашена. Воля, при помощи которой мы выбираем или отклоняемся, до такой степени испорчена, что своими собственными усилиями она не способна призвать себя к лучшему, но, утратив свободу, она была вынуждена служить греху, к которому она себя единожды приговорила. Но по Божьей благодати после прощения греха она до такой степени стала свободной, что, по мнению пелагиан, она способна достигнуть вечной жизни без помощи новой благодати, причем так, что за свое спасение она должна быть благодарна Богу, который создал свободную волю и снова даровал ее[66]. В соответствии с мнением ортодоксов при помощи божественной благодати, которая всегда поддерживает стремление человека, свободная воля может оставаться правильной, однако не без угрозы склониться к злу, следуя однажды врезавшемуся в память греху. Подобно тому как грех прародителей перешел на потомков, так и склонность к греху распространилась на всех. Благодать, снимающая грех, до такой степени смягчает эту склонность, что может ее победить, но не искоренить. Не потому что благодать не способна этого сделать, но из-за того, что нам это не нужно.

Но подобно тому как у тех, которые лишены благодати (я говорю об особой благодати[67]), разум затемнен, но не погашен, так, вероятно, и сила воли у них не совсем погашена, но сделана неспособной к добродетели.

Что глаз для тела, то и разум для души. Он частично освещается природным светом[68], который присущ всем, хотя и не в равной мере, как напоминает об этом псалом: «Запечатлен на нас свет лица Твоего, Господи!»[69], частично же — божественными заповедями и Священным писанием, как говорит наш псалмопевец: «Слово Твое — светильник ногам моим»[70].

Отсюда, говоря словами Павла, у нас появляется тройной закон: закон природы, закон дела, закон веры[71].

Закон природы глубоко высечен в сердцах всех людей: как у скифов, так и у греков. Он говорит, что несправедливо, если кто-нибудь делает другому то, чего не хочет, чтобы делали ему. И философы — без света веры и без помощи божественного Писания—по творению[72] узнали вечное совершенство и величие Бога и оставили много наставлений добродетельной жизни, весьма совпадающих с евангельскими заповедями. Многие их изречения призывают к добродетели и обличают дурные дела. Вероятно, и у них была воля, которая каким-то образом склонялась к добру, но она не была способна к вечному спасению, если по вере не приходила благодать.

Закон же дел повелевает и грозит наказанием. Он умножает грех и рождает смерть не из-за того, что он плох, но из-за того, что он приказывает делать то, что мы без благодати не в состоянии выполнить.

Закон веры, хотя он и дает гораздо более суровые заповеди, чем закон дел, делает так, что если будет на то полнота благодати, то само по себе невозможнее она превратит не только в легкое, но даже в приятное. Поэтому вера исцеляет разум, поврежденный грехом; милость укрепляет бессильную волю.

Таким образом, закон дел был таким: «Ешь с любого дерева в раю, но с дерева познания добра и зла не ешь. Потому что в тот день, когда вкусишь от него, смертью умрешь»[73]. И далее опять Моисей приводит закон дел: «Не убивай[74]; если убьешь — будешь убит[75]. Не прелюбодействуй[76]; если прелюбодействуешь — будешь побит камнями»[77].

Но что говорит закон веры, который приказывает любить врагов[78], который приказывает каждый день нести крест[79], который приказывает презреть жизнь?[80] «Не бойся, малое стадо: ибо ваше Царство Небесное»[81]. И — «Надейтесь, ибо Я победил мир»[82]. И—«Я с вами до скончания века»[83]. Этот закон выразили апостолы, и, несмотря на то что их били плетьми за имя Иисуса, они уходили из синедриона радуясь[84]. Поэтому и Павел говорил: «Все могу в Том, Который укрепляет меня»[85].

Нет сомнения, что это же говорит Проповедник: «Я дал законы и заповеди Свои»[86]. Кому? Сначала Сам тем двум прародителям рода человеческого; потом иудейскому народу через Моисея и пророков. Закон указывает, что хочет Бог, предлагает наказание, если не повинуешься; предлагает награду, если повинуешься. Относительно прочего он предоставляет возможность выбора их воле, которую Он сотворил свободной, крутящейся в обе стороны. Поэтому, если захочешь соблюдать заповеди, то и тебя соблюдут. И снова: «На что хочешь, простри свою руку»[87]. Если от человека скрыты различия между добром и злом и воля Божья, то ему нельзя вменять в вину, когда он выбирает плохое. Если бы воля не была свободной, то нельзя было бы вменять в вину грех, потому что если нет свободы, то нет и греха. За исключением того, когда ошибка или скованность воли родилась из греха. Изнасилованной женщине не вменяют в вину то, от чего она потерпела.

Хотя это место, которое мы привели из Книги Проповедника, относится, по-видимому, преимущественно к нашим прародителям, в некотором смысле, однако, оно касается всех потомков Адама: оно не касалось бы, если бы у нас не существовало никакой свободной воли. Ведь несмотря на то, что свободная воля была ранена грехом, она все-таки не уничтожена. Несмотря на то, что она охромела и до получения благодати мы больше склоняемся к злу, чем к добру, она, однако, не искоренена. Чрезмерность преступлений и привычка к греху, ставшая второй натурой, иногда так помрачает суждения разума и так сокрушает свободу воли, что, кажется, будто воля уничтожена, а свобода полностью исчезла.

Что касается того, на что способна в нас свободная воля после грехопадения и до получения благодати, то мнения как древних, так и более новых удивительно противоречивы, потому что один обращает внимание на одно, а другой на другое. Те, которые были против отчаяния и беспечности, но хотели поощрить в людях надежду и стремление,— ценили свободную волю больше. Пелагий учил, что, после того как человеческая воля по благодати была освобождена и исцелена, нет надобности в новой благодати, но человек может достигнуть вечного спасения при помощи свободной воли; однако своим спасением он обязан Богу, без благодати которого человеческая воля не была бы свободна делать добро; и та самая сила духа, при помощи которой человек воспринимает познанное добро, отвращаясь от того, что ей противоположно,— это благодеяние Создателя, который вместо человека мог бы сотворить лягушку.

Те, которые примыкают к взглядам Скота, еще более склонны любить свободную волю[88]. Они думают, что она обладает такой силой, что человек не только при помощи полученной им благодати, которая уничтожает грех, но силами самой природы способен поступать нравственно, как говорят, заслужить — пусть и «не полностью», но «соответственно» — «благодать, делающую благоугодным». Именно вот так они и говорят.

Диаметрально противоположны им другие, так как настаивают на том, что все эти дела, хотя они и нравственно добры, для Бога отвратительны не менее, чем преступления вроде прелюбодеяния и убийства, потому что они происходят не из любви к Богу и не из веры. Мнение этих людей, кажется, менее милостиво, особенно потому, что философы имели другое представление о Боге, и могло быть так, что у них была и вера, и какая-то любовь к Богу, и не все они делали ради пустой славы, но от любви к добродетели и нравственности. И то, что они учили, следует знать не по какой-нибудь другой причине, но потому, что это добродетельно. Ибо тот, кто для спасения родины подвергает себя опасности ради славы, внешне делает добро, но я не знаю, нравственно это добро или же нет[89].

Святой Августин и его последователи, размышляя о том, как пагубно для истинного благочестия, когда человек полагается только на свои силы, больше ценят благодать, которую везде вдалбливает Павел[90]. Августин отрицает, что человек, подвластный греху, может сам обратиться к исправлению своей жизни или сделать что-нибудь еще, имеющее отношение к спасению, если Бог не побудит его посредством незаслуженной им благодати к тому, чтобы он пожелал того, что ведет к вечной жизни; эту благодать некоторые называют «опережающей», а Августин — «творящей». Потому что и вера, которая есть врата спасения,— это незаслуженный дар Божий. Если — как великий дар Духа — к вере добавлена еще и любовь, то Августин называет ее «сотворящей благодатью», потому что она всегда есть у стремящихся, пока они идут к тому, чего добиваются, но когда свободная воля и благодать свершают вместе одно и то же дело, благодать в этом деле — вожатый, а не спутник. Хотя и это мнение некоторые[91] тоже разлагают на части, говоря: если ты посмотришь с точки зрения своей природы, то человеческая воля важнее; если в зависимости от того, что заслужено, то важнее благодать. Но вера существует затем, чтобы мы хотели того, что приносит спасение, и любовь существует, чтобы мы не хотели напрасно; и они не только разделены во времени, но и различны по своей природе; однако со временем обе они могут возрасти и усилиться.

Поэтому — так как слово «благодать» обозначает благодеяние, данное даром, можно, как мы сказали, предложить три или, если хочешь, четыре вида благодати.

Одна — присущая нам по природе и испорченная грехом, но, как мы сказали, не угасшая. Некоторые называют ее «естественным влиянием»[92]. Она присуща всем, даже упорствующим в грехе. Они свободно могут говорить или молчать, сидеть, вставать, помогать бедным, читать священные книги, слушать проповеди, но все это, по мнению некоторых, нисколько не ведет их к вечной жизни. Нет недостатка, однако же, и в таких, которые, рассуждая о неизмеримой доброте Божьей, говорят, что делами такого рода человек может подготовить себя к благодати и вызвать к себе милосердие Божье, хотя есть и такие, которые отрицают, что это может произойти без «особой» благодати. Эту благодать, так как она присуща всем, они не называют благодатью, хотя в действительности это благодать и она каждый день творит чудеса созидания, спасения и управления, большие, чем если бы Он исцелял прокаженных или вылечивал бесноватых. Однако это обыкновенно не называют чудесами, потому что такое каждый день равным образом распространяется на всех.

Вторая благодать — «особая», при помощи которой Бог по милосердию своему без заслуги побуждает грешника к раскаянию, однако так, что не наполняет его при этом высшей благодатью, которая уничтожает грех и делает человека богоугодным. Поэтому вторая благодать, которую мы назвали «творящей», помогает грешнику не быть довольным собой; хотя он и не отказался от страсти грешить, однако милостыней, молитвами, постоянными благочестивыми делами, слушанием проповедей, просьбами молиться за него Богу, свершением других, как их называют, нравственно благих поступков он может хотя бы надеяться обрести высшую благодать. Полагают, что в благодати, которую мы обозначили здесь как вторую, по доброте Божьей не отказано никому из смертных, так как божественная благодать каждому в этой жизни предлагает случаи, удобные для раскаяния, если есть хоть какая-то воля собраться с силами и прибегнуть к помощи Бога, который и призывает к лучшему, но не принуждает к нему. Они полагают, что мы вольны устремиться к благодати или отвратиться от нее, подобно тому как от нас не зависит открыть глаза навстречу свету или же, наоборот, закрыть их.

Так как неизмеримая милость Божья по отношению к роду человеческому не терпит, чтобы человек обманывался в той благодати, которую они называют «делающей благоугодным», если он изо всех сил к ней стремится, то выходит, что ни один грешник не должен иметь уверенности и ни один не смеет отчаиваться. Выходит так, что если кто и погибнет, то разве только по своей вине. Поэтому существует естественная благодать, благодать побуждающая, которая, конечно, несовершенна, и благодать, которая возвращает воле действенность,— мы назвали ее сотворящей, потому что она продолжает то, что начато. И есть благодать, которая доводит до конца. Полагают, что эти три благодати — одна и та же благодать, называющаяся по-разному в зависимости от того, как она на нас действует. Первая побуждает, вторая ограждает, третья завершает.

Поэтому те люди, которые отстоят от Пелагия дальше всего, которые очень много приписывают благодати, а свободной воле почти ничего, однако же не устраняют ее полностью, отрицают, что человек может хотеть добра без «особой» благодати, отрицают, что он может начать дело, может продолжить, может завершить без первоначальной и постоянной помощи божественной благодати. Их суждение[93] кажется достаточно приемлемым, потому что оно оставляет человеку устремление и усилие, однако не оставляет ему ничего, что он мог бы приписать своим силам.

Более сурово, однако, мнение тех, которые уверяют, что свободная воля не способна ни к чему, кроме греха, и что только благодать творит в нас добро — не посредством свободной воли и не вместе со свободной волей, а против свободной воли[94] И наше воление здесь делает не больше, чем это делает воск, который в руке ваятеля принимает любой вид по усмотрению мастера. Мне кажется, что эти люди, убегая от веры в человеческие заслуги и дела, как говорится, своей лачуги не замечают[95].

Самым суровым изо всех кажется мне суждение тех, которые говорят, что свободная воля — это пустое слово и что она не имеет и не имела никакого значения ни у ангелов, ни у Адама, ни у нас, ни до благодати, ни после благодати, но и добро и зло творит в нас Бог, и все, что происходит, происходит по чистой необходимости[96]

Поэтому больше всего я буду спорить с этими двумя последними.

Нам пришлось несколько многословно повторить все это, чтобы недостаточно сведущий читатель легче понял дальнейший ход доказательства — потому что миряне мы и пишем для мирян[97] Поэтому мы вначале и привели место из Книги Проповедника, в котором, кажется, он очень хорошо обрисовал происхождение и силу свободной воли. Теперь пройдем бегло по остальным свидетельствам Писаний. Мы это сделаем, но прежде напомним, что это место в издании Альда[98] отличается от теперешнего латинского церковного текста. Ведь в греческом тексте не добавлены слова «тебя соблюдут». Во всяком случае, Августин — всякий раз, как он приводит это место,— не делает этого добавления[99], и я думаю, что poietai там написано вместо poiesai (Разные грамматические формы греческого глагола со значением «делать» -- прим. ред. ).

Итак, подобно тому как Бог в раю предложил избрать жизнь и смерть: «Если повинуетесь Моей заповеди — будете жить, если нет — умрете, бойтесь зла, изберите добро»[100], так же Он сказал Каину в четвертой главе книги Бытия: «Почему ты гневаешься? Почему поникло лицо твое? Разве ты не поднимаешь его, когда делаешь добро? А если делаешь зло, разве не появляется тотчас у дверей твой грех? Но в твоей власти будет влечение к нему и ты будешь господствовать над ним»[101]. Он предлагает награду, если человек захочет избрать то, что благочестиво, предлагает наказание, если он предпочтет следовать противоположному. И показывает, что дурное движение души можно преодолеть, что грех отвратим, С этими местами совпадает то, что Господь говорит Моисею: «Я положил перед лицом твоим путь жизни и путь смерти. Избери, что есть добро, иди за ним»[102]. Можно ли было сказать понятнее? Бог показывает, что хорошо и что плохо, показывает награду за то и за другое: смерть и жизнь. Он оставляет человеку свободу выбора. Смешно, если говорят «избери» тому, у кого нет возможности обратиться в ту или другую сторону! Все равно, как если бы кто-нибудь сказал стоящему на распутье: «Видишь две дороги? Иди по какой захочешь», а одна из них непроходима.

И снова — Второзаконие, глава тридцатая: «Подумай, сегодня Я предложил тебе жизнь и добро и, напротив, смерть и зло, чтобы ты возлюбил Господа Бога твоего, ходил по путям Его, исполнял Его заповеди и повеления. Ты будешь жить и размножаться, и благословит Он тебя на земле, в которую ты идешь для обладания ею. Если же отвратится твое сердце, и ты не захочешь слушать, и, обманувшись, станешь поклоняться чужим богам и служить им, то возвещаю тебе сегодня, что ты погибнешь и недолго проживешь на земле, владеть которой ты хочешь, переправившись через Иордан. В свидетели Я сегодня призываю небо и землю: Я предложил вам жизнь и смерть, благословение и проклятие. Так избери жизнь, чтобы жили ты и потомство твое!» Здесь ты опять слышишь слово «предложил», слышишь слово «избери», слышишь слово «отвратится», которые не употреблялись бы постоянно, если бы воля человека не была свободна творить добро, а могла творить только лишь зло[103]. Иначе было бы вроде того, как если бы человеку, у которого руки связаны так, что он может протянуть руку только влево, сказали: «Вот справа стоит очень хорошее вино, а слева — отравленное; протяни руку, к какому хочешь».

И это не отличается от того, что говорит тот же Господь у Исайи: «Если вы захотите и послушаете Меня, будете вкушать блага земли; если же не захотите и не послушаете Меня, то меч поглотит вас»[104]. Если человек никоим образом не имеет свободы воли для свершения добра или же если, как некоторые говорят, ни для добра, ни для зла, то что означают эти слова «если захотите», «если не захотите»? Тогда больше подходило бы: «если Я захочу», «если Я не захочу». И так как грешникам говорится много такого, то я не представляю, как можно избежать того, чтобы не приписать им при избрании добра хоть сколько-нибудь свободной воли, если только мы не предпочитаем ее называть помышлением или движением души, а не волей, потому что воля определенна и рождается из рассуждения.

И это говорит Бог у того же пророка в главе двадцать первой: «Если вы спрашиваете — спрашивайте; обратитесь и приходите»[105].

К кому относится убеждение в том, чтобы обратились и приходили? К тем, у кого нет никакой возможности решить? Разве это не было бы похоже на то, как если бы кто-нибудь сказал прикованному, которого он не хочет освободить: «Отправляйся отсюда! Иди и следуй за мной! »

То же самое у этого пророка в главе сорок пятой: «Соберитесь и придите». И — «Обратитесь ко Мне и будут спасены все концы земли»[106]. И снова в главе пятьдесят второй: «Встань, встань, отряхни с себя прах, сними цепи с шеи своей»[107]. Так же и у Иеремии в главе пятнадцатой: «Если ты обратишься, то Я обращу себя; если отделишь драгоценное от ничтожного, будешь говорить как Я»[108]. Когда Он говорит: «отделишь», то указывает на свободу выбора. Захария еще яснее указывает на усилие свободной воли и на благодать, уготованную тому, кто прилагает усилие; он сказал: «Обратитесь ко Мне,— говорит. Господь воинства,— и Я обращусь к вам,— говорит Господь»[109]. У Иезекиля в главе восемнадцатой Бог говорит так: «Если нечестивый покается во всех грехах, которые он совершил, и будет верен решению»[110]. И вскоре: «Обо всех преступлениях его, какие oн совершал, Я вспомню»[111]. А также: «Если же отвратится праведник от своей праведности и будет поступать неправедно»[112]. В этой главе очень часто повторяется «отвратится», «сделал», «совершил» и в хорошем и в плохом смысле. Где же теперь те, которые говорят, что человек ничего не делает, но только терпит от творящей благодати? Он говорит: «Отбросьте от себя все несправедливости»[113]. И — «Почему вы хотите умереть, дом Израиля? Я не хочу смерти грешника, обратитесь и приходите»[114]. Господь милостивый оплакивает смерть Своего народа, которую Он сам в нем сотворил? Если Он не хочет смерти, то, значит, наша погибель должна зависеть от нашей воли. Но может ли что-нибудь зависеть от того, кто ничего не может сделать: ни доброго, ни злого?[115] Тем, кто никоим образом не властен над своей волей, напрасно поет мистический псалмопевец: «Уклоняйся от зла! делай добро! ищи мира! следуй за ним!»[116].

Но зачем далее перечислять места такого рода — ведь все Священное писание полно подобного рода увещеваний: «Обратитесь всем сердцем вашим»[117]; «И обратится муж от своего злого пути»[118]; «Отступники, примите к сердцу»[119]; «Пусть обратится каждый от своего злого пути»[120]; и — «Я пожалею о зле, которое подумал им причинить за их злые деяния»[121], и — «Если вы не послушаетесь Меня, чтобы поступать по Моему закону»[122].

Писание не говорит почти ни о чем, кроме обращения, кроме стремления и усилия стать лучше. Все эти увещевания заледенеют, как только для доброго и злого поступка будет введена необходимость.

Не менее бессмысленными окажутся и все те обетования, все угрозы, все требования, все обличения, благословения и проклятия, произнесенные тем, которые обратились к лучшему или же отказались обратиться: «В какой только час застонет грешник»[123], «Я вижу, что народ этот — жестоковыйный»[124]; «Народ Мой, что Я сделал!»[125] А также: «Они отвергли Мои заповеди»[126]; и — «Если бы Мой народ слушал Меня, если бы Израиль шел по Моим путям»[127]; «Кто хочет видеть добрые дни, да удержит язык свой от зла»[128].

Когда ты слышишь: «Кто хочет?», ты слышишь о свободной воле. Разве всюду, где это встречается, не встает перед читателем вопрос: почему же Ты ставишь условие, если это только от Твоей воли и зависит? Почему Ты требуешь, если все, что я делаю — добро то или зло,— все творишь во мне Ты, хочу я этого или же нет?! Почему Ты меня упрекаешь, когда не в моих силах соблюдать то, что Ты заповедал, и не в моих силах отвратить зло, которое Ты в меня вложил?! Почему Ты обличаешь, когда все зависит от Тебя и свершается только по Твоей воле?! Почему Ты благословляешь меня, когда я выполняю свой долг, если все, что произошло, свершилось по Твоей воле?! Почему Ты проклинаешь меня, если я согрешил по необходимости?!

К кому же относятся все испытания заповедей, если никто никоим образом не властен выполнить то, что заповедано? Ведь есть такие люди, которые говорят, что человек, даже если он праведен по дару воры и милости, не может выполнить ни одной заповеди Божьей, но все добрые дела, так как они свершаются во плоти, должны вести к проклятию, если только Бог по милосердию своему не простит их по заслуге веры.

Но слова, с которыми Господь обращается к нам через Моисея во Второзаконии в главе тридцатой, доказывают не только то, что выполнение заповеди зависит от нас, но и то, что это легко. Oн говорит: «Эта заповедь, которую я заповедаю тебе сегодня, не недоступна для тебя и не далека; она не на небе, чтобы ты не мог сказать: "Кто из нас может взойти на небо, чтобы принести ее к нам, чтобы мы услышали ее и исполнили!»[129] И не за морем она, чтобы ты не оправдывался и не говорил: «Кто из нас мог бы пойти за море и принести ее к нам, чтобы мы смогли услышать, что нам заповедано»[130]. Но очень близки эти слова, они в устах твоих и в сердце твоем, чтобы ты их исполнил». И Он говорит там о самой великой заповеди из всех: «чтобы обратился ты к Господу Богу своему всем сердцем своим и всей душой своей»[131].

Какое значение могут иметь слова: «если только услышишь», «если соблюдешь», «если обратишься», если мы никоим образом не в состоянии ничего из этого сделать? Я не буду утомлять тебя многословными перечислениями такого рода, потому что книги обоих Заветов настолько изобилуют подобными высказываниями, что желающий их найти будет, как говорится, искать воду в море[132]. Поэтому, как я сказал, добрая половина Священного писания будет казаться бессмысленной, если ты примешь последнее или же предпоследнее суждение[133].

В божественных Писаниях можно найти и такие места, которые по видимости приписывают Богу случайные действия и даже некоторую переменчивость[134]. Таково место, которое читаем у Иеремии в главе восемнадцатой: «Если народ этот, против которого Я сказал, покается в своем зле, то покаюсь и Я в том зле, которое Я помыслил совершить против него». «Если он будет творить зло у Меня на глазах и не послушает Моих слов, то Я покаюсь в добре, о котором Я сказал ему, что совершу». Ведь нам небезызвестно, что Священное писание здесь, как нередко оно делает и в других местах, говорит о Боге как о человеке, хотя Богу не свойственна никакая переменчивость. Но сказано, что Он из гневного становится милостивым, когда удостаивает направить нас своей благодатью к лучшему; и наоборот, из милостивого он становится гневным, когда наказывает и сокрушает скатившихся к худшему.

И опять в Четвертой книге Царств, в главе двадцатой, Езекия слышит: «Ты умрешь и не будешь жить»[135]. Но вскоре, после слез, он от того же пророка слышит: «Я услышал твою молитву, увидел твои слезы и сохранил тебя» и прочее[136]. То же самое и во Второй книге Царств, в главе двенадцатой, Давид слышит Господа через Нафана: «Не отступит меч от дома твоего навеки»[137] и прочее. Но вскоре, когда тот сказал: «Согрешил Я против Господа», он слышит более мягкое суждение: «Господь и с тебя снял грех, ты не умрешь»[138].

Насколько в этих и других подобного рода местах способ выражения исключает переменчивость Бога, настолько невозможно избежать понимания того, что у нас есть воля, склоняющаяся в одну или в другую сторону. Если она склоняется к злу по необходимости, то почему нам вменяется грех? Если она склоняется к добру по необходимости, то почему Бог из гневного становится милостивым — ведь у нас нисколько не прибавилось права на благодать?!

До сих пор все места были из Ветхого завета. Возможно, каждый смел бы их отклонить, если бы при свете Евангелия они не только не были бы такими же, но даже еще увеличили свою силу. Поэтому перейдем-ка к книгам Нового завета. Первым попадается место из Евангелия, в котором Христос, оплакивая падение города Иерусалима, говорит так: «Иерусалим, Иерусалим, ты, который убиваешь пророков и забрасываешь камнями тех, которые посланы к тебе! Сколько раз Я хотел собрать тебя, как курица собирает своих птенцов, под крылья свои, а ты не захотел?»[139].

Если все происходит по необходимости, то разве не мог бы Иерусалим заслуженно ответить оплакивающему его Господу: «Что Ты мучаешь Себя напрасными слезами? Если Ты не хотел, чтобы мы слушали пророков, зачем Ты их посылал? Почему Ты вменяешь нам то, что произошло по Твоей воле и что свершилось с нами по необходимости? Ты хотел нас собрать, но не хотел, чтобы это было, так как сделал, чтобы мы не хотели этого». И здесь, в словах Господа, против иудеев обвиняется не необходимость, но порочная и строптивая воля иудеев: «Я хотел тебя собрать, а ты не захотел».

И снова в другом месте: «Если хочешь войти в жизнь — соблюди заповеди»[140]. С каким лицом можно сказать «если хочешь» тому, у кого нет свободной воли? И еще: «Если хочешь быть совершенным — пойди и продай» и прочее[141]. И еще: «Если кто хочет идти за Мной, пусть откажется от себя, возьмет свой крест и следует за Мной»[142]. Несмотря на всю трудность этой заповеди, ты слышишь в ней упоминание о нашей воле. И вскоре: «Ибо кто хочет душу свою сберечь, потеряет ее»[143], Разве не бессмысленны все известные заповеди Христовы, если человеческая воля не имеет никакой силы? «А Я говорю вам, а Я говорю вам»[144] и прочее. И — «Если любите Меня, соблюдите Мои заповеди»[145].

Как внушает заповеди Иоанн! Сколь плохо сочетается союз «если» с чистой необходимостью! «Если останетесь во Мне и слова Мои в вас останутся»[146]; «Если хочешь быть совершенным»[147].

Я не понимаю, на каком основании говорят о чистой необходимости там, где столько раз упоминаются хорошие и плохие дела, где упоминается воздаяние. Ни природа, ни необходимость не имеют заслуг. Но Господь наш Иисус говорит: «Радуйтесь и ликуйте, ибо велика ваша награда на небесах!»[148].

Какое значение имеет притча о работниках, приведенных в виноградник?[149] Разве работники те, которые вовсе не работают? Динарий дается как награда за работу. Кто-нибудь скажет, что здесь говорится о награде, потому что Бог некоторым образом должен человеку, если тот поверил его обещаниям. И необходима именно вера, в которой свободная воля имеет некоторое значение, когда человек склоняется к тому, чтобы поверить, или же отвращается от этого.

Почему хвалят раба, который своим усердием увеличил имущество господина? Почему проклинают нерадивого и ленивого, если от нас там ничего не зависит?[150] И снова в главе двадцать пятой, когда Он приглашает всех в царство вечное. Он упоминает не необходимость, но добрые дела: «Вы дали Мне пищу, вы дали питье, оказали гостеприимство, одели нагого»[151] и прочее. Тех, которые стоят по левую сторону, Он укоряет не за необходимость, а за добровольное небрежение делами: «Вы видели алчущего» — был повод для доброго дела: «Вы не дали пищи» и прочее[152].

Разве не наполнены все Евангелия увещеваниями! «Придите ко Мне, обремененные»[153], «бодрствуйте»[154], «молитесь»[155], «просите», «ищите», «стучите»[156] «смотрите», «берегитесь»[157]. Зачем нужны все притчи о соблюдении слова Божьего[158], об идущих навстречу жениху[159], о воре в ночи[160], о доме, построенном на камне?[161] Разумеется, они побуждают нас к стремлению, к усилию, к усердию, чтобы мы не погибли от пренебрежения Божьей благодатью. Если все они относятся к необходимости, то они либо бессмысленны, либо излишни.

То же следует сказать и о евангельских угрозах. «Горе вам, книжники, горе вам, лицемеры»[162], «Горе тебе, Хоразин!»[163] Бессмысленны будут и эти упреки: «О род неверный и порочный, доколе Я буду с вами, доколе буду терпеть вас»[164]; «Змеи, порождения ехидны, как убежите вы от осуждения в геенну?»[165] «По их плодам,— сказал Господь,— узнаете их»[166]. Он говорит, что плоды — это дела, и называет их нашими. Они не были бы нашими, если бы все совершалось по необходимости. Он молит на кресте: «Отче, прости им, ибо не ведают, что творят»[167]. Он был бы гораздо справедливее, если бы простил их по той причине, что у них нет свободной воли и они при всем желании не могли поступить иначе.

И снова Иоанн говорит: «Он дал силу стать чадами Божьими тем, которые поверили во имя Его»[168]. Как можно было дать силу стать чадами Божьими тем, которые ими не были, если у нашей воли нет никакой свободы? Когда некоторые, недовольные словами Господа, отпали от Него, Он сказал ближайшим ученикам: «Не хотите ли и вы отойти?»[169] Если бы они отпали не по своей воле, а по необходимости, то почему Он спрашивает других, не хотят ли и они?

Но мы не будем отягощать читателя перечислением всех мест такого рода; их так много, что каждый найдет их сам.

Посмотрим-ка, можно ли найти у Павла, отважного утвердителя благодати и неутомимого борца против дел закона, что-нибудь, что защищает свободную волю. Первым встречается место из Послания к римлянам, глава вторая: «Пренебрегаешь ли,—говорит,—богатством благости Его, кротостью и долготерпением? не знаешь ли, что благость Божья ведет тебя к покаянию?»[170] Каким образом можно обвинить в пренебрежении к заповеди, если нет свободной волн? И каким образом Бог призывает к покаянию, если Он — творец нераскаянности? И каким образом может быть справедливо осуждение, если сам судья принуждает к злодеянию? Однако Павел незадолго до этого сказал: «Ведь мы знаем, что есть но истине суд, Божий над теми, кто делает такое»[171] Ты слышишь (в деянии, о суде по истине? Где здесь чистая необходимость? Где воля, которая только лишь терпит? Смотри-ка, чему Павел приписывает зло: «Но по упорству твоему и нераскаянному сердцу ты накапливаешь для себя гнев :на день гнева и откровения праведного суда Божьего, Который воздаст каждому по его делам»[172]. И здесь ты слышишь о праведном суде Божьем, слышишь о делах, достойных кары: если Бог для нашей славы, чести и бессмертия только приписывает нам Свои дела, которые Он творит через нас, то благость Его была бы достойна похвалы (хотя и здесь апостол добавляет: «постоянством в добром деле», и потом: «ищущим вечной жизни»[173]). Но какая праведность в гневе, ненависти, скорби и нужде, падающих на человека, будто бы творящего зло, которое свершается нисколько не по его воле, а он все творит по необходимости?

Зачем тогда эти Павловы притчи о бегущих на ристалище, о награде, о венце, если наше усилие не имеет никакого значения? В Послании к коринфянам, глава девятая, он говорит: «Разве вы не знаете, что из бегущих на ристалище приз получает только один, хотя бегут все? Так бегите, чтобы получить приз». И вскоре: «И они — чтобы получить венец тленный, а мы — нетленный»[174].

Далее, в Первом послании к Тимофею, глава шестая: «Борись,— говорит,— в доброй борьбе веры, лови жизнь вечную!»[175]. Где есть борьба, там есть волевое усилие, там есть опасность потерять награду, если промедлишь. Совсем не так происходит, если все делается по чистой необходимости.

Во Втором послании, глава вторая, он снова говорит: «Ибо кто борется, не увенчивается, если он борется незаконно»[176]. И немного выше: «Трудись, как добрый воин Христов»[177]. Он вспоминает трудящегося земледельца[178]: борющемуся дается венец, воин получает жалованье, земледелец приобретает плоды[179]. То же он говорит в этом Послании в главе четвертой: «Я боролся в доброй борьбе: бег завершен. Теперь передо мною венец праведности, который даст мне в тот день Господь — судья праведный»[180]. Мне кажется, слова «борьба», «приз», «праведный судья», «даст», «бороться» плохо сочетаются с тем, что все свершается по чистой необходимости, когда воля ничего не совершает, а только претерпевает[181].

Иаков тоже приписывает человеческие грехи не необходимости и Богу, творящему в нас, но нашему развращенному вожделению. Он говорит: «Бог никого не искушает, но каждый искушается, увлекаясь и обольщаясь собственным вожделением: как только появилось вожделение, оно порождает грех»[182]. Человеческие злодеяния Павел называет делами плоти[183], а не делами Божьими; конечно, плотью он именует то, что Иаков называет вожделением. И в «Деяниях» Анания слышит: «Для чего сатана искусил твое сердце?»[184] В Послании к эфесянам Павел дурные дела приписывает духу этого века, действующему в сынах противления[185]. «Какое согласие между Христом л Белиалом?»[186] Он говорит: «Признайте дерево хорошим и плоды его хорошими или признай-то дерево плохим и плоды его тоже плохими»[187]. С каким лицом Богу, лучше Которого ничего быть не может, некоторые люди приписывают самые худшие плоды?! Хотя человеческое вожделение сатана возбуждает извне или же пользуясь тем, что есть в самом человеке, однако возбуждение не ведет к необходимости грешить, если мы хотим сопротивляться греху, умоляя о Божьей помощи; ведь дух Христов, призывая нас к добрым делам, песет не необходимость, а поддержку.

С Иаковом согласуется Проповедник: «Никому не заповедал Бог поступать нечестиво и никому не дал грешить»[188] Но Тот, Кто принуждает, делает больше, чем если бы Он заповедовал. И еще яснее говорит Павел во Втором послании к Тимофею: «Кто очистится от этого, тот будет сосудом в чести»[189]. Каким образом очистится тот, кто вообще ничего не делает? Я знаю, что здесь есть троп[190], но мне сейчас достаточно, что это высказывание чрезвычайно отличается от тех, в которых всё хотят приписать чистой необходимости. С этим совпадает и вот это (в Первом послании Иоанна, глава пятая): «Всякий, у кого есть надежда на Него, освящает себя, так как Он свят»[191]. Я соглашусь, что это — троп, если мои противники, в свою очередь, разрешат нам прибегнуть к помощи тропа в других местах. Однако троп будет чересчур непривычным, если слова «освящает себя» станут толковать как «хочет — не хочет, он освящается Богом».

Павел сказал: «Отвергнем дела тьма»[192]. И — «Отказавшись от ветхого человека с его делами»[193]. Каким образом нам приказывают отвергнуть и отрешиться, если мы ничего не делаем? То же самое л в Послании к римлянам, глава седьмая: «Потому что у меня есть желание добра, но чтобы сделать его, того не нахожу»[194]. Кажется, Павел здесь говорит, что во власти человека желать добра; и само желание сделать добро — это доброе дело. В противном случае желание зла не было бы злом. Впрочем, бесспорно, что желание убить — зло.

Снова Первое послание к коринфянам, глава четырнадцатая: «Дух пророческий подчинен пророкам»[195]. Если на них действует Святой дух, то Он действует так, чтобы они, если хотят, были вольны замолчать; воля человека сама по себе гораздо более полноправна. Потому что те, на кого действует неистовый дух, не могут молчать, даже если и хотят и часто сами не понимают, что говорят. Это же относится к тому, о чем он напоминает Тимофею: «Не пренебрегай благодатью, которая в тебе есть»[196]. Он говорит, что нам присуще отвращать душу от данной нам благодати. Так же и в другом месте: «Благодать Его во мне не была тщетной»[197]. Он показывает, что он был не без божественной благодати. Каким образом не был без нее тот, кто ничего не делал? Петр во Втором послании, глава первая, говорит: «Вы же, прилагая все старания, покажите в вашей вере добродетель»[198] и прочее. И вскоре: «Поэтому, братья, старательнее утверждайте ваше призвание и избрание через добрые дела»[199]. Здесь он хочет объединить нашу озабоченность с божественной благодатью, чтобы мы достигли совершенства через добродетель.

Однако я уже давно опасаюсь, как бы кому-нибудь не показалось, что я теряю меру, приводя те места, которые все время встречаются в божественных Писаниях. Если Павел во Втором послании к Тимофею, глава третья, пишет: «Ведь все Писание богодухновенно полезно для научения, для обличения, для исправления, для наставления»[200] и прочее, то, кажется, это было бы новее не уместно, если бы все свершалось но чистой и неизбежной необходимости.

К чему относятся все восхваления святых у Проповедника в главе сорок четвертой и в последующих, если наше усердие ничего не значит? Зачем нужны постоянные прославления послушания, если для совершения как добрых, так и злых дел мы для Бога такое же оружие, как для мастера топор?[201].

По мы все такое оружие, если верно учение Уиклифа о том, что все — произошло ли оно до получения благодати или же после благодати, хорошее, плохое или среднее — свершается по чистой необходимости. С этим суждением соглашается Лютер. Для того чтобы меня никто не обвинил в том, что я это придумал, я приведу его собственные слова из «Утверждений». Он сказал: «Поэтому необходимо отменить и этот пункт. Я плохо выразился, сказав, что до получения благодати свободная воля — это пустые слова. Я должен был просто сказать, что свободная воля в действительности выдумка или же что это слова, не связанные с действительностью, потому что никто не в состоянии придумать что-либо хорошее или плохое, по все происходит абсолютно по необходимости, как об этом правильно говорит учение Уиклифа, осужденное в Констанце». Мы только привели слова Лютера[202].

Чтобы не отягощать читателя, я намеренно пропускаю многие места, которые имеются в Деяниях и в Апокалипсисе. Эти столь многие места не без причины побуждали просвещенных и святых мужей не устранять свободную волю полностью. Не хватает только, чтобы, подстрекаемые духом сатаны, они навлекли на себя проклятие, доверяя своим собственным делам[203] Теперь настало время подойти с противоположной стороны и привести несколько свидетельств Писания, которые, кажется, полностью исключают свободную волю. Конечно, такие попадаются в Священных писаниях, но среди них есть два особенно важных, и они яснее остальных. Оба их апостол истолковывает так, что на первый взгляд кажется, что ни нашим делам, ни силам свободной воли он вообще не придает никакого значения.

Одно место — это Исход, глава девятая[204]; о нем говорит Павел в Послании к римлянам, глава девятая: «И Господь ожесточил сердце фараона, и он не послушал их». И снова: «Но для того Я сохранил тебя, чтобы показать на тебе силу Мою и чтобы возвещено было Мое имя по всей земле»[205] Приводя подобное место из Исхода, глава тридцать вторая[206], Павел объясняет его так: «Сказал Господь Моисею: „Кого помиловать, Я помилую, и кого пожалеть—пожалею". Значит, зависит не от желающего и не от бегущего, но от Бога милующего»[207] .

Другое место из книги Малахии, глава первая. Павел толкует его в главе девятой: «,,Не брат ли Иакова?" — говорит Господь. И возлюбил Иакова, Исава же возненавидел». Павел объясняет это так: «Ведь когда они еще не родились и не сделали ничего ни доброго, ни злого, чтобы предложенное Богом избрание происходило но от дел, по от Призывающего, сказано было ей, что старший будет служить у младшего, как написано: ,,Иакова Я возлюбил. Исава же возненавидел"»[208].

Хотя кажется бессмысленным, чтобы Бог, Который не только справедлив, но также и добр, ожесточил сердце человека для того, чтобы при помощи его злобы показать свое могущество. Оригеи в третьей книге «О началах»[209], распутывая узел, говорит, будто бы повод для ожесточения был дан Богом, но вина лежит на фараоне, который из-за того, что должно было его привести к покаянию, по злобе своей стал упрямее. Подобно тому как от одного и того же дождя возделанная земля приносит наилучшие плоды, а невозделанная – колючки и чертополох, подобно тому как от одного и того же солнца воск размягчается, а грязь засыхает, так милость Божья, которая спасает грешника, одних приводит к покаянию, других же делает все более упорствующими в зле. Поэтому Он щадит тех, которые признают благость Божью и опоминаются. Ожесточаются же те, которые, получив срок для покаяния, пренебрегают благостью Божьей и становятся хуже. Что касается тропа, то если говорят, что тот, кто дал повод, тот и сделал, то объясняет его в соответствии с тем, как принято говорить: обычно отец говорит сыну: «Я тебя погубил», если он не сразу наказал допустившего ошибку.

Подобный троп есть у Исайи в главе шестьдесят третьей: «Зачем, Господи, Ты допустил, чтобы мы совратились с путей Твоих, ожесточил паше сердце, чтобы мы не боялись Тебя?»[210] Это место Иероним[211] толкует в соответствии с суждением Оригена[212]: Бог ожесточает, когда Он не сразу карает грешника, и милует, когда сразу же через скорбь зовет его к покаянию. Так, у Осии Бог говорит во гневе: «Я не буду наказывать ваших дочерей, когда они станут блудницами»[213]. В псалме восемьдесят восьмом Он, напротив, милосердно карает: «Я накажу розгой их беззаконие и ударами их грехи»[214].

Этот же троп употребил Иеремия в главе двадцатой: «Ты увлек меня, Господи, и я увлечен, Ты был сильнее меня, и Ты превозмог»[215]. «Увлекает» — сказано здесь о Том, Кто не сразу удерживает от ошибки; Ориген полагает[216], что это приводит к более совершенному здоровью, подобно тому как опытные хирурги предпочитают, чтобы шрам на ране затягивался медленнее, так как из разреза выходит больше гноя и здоровье становится прочнее. Ориген здесь обращает внимание на то, что говорит Господь: «Для того Я пробудил тебя»[217] а не «Для того Я создал тебя». В противном случае, если бы Бог таким его создал, фараон не был бы нечестивым, потому что «Бог увидел все дела Свои и они были весьма хороши»[218]. В действительности фараон был создан с волей, способной устремиться в обе стороны: по собственной воле он склонился к злу, предпочитая следовать своему побуждению и не повиноваться Божьим велениям.

Но эту фараонову злобу Бог употребил во славу свою и во спасение своего народа, чем еще больше доказал, что люди напрасно стремятся противостоять воле Божьей. Подобно тому, как умный царь или же отец семейства использует для наказания злодеев жестокость тех, кого он ненавидит. Однако у нашей воли все-таки нет силы, если исход дел находится в руке Божьей и если Он по тайному своему решению поворачивает человеческие усилия не в ту сторону, в какую они предполагали. Так усилия плохих людей Он обращает на пользу благочестивым. Так усилия добрых людей не достигали того, к чему они стремятся, если бы не помогала им милость Божья,

Это как раз то, что добавляет Павел: «Итак, но от желающего и не от бегущего, но от Бога милующего»[219]. Милосердие Божье предшествует пашей воле, сопутствует ей в ее усилии, дает счастливый исход. Между тем, однако, мы желаем, бежим, добиваемся, но так, что всем, что у нас есть. мы обязаны Богу, которому полностью и принадлежим.

Узел — трудный вопрос о предвидении, о том, как необходимость не сочетается с нашей волей,— распутывали достаточно многие, но, по-моему, едва ли кто-нибудь сделал это удачнее, чем Лоренцо Балла[220].

Ведь не в предвидении причина того, что происходит. И у нас бывает, что мы знаем заранее многое из того, что произойдет, но это происходит не из-за того, что мы знаем об этом заранее. Например, затмение солнца, наступление которого предсказали астрологи, было не потому, что они его предсказали, но они его предсказали, потому что оно предстояло.

Впрочем, вопрос о воле и предопределении Божьем более труден. Ведь Бог желает того, о чем Он знает наперед. Но каким образом должен желать Тот, Кто знает, что будет, если Он не помешает, в то время как Он властен помешать? Как раз это добавляет Павел, говоря: «Кто противостоит Его воле, если Он кого хочет — милует, кого хочет — ожесточает!»[221] Ведь если бы существовал царь, который делал бы все, что он хотел, и никто не мог бы ему противостоять, то все, что он хочет, и называли бы его деланием. Так и воля Божья из-за того, что в ней — главная причина всего сущего, ставит перед нашей волей необходимость. Павел не объясняет этого вопроса, но бранит рассуждающего: «О человек! Кто ты, что отвечаешь Богу?»[222] Скорее, он бранит того, кто нечестиво ропщет, подобно тому как хозяин сказал бы возражающему рабу: «Тебя не касается, почему я велю так делать! Исполняй то, что я велю!» Он ответил бы по-иному, если бы умный и добрый раб пожелал узнать у хозяина, почему тот желает делать то, что кажется бессмысленным[223].

Бог пожелал погубить фараона, и справедливо пожелал; погубить его было благом; не Божья воля вынуждала его нечестиво упорствовать во зле. Вроде того, как если бы хозяин, зная дурной нрав раба, дал ему должность, предоставляющую возможность грешить, а после того как раба уличили бы во зле, его бы наказали — в пример другим. Хозяин заранее знал, что раб согрешит. Это было присуще его праву. Хозяин хотел его погубить и в определенном смысле хотел, чтобы раб согрешил. И нет прощения рабу, который согрешил по собственной злобе; ведь раб уже прежде заслужил наказание своей злобой, которая теперь стала всем известна.

Но откуда возьмутся заслуги, если существует постоянная необходимость и нет никакой свободной воли?

То, что мы сказали об исходе дел, это чаще всего верно, так как Бог нередко поворачивает задуманное людьми в иную сторону; но это верно не всегда и чаще происходит с плохими людьми, чем с хорошими. Иудеи, распявшие Господа, собирались полностью Его уничтожить. Их нечестивое решение Бог обратил в славу своего Сына и в спасение всего мира[224]. Но центурион Корнилий, который добрыми делами добился милости Божьей, достиг того, чего хотел[225]. Также и Павел, завершив бег, получил венец, которого он добивался[226].

Я здесь не стану исследовать, совершает ли Бог, который, бесспорно, первая и главная причина всего сущего, хоть что-либо по вторичным причинам, ничего при этом сам не делая, или же Он делает все так, что вторичные причины действуют только совместно с первой причиной, хотя в них тогда нет необходимости[227].

Конечно, можно не сомневаться, что Бог, если Он желает, может изменить естественное действие всех вторичных причин на противоположное. Разумеется, Он может сделать, чтобы огонь стал холодным и мокрым, а вода сухой, чтобы солнце почернело, чтобы реки застыли, а скалы потекли, чтобы яд исцелял, может лишить пищи. Подобно тому как огонь в печи вавилонской оживил трех отроков и истребил халдеев[228]. Каждый раз, когда Бог это делает, говорят, что это — чудо. В этом смысле Он может лишить рот возможности ощущать вкус, глаза — способности судить, может притупить ум. память, волю и принудить к тому, что Он сам решит, вроде того, как Он сделал с Валаамом, который пришел, чтобы проклинать — и не смог: язык говорил не то, что хотела душа[229].

Впрочем, из того, что Бог делает в редких случаях, нельзя выводить общего суждения. Но и в этих случаях Бог хочет всего, чего Он хочет, по справедливым основаниям, которые нам, конечно, часто неизвестны. Его воле никто не может противостоять, но воле упорядоченной или, как ее называют университеты, воле явленной[230] противостоят часто. Разве не противостоял Иерусалим, который не захотел собраться, несмотря на то что Бог этого захотел?[231].

Но кто-нибудь может сказать: тем не менее в исходе дел проявляется необходимость двух видов, потому что предвидение Божье не может обмануться и Его воле нельзя помешать.

Не всякая необходимость исключает свободную волю. Например, Бог-Отец по необходимости рождает Сына, однако Он рождает по желанию и свободно, а не по принуждению.

Также и в человеческих делах можно предположить некую необходимость, которая, однако, не исключала бы и свободу нашей воли. Бог знал наперед, и так как Он знал наперед, то Он каким-то образом хотел, чтобы Иуда предал Господа. Поэтому если ты принимаешь во внимание его необманывающееся предвидение, его неизменяемую волю, то необходимо должно было произойти то, что Иуда предал Господа; однако Иуда мог изменить свою волю или, конечно же, он мог не употреблять своей нечестивой воли. Ты скажешь, а что если бы он ее изменил? Тогда Божье предвидение не обманулось бы, воля его не нарушилась бы, потому что он сам заранее знал и хотел, чтобы Иуда изменил свою волю.

Те, которые рассуждают об этом со схоластической изощренностью, принимают «необходимость следствия», а «необходимость следующего» отбрасывают[232]. Этими словами они имеют обыкновение объяснять то, что они думают. Ибо говорят, что необходимо следует, что Иуда предал Господа, если Бог захотел этого по своей от века действенной воле, но они отрицают, что из этого следует, чтобы необходимо произошло предательство, так как Иуда предпринимает нечестивое дело по своей порочной воле[233].

Но у нас нет намерения следовать такого рода тонкостям. Как уже было сказано, «ожесточил Господь сердце фараона» можно понимать в том смысле, который придает ему Павел: «Предал их Бог превратному уму»[234] Здесь и грех, и наказание греха — одно и то же. Но Бог предает их превратному уму, Он предает их так или иначе за то, что они заслужили прежде, как и фараона, которого предупреждали при помощи стольких знамений, а он не захотел отпустить народ; как философов, которые почитали камни и деревья[235], хотя не было известно совершенство[236] Божье. Но там, где существует чистая и постоянная необходимость, там не может быть никакого воздаяния ни за добрые дела, ни за злые.

При этом нельзя отрицать, что деяние Божье сопровождает каждый поступок, т. е. всякое действие,— это некое дело, а также и благо; например, обнять прелюбодейку или само по себе желание. Впрочем, зло в поступке исходит не от Бога, а от нашей воли[237]; но можно сказать, как мы уже и говорили, что Бог по отношению к нашей воле творит зло в том смысле, что дозволяет ей идти, куда она хочет, и но удерживает ее своей благодатью. Так и говорят, что тот погубил человека, кто мог его спасти, но допустил его гибель. Однако достаточно о том, что касается этого места. Теперь о втором: об Исаве и Иакове, о которых еще до их рождения было сказано: «Старший будет служить младшему», как это говорится в Книге Бытия, глава двадцать пятая[238]. Но эти слова, собственно, не относятся к спасению человека. Ведь Бог может желать, чтобы человек — хочет он этого или пет — был рабом или же бедняком, не лишая его при этом вечного спасения. Впрочем, не надо понимать буквально то, что Павел приводит из Книги Малахии, глава первая: «Иакова Я возлюбил, Исава же возненавидел»[239], потому что Бог и любит не так, как мы любим, и ненавидит Он по-иному; Ему несвойственны такого рода чувства. Кроме того, как я хотел сказать, кажется, пророк здесь говорит не о той ненависти, которая осуждается навечно, а о временной скорби, как принято говорить, когда речь идет о гневе и ярости Божьих. Здесь осуждают тех, которые хотели восстановить Эдем, когда Бог желал, чтобы он оставался разрушенным.

Что касается того, что здесь троп, то надо сказать, что Бог возлюбил не всех язычников и возненавидел не всех иудеев, но из обоих народов избрал некоторых. Значит, это свидетельство Павла не столько подтверждает необходимость, сколько служит для усмирения гордыни иудеев, которые были уверены, что на них более всего распространяется евангельская благодать, так как они потомки Авраама. Они гнушались язычниками и не хотели, чтобы их принимали в общину евангельской благодати. Немного позже, объясняя это, Павел говорит: «Которых призвал, не только из иудеев»[240] и прочее. Так как Бог тех, кого Он любит и ненавидит, любит и ненавидит по справедливости, то ненависть и любовь, с которой Он преследует тех, которые еще только родятся, не более противоречит свободе воли, чем ненависть и любовь, с которыми Он преследует тех, которые уже родились. Если Он ненавидит еще не родившихся, то, конечно, потому что Он твердо знает заранее, что они свершат нечто достойное гнева. Он ненавидит родившихся, потому что они делают нечто достойное гнева.

Иудеи которые были избранным народом, отброшены; язычники, которые не были народом Божьим, приняты. Почему иудеи были отломаны от масличного дерева? Потому что они не захотели поверить. Почему язычники были привиты? Потому что послушались Евангелия. Эту причину приводит и сам Павел: «Из-за неверия отломились»[241], Во всяком случае, из-за того, что не захотели поверить. И срезанным ветвям Он. дает надежду на то, что их снова привьют, если, оставив неверие, они захотят поверить. Привитым он внушает страх, что их срубят, если они отвратятся от Божьей благодати. Он говорит: «Ты держишься верой, не гордись, но бойся»[242]. И вскоре: «Чтобы вы не считали сами себя мудрыми»[243]. Эти слова, несомненно, доказывают, что Павел говорил это, чтобы смирить гордыню как у язычников, так и у иудеев.

Третье место — это Исайя, глава сорок пятая: «Горе тому, кто возражает Создателю Своему, черепок из самосской земли! Разве скажет глина своему горшечнику: „Что ты делаешь?" — и твое дело скажет ли: ,,У него нет рук"?»[244].

Еще яснее у Иеремии, глава восемнадцатая: «Разве. я могу поступить с вами, дом Израиля, как этот горшечник? Вот, как глина в руке горшечника, так и вы в Моей руке»[245]. Эти свидетельства у Павла сильнее, чем у пророка, у которого они взяты. Ведь Павел передает их так: «Не имеет ли горшечник власти над глиной, чтобы из одной и той же смеси сделать один сосуд для почетного употребления, а другой для низкого? Что же, если Бог, желая показать гнев и явить Свое могущество, с великим терпением щадил сосуды гнева, готовые к погибели, дабы показать богатство славы Своей над сосудами милосердия, которые Он приготовил для славы»[246] и прочее.

Оба места из пророков обличают народ, который роптал на Господа, так как Он наказывал для улучшения. Пророк сдерживает их нечестивые голоса, подобно тому как Павел сдерживал нечестивое возражение словами: «О человек, кто ты...» Но здесь мы должны так покоряться Богу, как сырая глина повинуется рукам горшечника, Однако это не лишает пас полностью свободной воли и не исключает того, что наша воля для вечного спасения действует совместно с Божьей волей. Ведь у Иеронима вскоре за этим следует призыв к покаянию; это место мы уже приводили. Этот призыв был бы напрасным, если бы все совершалось по необходимости.

Далее о том, что эти слова Павла но имеют отношения к полному исключению силы свободной воли, но касаются усмирения нечестивого ропота иудеев против Бога, потому что они из-за своего упорного неверия были отторгнуты от евангельской благодати, а язычники из-за веры были приняты. Это хорошо объясняет Второе послание к Тимофею, глава вторая: «В большом доме есть не только золотые и серебряные сосуды, но и деревянные, и глиняные, одни для почетного, а другие для низкого употребления. И поэтому, кто очистится от этого, будет сосудом в чести, священным и полезным Господу, годным для всякого доброго дела»[247].

Такого рода сравнения, однако, в Священных писаниях употребляются для научения, и они не ко всему подходят. Было бы весьма глупо, если бы кто-нибудь сказал ночному горшку из самосской глины: «Если ты очистишься, будешь сосудом полезным и почетным». Но было бы правильно сказать это горшку, наделенному разумом, который после такого напоминания сможет сам приспособиться к воле Господа.

Кроме того, был бы человек для Бога просто глиной в pyкe горшечника, то каким бы ни получился сосуд, никто, кроме горшечника, за него не в ответе; особенно если горшечник таков, что он лепит и обжигает глину по собственной воле. Здесь бросают в вечный огонь сосуд, который ни в чем но виноват, потому что у него ничего пет.

Поэтому мы хотели бы истолковать эту притчу, как того требует научение, для которого она здесь и приведена. Если же мы хотим с превеликой тщательностью подогнать все ее части к предмету нашего обсуждения, то вынуждены будем наговорить много смешного.

Этот горшечник делает сосуд для низкого употребления, по исходя из предшествующих заслуг, подобно тому как Бог отринул некоторых иудеев по причине их неверия. И наоборот, из язычников Он сделал сосуд для почетного употребления по причине их веры.

Почему те, которые теснят нас словами из Священного писания и хотят понимать притчу о горшечнике и глине буквально, не допускают буквального понимания второго места: «Если кто очистится»? Поэтому они и находят, что Павел противоречит сам себе. В первом месте у него всё в руке Божьей, а здесь — всё в руке человеческой. Однако оба места правильны, хотя в одном говорится одно, а в другом — другое. Первое затыкает рот тем, кто ропщет против Бога, второе призывает к усердию и предостерегает от равнодушия и отчаяния.

Не отличается от этого и место из Исайи, глава десятая: «Кичится ли топор перед тем, кто им рубит? Гордится ли пила перед тем, кто ею движет? Как если бы жезл восстал против того, кто его поднимает, и возвеличилась палка, которая всегда лишь дерево?»[248] Это все сказано против нечестивого царя, злобу которого Бог употребил для очищения своего народа. То, что делалось по Божьему повелению, царь приписывал своей мудрости и своим силам, в то время как он был только орудием Божьего гнева. Он был орудием, но живым и разумным. Будь топор или пила такими же, было бы немыслимо говорить, что они совершают что-то вместе с мастером. Рабы — это живые орудия хозяев, как об этом учит Аристотель[249]; такими были бы топоры, пилы, мотыги и плуги, если бы они могли сами двигаться, вроде треножников и кубков, которые Вулкан сделал так, что они сами ринулись в сражение[250].

Хозяин предписывает, дает все, что нужно; раб ничего не может сделать без господина, однако никто не скажет, что раб ничего не совершает, повинуясь приказам господина. Более того, приведенное сравнение направлено не на ниспровержение свободной воли, а на усмирение высокомерия нечестивого царя, который приписывал то, что он свершал, не Богу, а своей собственной мощи и своей мудрости.

Нетрудно также опровергнуть и то, что приводит Ориген из Иезекииля: «Возьму у них каменное сердце и дам им сердце из плоти»[251]. Подобным образом учитель мог бы говорить ученику, делающему грамматические ошибки: «Я лишу тебя этого варварского языка и дам тебе латинский». Он требует от ученика усердия, несмотря на то что ученик при всем старании учителя не может изменить свой язык. Что значит «каменное сердце»? — Непросвещенное сердце, упорствующее во зле.— Что значит «плотское сердце»? — Просвещенное сердце, послушное Божьей благодати. Те, которые утверждают свободную волю, тем но менее говорят, что душа упорствует во зле и без помощи Божьей благодати не может стать мягче для истинного покаяния. Тот, кто дает тебе просвещенное сердце, требует и от тебя усилия в том, чтобы ты стал просвещенным.

Давид молит: «Сотвори во мне, Боже, чистое сердце!»[252] Павел говорит: «Кто очистится»[253]. Иезекииль говорит: «Сотвори себе повое сердце и новый дух»[254]. Давид, наоборот, в??и?: «И дух правый обнови во чреве моем!»[255] Он молит: «Истреби все беззакония мои»[256]. Иоанн, наоборот: «Всякий, кто имеет надежду на Него, освящает себя, как и Он свят»[257]. Давид умоляет: «Избавь меня, Боже, от крови»[258]. Пророк кричит: «Сними цепи с шеи своей, пленная дочь Сиона!»[259] Павел говорит: «Отвергнем дела тьмы»[260]. Петр тоже: «Отложим всякую злобу, всякое коварство и лицемерие»[261] и прочее.

Павел в Послании к филиппийцам говорил: «Со страхом и трепетом творите, свое спасение»[262]. И он же в Первом Послании к коринфянам, глава двенадцать: «Ведь Бог один и тот же свершает все во всех»[263]. Доказательств такого рода в Священных писаниях более шестисот. Если человек ничего не совершает, то почему апостол говорит: «Творите»? Если человек может что-то сделать, почему апостол говорит, что «Бог свершает все во всех»? Если кто-нибудь один ряд этих мест повернет по-своему, то человек ничего не свершает. Если кто-нибудь станет в своих целях настаивать на другом — человек делает все.

Где нет места для заслуг, там нет места ни для наказаний, ни для наград. Если все делает человек, то нет места для благодати, о которой столько раз упоминает и долбит Павел. Святой Дух, вдохновением которого и возникли канонические книги, не противоречит сам себе. Его непререкаемое величие признают и принимают обе стороны. Но надо найти толкование, которое разъяснит трудности.

Те, которые устраняют свободную волю, будут толковать так: «На что хочешь простри свою руку»[264] — обозначает: милость Божья прострет твою руку на что она сама хочет. «Сотворите себе новое сердце»[265] - обозначает, что милость Божья сотворит в нас новое сердце. «Всякий, кто имеет эту надежду, освятит себя»[266] - значит: милость Божья освятит его. «Отвергнем дела тьмы»[267] — значит: милость отвергнем. Сколько раз в Священном писании встречаются эти слова: «сотворил справедливость»[268], «совершил несправедливость»![269] Сколько раз встречаются, столько раз и будем говорить, что Бог сотворил и свершил по отношению к нему справедливость и несправедливость.

Если же я приведу здесь толкование древних отцов или же Соборов, то сразу же мне закричат, что это были всего лишь люди. Однако при таком насильственном и запутанном толковании разве нельзя мне будет сказать: Лютер всего лишь человек?

Конечно, они почти победили, если им дозволено толковать Писания как им угодно, а нам но дозволяется ни следовать толкованию древних, ни приводить свое мнение. И слова Писания: «На что хочешь простри свою руку» — гораздо яснее, чем требует того толкователь, т. е. что благодать прострет твою руку на что она сама захочет. Я не хотел бы сказать, как не смолчали бы об этом другие, что толкование достойнейших учителей церкви — это бред и наущение Сатаны[270]. Тем не менее места, которые, кажется, противоречат друг другу, легко приходят в согласие, когда мы соединим усилие нашей воли с помощью божественной благодати.

Вцепившись в сравнение с горшечником и топором, они мучают нас буквальным пониманием слов, потому что это им выгодно для их дела. Но здесь они совершенно бесстыдно отступают от слов Священного писания, истолковывая его, разумеется, не с большей почтительностью, чем если бы кто-нибудь сказал, что так пишет Петр, а другой стал бы разъяснять: он не сам пишет, а в его дворце пишет другой человек[271].

Теперь посмотрим, насколько сильно то, что приводит для ниспровержения свободной воли Мартин Лютер, А приводит он место из Бытия, главы шесть и восемь. «Не останется Мой Дух в человеке навеки, потому что он — плоть»[272]. В этом месте Писание под «плотью» понимает не просто нечестивый образ мыслей, как много раз повторяет это Павел, когда он приказывает умертвить дела плоти, а слабость нашей природы, склонной к греху[273]. Подобно тому как в Послании к коринфянам он называет их плотскими, потому что они были еще младенцами во Христе и не были способны принять более твердую пищу учения[274]. Иероним в «Еврейских разысканиях»[275] указывает, что у евреев написано не так, как мы читаем, а именно: «Мой дух не осудит этих людей навечно, потому что они—плоть». Эти слова обозначают не строгость Божью, а его милость. «Плотью» здесь называют слабых людей, склонных ко злу; «духом», наоборот, гнев Божий. Поэтому Он говорит, что Он не хочет их обрекать на вечные муки, но по милосердию своему хочет исполнить наказание здесь. Однако эти слова но относятся ко всему роду человеческому, а только к людям того времени, погрязшим в ужасных пороках. Поэтому Он говорит: «Этих людей». Однако эти слова не относятся просто ко всем людям того времени, потому что тогда же Ной восхваляется как человек праведный и угодный Богу.

Таким же образом можно опровергнуть то, что Лютер приводит из той же книги, глава восьмая: «Ведь чувство и помышление сердца человеческого склонно к злу от юности его»[276]. И в главе шестой: «Всякое помышление сердца всегда направлено к злу»[277].

Однако склонность к злу, которая есть у большинства людей, не лишает полностью свободной воли, даже если эту склонность нельзя полностью победить без помощи Божьей благодати. Если же раскаяние нисколько не за-ви?и? от воли, но все совершается Богом по некой необходимости, то почему людям дается время для покаяния? «Будут дни их сто двадцать лет»[278] . Иероним в своих «Еврейских разысканиях»[279] хочет относить это место не к сроку человеческой жизни, а к продолжительности потопа, который был ниспослан для того, чтобы люди за это время раскаялись, если они этого захотят; если же не захотят, то окажется, что они достойны Божьей кары, потому что пренебрегли кротостью Господней.

Далее то, что Лютер приводит из Исайи, глава шестидесятая: «Принял от руки Господа за все грехи свои»[280], Иероним толкует как Божью кару, а не милость, данную за злодеяния[281]. Хотя Павел и говорит: «Когда изобиловал грех, преизобиловала и благодать»[282], однако отсюда не следует, что до благодати, творящей добро, человек не был способен свершать то, что угодно Богу, а с Божьей помощью мог нравственно благими делами приготовиться к божественной милости. Ведь мы читали о центурионе Корнилии, который еще не был крещен и не был вдохновлен Святым Духом: «Молитвы твои и милостыни пришли на память Богу»[283].

Если все дела, которые мы совершаем до высшей благодати, злы, то не злые ли дела стяжают нам милость Божью?

Из этой же главы Лютер приводит еще вот что: «Всякая плоть — трава, и вся слава ее — как цветок полевой. Засохла трава — и цветок ее упадает, потому что Дух Господен подул на нее; слово же Господа пребывает вечно»[284]. Мне кажется, это место больше всего относится к благодати и к свободной воле. Иероним считает[285], что «дух» — это негодование Божье, а плоть — слабость человеческая, которая бессильна перед Богом. «Цветок» же — это слава, которая рождается от удачи в плотских делах. Иудеи похвалялись храмом, обрезанием, жертвами[286]. Греки похвалялись своей мудростью[287]. И вся эта слава засохла в Евангелии гнева Божьего, открывшегося с неба. Однако же не всякое побуждение человека — это плоть; есть то, что называется душой, что называется духом. При помощи них мы склоняемся к высшему. Эту часть души[288] называют разумом или главной, ведь и среди философов были такие, которые склонялись к высшему, которые учили, что лучше тысячу раз умереть, чем совершить позорный поступок, даже если бы думали, что люди ничего не узнают и что Бог простит[289]. Хотя часто порочный разум судит плохо. Сказал Господь: «Вы не знаете, какого вы духа»[290]. По ошибке ученики искали отмщения, потому что в ответ на просьбы Илии сошел когда-то огонь с неба и уничтожил пентеконтрарха[291] с его спутниками[292].

То, что в добрых делах дух человеческий отличается от духа Божьего,— это говорит Павел в Послании к римлянам, глава восьмая: «Ведь сам Дух свидетельствует нашему духу, что мы дети Божьи»[293]. Если кто-нибудь станет спорить и говорить, что наилучшее из того, что есть в человеческой природе, всего лишь плоть, т. е. свойство нечестивое, я с ним легко соглашусь, если он при помощи Священного писания докажет то, на чем настаивает[294]. «Рожденное от плоти есть плоть, а рожденное от духа — есть дух»[295]. Далее Иоапп учит, что те, которые верят в Евангелие, родились от Бога и стали чадами Божьими и даже богами[296]. И Павел отличает человека плотского, который не знает, что присуще Богу, от человека духовного, который обо всем судит[297]. В другом месте он снова называет его новым творением по Христе[298]. Если весь человек, даже возрожденный через веру. не что иное, как плоть, то где же дух, рожденный от Духа, где Сын Божий, где новое творение? Вот это я хотел бы узнать.

Пока же я буду пользоваться авторитетом древних, которые учат, что в ум человеческий заложены семена высшего; при их помощи люди понимают высшее и стремятся к нему, но у них есть и более грубые побуждения, которые соблазняют их делать противоположное.

Далее, говорят, что желание — это воля, изгибающаяся в обе стороны; из-за существующей у нас склонности к греху, возможно, она более расположена к злу, чем к добру, однако никто не принуждает ее к злу без ее согласия.

Снова о том, что приводит Лютер из Иеремии, глава десятая: «Знаю, Господи, что и не в воле человека путь его, и не в его силах идти и направлять свои стопы»[299]. Эти слова скорее касаются исхода радостных или печальных дел, чем силы свободной воли[300]. Ведь часто как раз тогда, когда люди больше всего боятся попасть в беду, они больше всего в нее и вовлекаются. И поэтому не свобода воли отнимается у тех, которые страдают из-за того, что они не предвидели приближения зла, или у тех, которые причиняют зло, потому что они сокрушают врагов но с той целью, с какой это делает через них Бог,— разумеется, чтобы их очистить. Если же ты так сильно настаиваешь на том, что эти слова относятся к свободной воле, то никто и не говорит, будто кто-то может держаться правильного жизненного пути без Божьей благодати; и мы каждый день молимся: «Господи, Боже, путеводи меня перед лицом Твоим»[301], тем не менее, однако, мы опираемся на свои силы. Мы молимся: «Приклони, Боже, сердце мое к свидетельствам Твоим»[302]. Тот, кто просит о помощи, не отказывается от своих усилий.

И снова из Притчей: «Человеку присуще предполагать сердцем, но Господу присуще управлять языком»[303]. Это же касается исхода дел, которые могут произойти или же не произойти, но не относится к утрате вечного спасения. Каким образом человеку может быть присуще предполагать сердцем, если Лютер утверждает, что все делается по необходимости?

Но там же сказано: «Открой Господу дела твои, и Он направит твои помышления»[304]. Ты слышишь: «твои дела»! Слышишь: «твои помышления»! Этого никак нельзя было бы сказать, если бы Бог творил в нас все — и доброе и злое. «Начало доброй жизни — милосердие и истина»[305] и прочее. Там можно прочитать многое такое, что стоит за тех, которые утверждают существование свободной воли.

Но Лютер приводит[306] из этой же главы: «Все сотворил Господь ради Себя, даже нечестивого на день зла»[307]. Бог не создал ничего, злого самого по себе, однако по своей неизъяснимой мудрости Он делает все так, чтобы даже зло обратить нам на благо и во славу свою. Ведь даже и Люцифера Он но создал злым, но павшего но собственной воле Он сохранил его для вечной кары; через его злобу Бог испытывает благочестивых и наказывает нечестивых.

Не намного больше теснит нас Лютер, когда он приводит место из двадцатой главы: «Как потоки вод, так и сердце царя в руке Господа; Он направляет его куда захочет»[308]. Тот, кто направляет, Тот не сразу принуждает. Однако никто, как я сказал, не отрицает, что Бог может дать человеческому разуму силу добиться того, чего он хотел, зародить в нем желание и даже лишить его ума. Однако, как правило, наша воля остается свободной.

Если же Соломон здесь думает так, как его толкует Лютер, а именно что все сердца пребывают в руке Господа, то почему он о сердце царя говорит отдельно? Это место скорее совпадает с тем, что мы читаем у Иова, глава тридцать четвертая: «Он делает царем лицемера из-за грехов народа»[309] А также у Исайи, глава третья: «И дам отроков в начальники, и изнеженные будут господствовать над ними»[310]. Когда Бог, милостивый к своему народу, склоняет душу царя к добру, Он не применяет по отношению к его воле принуждения. Впрочем, о Нем говорят, что Он склоняет к злу, когда, раздраженный грехами народа, Он призывает одуматься глупого правителя, стремящегося к грабежам, войнам, тирании, но дозволяет, чтобы тот сам дошел до предела, и его злобой очищает народ. Если бы когда-нибудь и случилось так, что Бог побудил к злу царя, повинного в этих грехах, то и тогда не было бы никакой необходимости делать обобщение из частного случая.

Свидетельств такого рода, которые Лютер приводит из Книги Притчей, можно собрать отовсюду очень много, но это больше будет говорить об их количестве, чем об его победе. Такого рода доказательства обычно бросают риторы в самый разгар спора. Ведь большинство из них таково, что при соответствующем толковании они выступают и за свободную волю, и против свободной волн.

Таким «копьем Ахилла, от которого невозможно укрыться»[311] Лютер считает Евангелие от Иоанна, главу пятнадцатую, где сказано: «Без Меня вы ничего не можете делать»[312]. По-моему, на это можно ответить по-разному. Во-первых, «ничего не делает» — обыкновенно говорят о том, кто не достигает того, к чему он стремится, однако часто тот, кто прилагает усилие, в чем-то делает успехи. В этом смысле совершенно правильно, что без Христа мы ничего не можем делать; ведь там сказано о плоде евангельском, который никто не обретет, если не останется на виноградной лозе, которая и есть Иисус Христос.

Этот троп употребил Павел: «Поэтому и тот, кто поливает,— ничто, но все дает Бог взращивающий»[313]. То, что имеет очень малое значение или же само по себе бесполезно, он называет «ничто». Это же и в Первом Послании к коринфянам, глава тринадцатая: «Если я любви не имею, то я—ничто»[314]. И вскоре: «Нет мне никакой пользы»[315]. В Послании к римлянам, глава четвертая, снова: «Называет то, что не существует, так, будто оно существует»[316]. И опять вслед за Осией отторгнутый и презренный народ он называет «не народ»[317]. Подобное выражение есть и в псалмах: «Я же червь, а не человек»[318].

В противном случае, если кто-нибудь будет настаивать на таком значении слова «ничто», то нельзя будет и согрешить без Христа. Потому что, я полагаю, «Христос» здесь значит «Его милость». Если только здесь не следуют отвергнутому учению, по которому грех — это ничто. И это в каком-то смысле верно, потому что без Христа мы не можем ни быть, ни жить, ни двигаться. II все-таки они допускают, что свободная воля грешить может без благодати. Это предполагает Лютер в начало своего «Утверждения»[319].

Сюда относится то, что говорит Иоанн Креститель: «Человек не может ничего принять, если это не будет ему дано с неба»[320]. .Но отсюда не следует, что у свободной воли пет никакой силы и ей пет никакого применения. То, что огонь согревает, приходит с неба. То, что мы в соответствии с нашими естественными чувствами стремимся к полезному и избегаем вредного,— это с неба. То, что после падения воля побуждается к лучшим делам,— это с неба. То, что слезами, милостыней и молитвами мы достигаем благодати, которая делает пас угодными Богу,— это с неба. Но при этом наша воля нисколько не бездействует, даже если она и достигает того, к чему стремится, только с помощью Божьей благодати; но так как то, что мы делаем, очень незначительно, все приписывается Богу, подобно тому как корабельщик, который в тяжелую непогоду привел корабль в гавань невредимо, по говорит: «Я спас корабль», а говорит: «Бог спас». Однако искусство этого корабельщика и его усилия не были излишними[321]. Также и землепашец, свозящий о тюлей в амбары богатый урожай, не говорит: «Я дал столько хлеба», а говорит: «Бог дал». Тем не менее разве кто-нибудь скажет, что землепашец ничего не сделал для успешной жатвы?[322] В народе так и говорят: «Бог дал тебе красивых детей», хотя они родились не без участия их отца. Говорят: «Бог вернул мне здоровье», хотя в этом немало помог врач. Подобно тому как мы говорим: «Царь победил врагов», хотя весьма много сделали полководцы и воины. Ничего не растет без дождя небесного, однако хорошая земля приносит плоды, а плохая земля не приносит хороших плодов. Но так как дела человеческие не имеют никакого значения, если нет на то Божьей милости, то все приписывается благодеянию Божьему. «Если Господь не построит дом, то напрасно трудятся те, которые его строят. Если Господь не охранит город, то напрасно бодрствует тот, кто охраняет его»[323]. Однако между тем при строительстве мастера не бездействуют, и при охране сторожа бодрствуют[324].

Потом: «ведь не вы говорите, но Дух Отца вашего говорит в вас»[325]. На первый взгляд кажется, что эти слова устраняют свободную волю, но в действительности они освобождают нас от тревожного беспокойства предварительного обдумывания, а это, надо сказать, дело Христово. В противном случае грешили бы проповедники, которые старательно готовятся к священной проповеди. Если когда-то Дух излил на непросвещенных учеников то, что они должны говорить, подобно тому как Он излил дар языков, то не следует этого дожидаться всем. И когда Он излился на них, то при говорении их воля совпадала с дыханием Духа и действовала вместе с Делателем. И это, конечно, дело свободной воли, если только мы случайно не думаем, что Бог устами апостолов говорит так, как Он говорил Валааму устами его ослицы[326].

Но больше теснит нас то, что говорит Иоанн, глава шестая: «Никто не может прийти ко Мне, если не привлечет его Отец Мой»[327]. Слово «привлечет», кажется, обозначает необходимость и исключает свободу волн. Но здесь привлечение не на сильное; оно действует так, что ты хочешь того, чего, однако, можешь не хотеть; подобно тону как мы показываем мальчику яблоко — и он прибегает, показываем овце зеленую ивовую ветку — и она идет[328]. Так Бог подгоняет нас своей благодатью — и мы охотно принимаем это. Так следует понимать также и то, что стоит у Иоанна же в главе четырнадцатой: «Никто не приходит к Богу иначе, чем через Меня»[329]. Как Отец славит Сына, так Сын — Отца, так Отец привлекает к Сыну, а Сын — к Отцу. Но нас Он привлекает так, что мы тотчас же охотно бежим. Это же ты читаешь в Песни Песней: «Влеки меня за собой, мы побежим»[330].

Из Посланий Павла тоже можно выбрать несколько мест, которые, кажется, полностью уничтожают какую-либо силу свободной воли. Например, Второе послание к коринфянам, глава третья: «Не потому, что мы способны помыслить что-нибудь от себя как бы из себя, но вся наша способность от Бога»[331]. Здесь, однако, нам может помочь учение о двух видах свободной воли.

Ведь сначала благочестивые отцы[332] различали три ступени человеческого деяния. Первая — помышление, вторая — воление, третья — исполнение.

Первую и третью ступени они не наделяют никакой свободной волей для свершения чего-либо. Потому что только одна благодать побуждает душу помышлять о добром и только одна благодать приводит к исполнению того, о чем человек помышляет. Впрочем, посередине благодать и человеческая воля действуют совместно, однако же так, что главное зависит от благодати, а менее главное — от нашей воли. Но так как все дело следует приписывать Тому, Кто сделал все для исполнения, то нельзя, чтобы человек приписывал себе что-нибудь хорошее, потому что как раз то, на что он способен—согласиться с Божьей благодатью и действовать вместе о нею,— это и есть дар Божий. Затем предлог «от» обозначает происхождение и источник. Поэтому Павел четко говорит: «от себя, как бы от себя», т. е. «из нас самих». Это мог бы сказать Тот, кто на/юлил человека природными способностями действительно желать добра, поскольку человек имеет эти способности не от себя[333].

Кто же отрицает, что всякое добро происходит от Бога как источника? И это часто вдалбливает Павел, чтобы лишить нас гордыни и самоуверенности, как он это и делает в другом месте: «Что ты имеешь, чего бы не получил?» «Если же получил, почему гордишься, как будто бы не получил?»[334] Ты слышишь? Здесь говорится о тщеславии, которое Павел хочет притупить этими словами. Это же услышал бы раб, отчитывающийся своему господину в прибыли, полученной при пользовании деньгами[335], если бы он потребовал похвалы за хорошо примененные усилия. «Что ты имеешь, чего бы не получил?» — однако за проворный, усердный труд господин его хвалит.

Ту же песню поет Паков, глава первая: «Всякое доброе даяние и всякий дар совершенный нисходит свыше»[336]. То же у Павла в Послании к эфесянам, глава первая: «Все совершается по решению воли Его»[337]. И это относится к тому, чтобы мы не заносились и приписывали все, полученное нами, Божьей благодати Того, Кто позвал нас, отпавших, Кто очистил нас верой и Кто сделал так, что наша воля может быть сотрудницей[338] с Его благодатью, хотя благодать, конечно, предостаточно способна сделать все сама и не нуждается в помощи человеческой воли.

Впрочем, в Послании к филиппийцам, глава вторая, он не исключает свободную волю. Там сказано: «Потому что Бог производит в пас и хотение и свершение по доброй воле»[339]. Когда он говорит: «по доброй воле», то, если ты отнесешь эти слова к человеку, как толкует это место Амвросий[340], ты поймешь, что добрая воля действует совместно с действующей благодатью. Тут же перед этим он говорит: «Со страхом и трепетом созидайте свое спасение»[341]. Ты видишь здесь, что как Бог творит в нас, так И наша воля и наша тревога тоже прилагают усилия совместно с Богом. Пусть никто не подумает, что это толкование можно отбросить, потому что—как сказано—он предпосылает такое место: «Созидайте свое собственное спасение», ergazeste, что вернее обозначает понятие «созидать», чем глагол evergeiv, который употребляют по отношению к Богу o evergov. Everget, собственно, значит, что Он действует и побуждает. Однако слова ergazeste и evergein могут иметь одно и то же значение; это место определенно учит, что создает как человек, так и Бог.

Но что созидает человек, если для Бога наша воля то же, что и глина для горшечника? «Ибо не вы говорите, но Дух Отца вашего говорит в вас»[342]. Так было сказано апостолам. Однако в Деяниях мы читаем слова Петра: «Тогда, исполнившись Духа Святого, Петр сказал им»[343]. Так можно примирить друг с другом эти противоречивые места: «говоришь не ты, но Дух» и «Петр, исполнившись Духа Святого, сказал», если не считать, что Дух в апостолах говорил так, что в это же время, послушные Духу, они и сами говорили? Хотя верно, что они не говорили, но не в том смысле, что они ничего не делали, а в том, что они не были главными созидателями речи.

То же самое мы читаем о Стефане: «И они не могли противостоять мудрости и Духу, Которым он говорил»[344]. При этом он говорил перед Советом сам. То же и у Павла: «И уже не я живу, но живет во мне Христос»[345]. Однако «праведный,—следуя ему же,—живет верой»[346]. Как это он, живя, не живет? Так как то, что он живет, oн приписывает Святому Духу.

Это же в Первом Послании к коринфянам, глава пятнадцатая: «Не сам я, по благодать Божья, которая со мной»[347]. Если Павел ничего не совершил, то почему он прежде говорил, что трудился: «Я более всех их потрудился»?[348] Если верно то, что он сказал, то почему oн здесь исправляет, будто бы тогда он ошибся? Исправление как раз ведет к тому, чтобы не думали, что он ничего не делал, и чтобы не казалось, будто он приписывает своим силам то, что исполнил при помощи Божьей благодати. Поэтому исправление исключает подозрение в заносчивости, а не в совместности действия.

Ведь Бог не хочет, чтобы человек себе что-нибудь приписывал, даже если и существует что-то, что человек мог бы себе заслуженно приписать. «Когда вы исполните все, что вам повелели, говорите: „Мы — ничтожные рабы, потому что мы сделали то, что должны были сделать"»[349]. Разве тот, кто исполнил все повеления Божьи, не совершил выдающегося дела? Я не знаю, можно ли вообще сыскать такого. И все-таки тем, которые это исполняют, приказано говорить: «Мы — ничтожные рабы». Того, что они сделали, не отрицают, но учат избегать опасной самонадеянности.

Одно говорит человек, другое — Бог. Человек говорит: «Я—раб, и раб ничтожный». А что говорят господин? — «Хорошо, добрый и верный раб»[350]. И— «Я уже не называю вас рабами, но — друзьями»[351]. Их же он называет не рабами, а братьями[352]. И тех, которые о самих себе говорят как о ничтожных рабах, Бог называет Своими детьми[353]. Те, которые только что говорили, что они—ничтожные рабы, слышат от Господа: «Придите, благословенные Отца Моего»[354]. И они слышат, что упоминают их добрые дела, о которых сами они и не знали, что они их сделали.

Но я думаю, что у нас был бы замечательный ключ к пониманию Священного писания, если бы мы смотрели, что именно говорится в данном месте. Тогда получилось бы, что из притчей и примеров надо выбирать то, что к этому относится. Много ли есть такого, что не относится к ее смыслу, в притче об управителе, который, когда его должны сместить, хитростью меняет списки должников своего господина[355]. А берут лишь то, что каждый человек до самой смерти с великим усердием обязан щедро раздавать дары, полученные от Бога, ближним, нуждающимся в помощи. То же самое и с той притчей, которую мы упомянули: «Кто из вас, имея раба, пашущего или пасущего быков, по возвращении его с поля скажет ему тотчас же: „Пойди и отдохни", а не говорит: Приготовь мне поужинать, подпояшись и служи мне, пока я буду есть и пить"? Неужели он станет благодарить этого раба за то, что тот исполнил приказание? Не думаю»[356]. Главное в этой притче то, что надо просто выполнять свой долг, повинуясь Божьим повелениям, и не ждать для себя за это никакой похвалы. В противном случае сам Господь расходится с этой притчей, потому что Он повел себя как слуга, уступив ученикам честь возлежать за столом[357]. Он благодарит, когда говорит: «Хорошо, добрый раб!»[358] и «Придите, благословенные»[359]. Поэтому Он не добавляет: «Так и вас, когда вы исполните всё, Господь не признает недостойными никакой благодарности и не сочтет ничтожными рабами», но Он сказал: «Вы говорите: „Мы—рабы ничтожные"»[360]. Так называет себя Павел, который трудился больше всех. Он считает, что он худший из апостолов и недостоин называться апостолом[361].

Подобное есть и у Матфея, глава десятая: «Разве не продают двух пташек за ассарий? И ни одна из них не падает на землю без воли Отца вашего»[362]. Сначала надо посмотреть, о чем здесь говорит Господь. Ведь Он хочет научить не только, как говорят, Диомедовой необходимости[363] всего, что происходит; этот пример направлен на то, чтобы избавить учеников от страха перед людьми, потому что они должны понимать, что о них печется Бог, что люди не могут причинить им вреда без его попущения, а Он этого не допустит, если только не будет в том пользы им и Евангелию. В противном случае, как говорит Павел в Первом Послании к коринфянам, глава девятая, «о волах ли печется Бог?»[364].

Кажется, здесь в том, что у евангелиста следует за этим, есть гипербола. «Даже все волосы у нас на голове сочтены»[365]. Каждый день на пол падает столько волос! Они тоже идут в счет? Но для чего эта гипербола? Конечно, для того, что за этим идет: «Поэтому не бойтесь!»[366].

Подобно тому как эти тропы устраняют страх перед людьми и укрепляют доверие к Богу, без предвидения которого вообще ничего не происходит, так и то, что мы приводили выше, было не для того, чтобы устранить свободную волю, а для того, чтобы удержать нас от самонадеянности, которую Бог ненавидит. Надежнее все приписать Богу; Он добр, и не только отдаст нам наше, но прикажет, чтобы и его было нашим.

Как сказать о расточительном сыне[367], что он расточил часть своего состояния, если у него ничего не было? То, что он имел, он получил от отца. Мы думаем, что все дары природы—это Божьи дары. У него была своя часть и тогда, когда она находилась у отца — это было надежнее. Какой же смысл в требовании и отторжении своей части от отца? Конечно, смысл в том, чтобы присвоить себе дары природы, и не для того, чтобы исполнить повеления Божии, а для удовлетворения плотских желаний. В чем смысл голода? — В нужде, при помощи которой Бог побуждает ум грешника к тому, чтобы тот задумался о себе, возненавидел себя и затосковал о покинутом отце— Что означает, что сын разговаривает сам с собой, обдумывая исповедь и возвращение домой? — Человеческую волю, устремляющуюся к побуждающей благодати, которую — как мы сказали — называют «предваряющей».—Что означает отец, спешащий навстречу сыну? — Это Божья благодать, которая увлекает нашу волю исполнить то, чего мы желаем.

Это толкование, если я даже ошибаюсь, было бы, конечно, приемлемее, чем толкование тех, которые для доказательства того, что человеческая воля ничего не делает, слова «простри руку на что хочешь» объясняют так: благодать простирает твою руку, на что она сама хочет. Но так как это толкование дали нам благочестивые отцы[368] не вижу, почему им следует пренебречь.

Сюда же относится и то, что бедная вдова положила в жертвенный ящик две лепты, т. е. все свое состояние[369].

Я спрашиваю, в каких своих заслугах может быть уверен тот, который всем, на что способен человек со своим природным умом и свободой воли, полностью обязан Тому, от Кого он получил свои силы? И все-таки Бог как раз это и вменяет нам в заслугу, потому что мы не отвращаем свою душу от его благодати и потому что свои природные силы мы направляем на скромное послушание. Это, конечно, значит, что не будет неправдой сказать, что человек что-то делает, но все, что он совершает, он всецело обязан приписать Богу-творцу, волей которого и происходит, что человек способен объединить свое усилие с Божьей благодатью. Так говорит Павел: «Благодатью Божьей я семь то, что семь»[370]. Он признает Творца. Но когда ты слышишь: «Благодать его во мне не была тщетной»[371], ты знаешь, что человеческая воля действует вместе с Божьей помощью. На это же он указывает, когда говорит: «Не я, по Божья благодать, которая со мною"»[372]. По-гречески это благодать, которая со мной. И еврейский проповедник мудрости желает, чтобы ему споспешествовала божественная мудрость, «чтобы она была с ним и трудилась вместе с ним»[373]. Она стоит рядом, смиряющая и помогающая, как архитектор стоит рядом с исполнителем, предписывает, что надлежит делать, "оказывает способ, как делать; прерывает, если тот начинает что-нибудь делать неправильно; если он утомился — приходит к нему. Свершение дела приписывают архитектору, без помощи которого ничего бы не вышло, однако никто не говорит, что исполнитель и подмастерье ничего не сделали. Что архитектор для подмастерья, то и благодать для нашей воли. Это и говорит Павел в Послании к римлянам, глава восьмая: «Так же и Дух помогает пашей немощи»[374]. Никто не называет немощным того, кто ничего не может; но так называют того, у кого не хватает сил исполнить то, к чему он стремится. И не зовут помощником того, кто все делает один. Все Писание кричит о помощи, поддержке, подспорье, подкреплении. Разве говорят о помощи тому, кто ничего не делает? Ведь и горшечник не помогает глине, чтобы получился сосуд, и ремесленник не помогает топору, чтобы получилась скамья.

Поэтому тем, которые заключают, что человек ни на что не способен без помощи Божьей благодати и, значит, у человека нет никаких добрых дел, мы противопоставляем, как я полагаю, более приемлемое заключение: нет ничего, на что не был бы способен человек с помощью Божьей благодати, и значит все его дела могут быть добрыми. Поэтому, сколько есть в Священных писаниях мест, в которых упоминается о помощи, столько раз и утверждается там свободная воля. А мест этих несчетное множество. И если дело будет в количестве подтверждений, то я одержу победу.

До сих пор мы приводили из священных книг места, которые утверждают свободную волю, и, наоборот, те, которые, кажется, полностью ее отрицают. Но так как Святой Дух, который нам все это передал, не может себе противоречить, то мы волей-неволей вынуждены искать какое-то умеренное решение. Впрочем, причина того, что из одного и того же Писания одни получили одно суждение, а другие — другое, заключается в том, что все смотрели по-разному и каждый по-своему толковал то, что он читал.

Те, которые думали, сколь равнодушны люди к тому, что касается благочестия[375], и сколь великое зло — отчаяние в спасении, стремясь смягчить эти два вида зла, неосторожно впадали в другое зло и приписывали свободной воле человека слишком много.

Другие же, напротив, размышляя о том, какая гибель для истинного благочестия заключена в том, что человек верит в собственные силы и заслуги, сколь невыносима самонадеянность тех, кто похваляется своими добрыми делами и даже продает их другим в зависимости от меры и веса — вроде того, как торгуют маслом или мылом, очень стараясь избежать этого зла, либо делят свободную волю пополам, так что для добра она вовсе ничего не может сделать, либо полностью ее уничтожают, вводя для всего абсолютную необходимость[376].

Ясно, что, по мнению этих людей[377], для скромного послушания христианского сердца очень подходит, чтобы человек полностью зависел от воли Божьей; на его обетования он возлагает всю веру свою и надежду, и, зная, насколько он сам же себе жалок, восхищается Им, и любит его неизмеримое милосердие, которое щедро дается нам даром; человек полностью подчиняется воле Бога — безразлично, хочет ли Он его спасти или же погубить, по думает о похвалах за свои добрые дела, но всю славу приписывает его благодати, зная, что человек не что иное, как живое орудие божественного Духа, которое Дух очистил и для себя освятил своей бескорыстной благостью и которое Он направляет и ведет по своей неисследимой мудрости. Здесь нет ничего, что кто-нибудь мог бы приписать своим силам, однако человек, полностью доверяя Богу, надеется получить в награду вечную жизнь не из-за того, что он заслужил это своими добрыми делами, а из-за того, что Богу по доброте его было угодно пообещать это тем, кто в него верит. Человеку же следует усердно молить Бога, чтобы Он наделил нас своим духом и усилил его в нас, благодарить, если что-то, сделанное через нас, будет хорошо, во всем почитать его могущество, повсюду восхищаться его мудростью и всюду любить его доброту.

Эти слова и по моему мнению заслуживают великой похвалы — ведь они совпадают с божественными Писаниями, соответствуют .признанию тех, которые умерли для мира при крещении и были погребены вместе с Христом, чтобы после умерщвления плоти жить и действовать духом Иисуса, к телу Которого они были привиты через веру[378].

Конечно, это благочестивое и желанное суждение, которое отнимает у нас всякую самонадеянность и всю славу, всю надежду переносит на Христа, лишает нас страха перед людьми и демонами, делает нас сильными и отважными в Боге. Мы охотнейшим образом рукоплещем этому суждению.

Но когда я слышу, что у человека до такой степени нет никакой заслуги, что все дела, даже и благочестивых людей,— это грехи, когда я слышу, что все, что мы свершаем или чего мы хотим, относится к абсолютной необходимости, то душу охватывают большие сомнения.

Во-первых, каким образом ты столько раз читаешь, что святые, совершавшие множество добрых дел, творили справедливость, ходили перед лицом Господа, не уклонялись ни вправо ни влево, если все, что делают даже исключительно благочестивые люди,— это грех, и такой грех, что без помощи Божьего милосердия тот, за кого умер Христос, провалился бы в Тартар?! Каким образом столько говорят о награде, если вообще не существует никаких заслуг?! В каком смысле одобряют послушание тех, которые повинуются Божьим повелениям, и осуждают непослушание тех, которые не повинуются?! Почему в Священных писаниях столько раз упоминается о суде, если заслуги вообще невозможно оцепить? Или же почему нас принуждают предстать перед судилищем, если вообще ничто не свершается по нашей воле, а все в нас делается по чистой необходимости? Мешает мысль о том, для чего столько наставлений, столько заповедей, столько угроз, столько увещеваний, требований, если мы ничего не делаем, а все в нас свершает Бог по своей неизменяемой воле—от желания до исполнения?![379] Он хочет, чтобы мы все время молились, хочет, чтобы мы бодрствовали, боролись, оспаривали награду вечной жизни. Почему Он хочет, чтобы мы все время просили, если Он уже сам решил, давать ее или не давать, и Он не может изменить своих постановлений, потому что Он сам неизменяем! Почему Он приказывает, чтобы мы изо всех сил добивались того, что Он сам постановил предоставить нам даром? Нас пригвождают, выбрасывают, освистывают, истязают, убивают: так борется в нас Божья благодать, так она побеждает, так одерживает триумф. Мученик терпит такие жестокости, но никакой заслуги у него нет; более того, говорят, что он грешит, отдавая свое тело на мучения в надежде обрести жизнь небесную. Но почему милосерднейший Бог пожелал так поступить по отношению к своим мученикам? Ведь человек, который решил бы предоставить своему другу что-то даром, но не давал до тех пор, пока того не замучают и он не впадет в отчаяние, казался бы жестоким.

Действительно, когда приблизимся к этому туману божественного решения, то, может быть, нам прикажут молиться тому, чего нельзя понять, чтобы человеческий разум сказал: «Он — Господь, Он может все, что хочет; и так как Он по природе Своей наилучший, то и все, чего Он хочет, не может не быть наилучшим». Вызывает достаточное одобрение утверждение, что Бог увенчивает в нас свои дары и приказывает, чтобы его доброе дело было нам наградой, и то, что Он совершил в нас по своей бескорыстной благости, Он волен как бы отдать в долг ворующим в Него для обретения бессмертия. Но я не знаю, каким образом у них согласуется, что, превознося Божье милосердие по отношению к благочестивым, они допускают, что по отношению к другим Он почти жесток. Благочестивые уши принимают благость Того, Кто приписывает нам свои добрые дела; впрочем, трудно объяснить, как может быть справедливым (я уже не говорю о милосердии) то, что других людей, которых Он не удостоил сотворением в них добра, Он осуждает на вечные мучения, несмотря на то что эти люди сами по себе не в состоянии совершить ничего хорошего, так как у них нет никакой свободной воли, а если и есть, то она ни на что не способна, кроме греха.

Если какой-нибудь царь даст большую награду тому, кто на войне ничего не сделал, а тем, кто все делал хорошо, не даст ничего, кроме обычного жалованья, то, возможно, услышав ропот солдат, он ответит: «Почему вы обижаетесь, если мне беспричинно захотелось быть к нему щедрым?» Но может ли показаться справедливым и милостивым тот, кто, изрядно снарядив полководца военными машинами, войском, деньгами и вспомогательными отрядами, богато наградит его за успешный исход дела, а другого полководца, которого он бросил на войне безоружным, без всякой помощи, при несчастливом исходе осудит на казнь? Разве не будет тот вправе сказать царю перед смертью: «Почему ты наказываешь меня за то, что совершилось по твоей вине? Если бы ты меня снарядил, как и того, я бы тоже одержал победу».

И еще. Если хозяин отпускает раба на волю без его заслуги, то, может быть, услышав ропот остальных рабов, он ответит: «Вас не касается, что я по отношению к нему более щедр; у вас есть то, что вам причитается». Однако никто не скажет, что не жесток и не несправедлив тот господин, который станет бить плетьми раба за то, что тот недостаточно строен, у него слишком длинный нос и не очень красивый вид[380] Разве но будет тот вправо возмутиться и сказать господину, который его бьет: «Почему ты наказываешь меня за то, что не в моей власти?» Было бы еще справедливее сказать это, если господии был властен изменить телесные недостатки раба, подобно тому как Бог властен изменить нашу волю, или если господин сам был причиной тех недостатков, за которые он наказывает (если бы он отрезал рабу нос или обезобразил лицо шрамами), подобно тому как Бог, Который, по мнению некоторых, творит в нас даже и все зло.

Снова о том, что касается заповедей. Если бы господин давал разные приказания рабу, лежащему на мельнице в оковах: «Пойди туда! Сделай это! Беги! Воротись!», если в случае неповиновения он угрожает, но не освобождает раба, а показывает неповинующемуся розги, то разве раб не вправе назвать господина безумным или жестоким, если тот забивает его плетьми за то, что раб не сделал того, чего он не имел возможности сделать?!

Что касается того, что эти люди так сильно превозносят любовь к Богу и веру в Него, то мы к этому относимся благосклонно и думаем, что жизнь христиан повсеместно запятнана всяческими преступлениями не из-за чего-нибудь, а из-за холодности и сонливости той веры, с которой мы верим в Бога на словах и которая у нас на кончике языка, тогда как Павел говорил: «Сердцем веруют к праведности»[381]

Я не стану также слишком спорить с теми, которые сводят все к вере как к источнику и началу, хотя мне кажется, что вера рождается из любви, как и любовь из веры; конечно, любовь питает веру, подобно тому как масло питает свет в светильнике; ведь мы охотнее верим тому, кого сильнее любим. Нет недостатка в тех людях, которые считают веру скорее началом спасения, чем его вершиной. Но об этом мы не спорим.

Впрочем, здесь надо опасаться того, чтобы, усиленно прославляя веру, мы не утратили свободу воли. Если ее устранить, то я не вижу, каким образом можно будет ответить на вопрос о справедливости и милосердии Божьем. Так как древние не смогли объяснить такого рода трудности, некоторые из них были вынуждены принять существование двух богов: одного из Ветхого завета, которого они считали только справедливым, но не добрым, другого — из Нового завета, которого они считали только добрым, а не справедливым. Эту нечестивую выдумку достаточно освистал Тертуллиан[382]

Мани, как мы говорили, бредил двойной природой человека: в соответствии с одной он не может не грешить, в соответствии с другой — он не может не свершать добра.

Пелагий, озабоченный Божьей справедливостью, приписывал свободной воле больше чем достаточно; не очень далеки от него и те, которые приписывают свободной воле только то, что по природе она способна при помощи нравственно добрых дел заслужить ту высшую благодать, которой мы оправдаемся[383] Мне кажется, что они, дав человеку добрую надежду на достижение спасения, хотели призвать его к усилию; подобно тому как Корнилий молитвами и милостыней заслужил, чтобы его научил Петр[384] евнух—чтобы его научил Филипп[385].. Когда святой Августин с усердием искал Христа в Посланиях Павла, то он заслужил найти Его.

Здесь мы можем умилостивить тех, которые не считают, что человек способен свершить что-то хорошее, но будучи обязан Богу, сказав, что мы тем не менее всем обязаны Богу, без которого ничего не завершаем, а то, что делает свободная воля, очень мало, и дар Божий в том, что мы способны склонить дух свой к достижению спасения или к соработничсству с благодатью.

Августин после борьбы с Пелагием оказался менее прав по отношению к свободной воле, чем был прежде. Лютер же прежде хоть чем-то наделял свободную волю, а в пылу обороны дошел до того, что вовсе ее уничтожил. Я думаю, греки осудили Ликурга за то, что из-за отвращения к пьянству он приказал срезать виноградные лозы, хотя, подливая больше воды, он мог бы искоренить пьянство и не упразднять винопитие[386]

По-моему, можно было бы признать свободную волю, избежав веры в наши заслуги и прочих невыгод, которых стремится избежать Лютер, а также тех невыгод, которые мы выше перечислили, не погубив той выгоды, которой Лютер восторгается.

Мне кажется, что этого достигает суждение тех людей, которые первое побуждение души полностью приписывают благодати и только в дальнейшем приписывают что-то и человеческой воле, которая не лишена Божьей благодати. Но так как у всего происходящего есть три части: начало, продвижение и завершение, то две крайних они приписывают благодати и считают, что только в продвижении что-то свершает свободная воля, однако так, что в том же самом неделимом деле одновременно действуют две причины: Божья благодать и человеческая воля. Однако же благодать — это главная причина, а воля — второстепенная, которая без главной ни на что не способна, если главная ей не поможет. Подобно тому как "гореть" — природное свойство огня, однако главная причина этого — Бог, который действует при помощи огня; этой одной причины было бы достаточно; без нее — если бы она не помогла — огонь ничего не сделал бы. Из этого смешения получается, что всем своим обретенным спасением человек обязан Божьей благодати, так как то, что свершает здесь свободная воля, очень мало; и то, что она свершает, дело Божьей благодати, которая сначала сотворила свободную волю, а затем освободила ее и исцелила. Так можно примириться с теми — если только они способны примириться,— которые не соглашаются, что у человека есть нечто доброе, в чем он не обязан Богу. Он обязан и этим, но иначе, на ином основании. Подобно тому как наследство, достающееся детям поровну, не называют добротой, так как соответственно общему закону оно причитается всем. Если же тому или другому дается что-то сверх установленного в общем порядке, то говорят о щедрости. Несмотря на это, дети обязаны родителям и за наследство. Попробуем пояснить притчей то, что мы говорим.

Даже и здоровые человеческие глаза ничего не видят в темноте; ослепший—и на свету ничего не видит. Так и воля, хотя она и свободна, однако ничего не может, если ей не поможет благодать. Но тот человек, у которого глаза здоровы, может их закрыть при свете, чтобы перестать видеть, может отвести глаза, чтобы не видеть того, что он может видеть. Тот, у кого глаза ослепли после какого-то несчастья (но потом он прозрел), обязан больше. Во-первых, он обязан Создателю, во-вторых,— врачу. До прегрешения глаза у него были так или иначе здоровы; согрешив, он повредил глаза. Что здесь может приписать себе человек, который видит? Все-таки есть нечто, что он может приписать себе, если он умышленно закрывал или же отводил глаза.

Возьмем другую притчу. Отец поднимает упавшего, всячески стремящегося встать ребенка, который еще не умеет ходить, и показывает ему лежащее перед ним яблоко. Мальчик начинает спешить, по из-за слабости своих членов он вскоре упал бы снова, если бы отец не поддержал его, протянув ему руку, и не направил его шаги. Так, под руководством отца он подошел к яблоку, которое отец охотно дал ему в награду за то, что он ходил. Ребенок не смог бы встать, если бы отец его не поднял; он не увидел бы яблока, если бы отец не показал ему его; он не смог бы идти, если бы отец не помогал ему все время в его нетвердой поступи; он не смог бы достать яблоко, если бы отец не дал ему в руки. Что здесь может приписать себе ребенок? Однако он кое-что сделал, хотя и не столько, чтобы хвастаться своими силами, потому что он полностью обязан отцу.

Но предположим между тем, что это так же происходит и с Богом. Что здесь делает ребенок? Всячески стремясь встать, он поднимается, как может, приноравливает свои некрепкие шаги к тому, что им руководит. Отец мог тащить его против желания, детская душа могла сопротивляться и не хотеть брать яблоко, отец мог дать яблоко и без того, чтобы ребенок шел, но предпочел дать ему так, потому что это для мальчика лучше.

И легко допускаю, что в обретении вечной жизни мы обязаны нашему усердию несколько меньше, чем мальчик, бегущий под рукой отца. Хотя мы здесь видим, что свободной воле приписывается очень мало, некоторым кажется, что это больше чем достаточно[387]. Ведь они хотят, чтобы в нас действовала только благодать, и утверждают, что наш дух, подобно орудию Божественного Духа, способен только терпеть, так что ни при каких условиях нельзя назвать доброе дело нашим, если соответственно божественная доброта не уступит нам этого даром; потому что благодать воздействует на нас не столько при помощи свободной воли, сколько она воздействует на свободную волю подобно тому, как горшечник воздействует на глину, а не при помощи глины.

Но откуда упоминание о призе и награде? Они говорят, что Бог увенчивает в нас свои дары и предлагает, чтобы его доброе дело было нашей наградой; Он благоволит уступить нам то, что совершил сам, чтобы мы были в царстве небесном. Здесь я не понимаю, как они могут утверждать свободную волю, которая ничего не совершает. Потому что если бы они сказали, что по благодати делается так, что Он действует одновременно, то объяснить было бы легче. Подобно тому как, по мнению врачей, главный толчок движения нашего тела исходит от души и без души оно вообще не могло бы двигаться, однако оно не только движется само, но и движет другими; его можно назвать как бы союзником общей славы. Если Бог действует на нас так, как горшечник на глину, то можно ли нам приписать хотя бы что-нибудь — хорошее или плохое?

Здесь как раз неправильно указывать на душу Иисуса Христа, которая, несомненно, была орудием Святого Духа. Но если слабость плоти мешает человеку иметь заслуги, то и Он ведь ужаснулся перед смертью, однако захотел, чтобы свершилась не Его воля, но воля Отца[388] Однако люди, которые утверждают, что все остальные святые за добрые дела ничего не заслужили, говорят, что воля Христа и есть источник заслуг.

Впрочем, те, которые говорят, что вообще нет никакой свободной воли и все свершается по абсолютной необходимости[389], утверждают, что Бог творит во всех не только добрые дела, но также и злые; и кажется, отсюда следует, что подобно тому, как нельзя говорить, что человек — совершитель добрых дел, так никоим образом нельзя сказать, что он — совершитель злых дел.

Хотя это суждение, кажется, явно приписывает Богу жестокость и несправедливость,— от этих речей благочестивые люди содрогнутся, ведь если бы Он был способен на что-либо порочное или несовершенное, то Он не был бы Богом,— однако и в этом столь мало убедительном случае у них есть ответ: «Есть Бог. То, что Он делает, не может не быть наилучшим и наипрекраснейшим. Если ты посмотришь на красоту всего мира, то даже само по себе плохое здесь хорошо и подтверждает славу Божью. Ни у одного творения нет права судить о решении Творца; напротив, ему следует во всем подчиняться. Настолько, что если покажется, что Бог проклинает того или иного человека, то нельзя роптать, а надо принимать все, что Ему будет угодно, зная раз и навсегда, что все, что Он делает, очень хорошо и не может делаться иначе, чем очень хорошо».

В противном случае кто мог бы вынести, если бы человек сказал Богу: «Почему Ты не сотворил меня ангелом?» Разве не заслужил бы он ответ Бога: «Бесстыдник! Если бы Я сотворил тебя лягушкой?! По какому праву ты жалуешься?» Если бы и лягушка тоже потребовала от Бога: «Почему Ты не сотворил меня павлином с замечательными разноцветными перьями?»—разве не был бы Он вправе сказать: «Неблагодарная! Я бы мог сотворить тебя грибом или луковицей, а теперь ты прыгаешь, пьешь и квакаешь». И опять: если бы василиск или же змея сказали бы: «Почему Ты сотворил меня не овцой, а животным, которое никто не видит и которое всем несет смерть?»—возможно, Он сказал бы: «Мне казалось, что это соответствует красоте и порядку во вселенной. С тобой не произошло ничего несправедливого, не больше, чем с мухами, комарами и прочими насекомыми, каждое из которых Я создал так, чтобы оно являло собой великое чудо для наблюдателей. Паук не менее удивительное и прекрасное существо, чем слон, несмотря на то что он не похож на слона! Тебе мало, что ты существо, совершенное в своем роде? Яд тебе дан не для того, чтобы убивать, а для того, чтобы этим оружием ты защищал себя и свое потомство. Вроде того как быкам даны рога, львам — когти, волку — зубы, лошадям — копыта. Лошадь — тяжеловоз, вол — пахарь, осел и собака помогают в работе, овца полезна человеку для пропитания и одевания, а ты полезна для врачевания».

Но мы не станем приводить разумные доводы тем, кто лишен разума. У нас речь идет о человеке, которого Бог создал по своему образу и подобию[390] и ради него создал все. Но когда мы видим, что некоторые люди рождаются с прекрасным телом и замечательным умом, как бы рожденным для добродетели, а другие, напротив, с уродливым телом; одни подвержены страшным болезням, другие — столь тупоумны, что почти не отличаются от грубых животных, а некоторые даже грубее грубых животных; одни по природе так склонны к преступлениям, что, кажется, их влечет к ним сила судьбы, другие полностью безумные или бесноватые — когда мы все это видим, то как нам ответить на вопрос о справедливости и милосердии Божьем? Скажем ли мы вместе с Павлом: «О бездна...»[391] и прочее? Я думаю, что это лучше, чем с нечестивой дерзостью судить о решениях Божьих, которые для человека неисследимы. Но еще труднее объяснить, почему Бог одних смертных награждает за свои добрые дела, а других за свои злые дела карает вечными муками. Для того чтобы защитить этот парадокс, понадобится много дополнительных парадоксов, которые обезопасят строй перед лицом противника. Значение первородного греха чрезвычайно преувеличивают и таким образом хотят показать, что даже замечательнейшие силы человеческой природы так испорчены, что человек сам по себе не способен ни к чему, кроме отвержения Бога и ненависти к Нему, и никто, даже оправданный верой, не может совершить ничего, кроме греха. Они хотят показать, что сама склонность к прегрешениям, оставшаяся у нас от прародителей, есть грех и эта склонность до такой степени неодолима, что ни одну заповедь Божью не способен исполнить человек, даже оправданный верой, а все заповеди Божьи даны только для того, чтобы возвеличить Божью благодать, дарующую спасение без оглядки на заслуги.

Но мне между тем кажется, что они в одном месте уменьшают Божье милосердие, чтобы в другом месте усилить его — вроде того, как если бы кто-нибудь предложил гостям весьма скудный завтрак с целью больше поразить их обедом. Подобно тому как художники, желая изобразить на картине свет, погружают в тень то, что находится поблизости[392]. Ведь, во-первых, Бога они представляют почти жестоким, потому что из-за чужого греха Он свирепствует по отношению ко всему роду человеческому, особенно при том, что известно, как раскаялись люди, совершившие эти грехи, и как они были наказаны при жизни. Во-вторых, когда они говорят, что даже оправданные верой, не совершают ничего, кроме греха, и, любя Бога, веря в Бога, мы достойны ненависти Божьей, то разве не делают они при этом Божью благодать очень скудной, такой, которая хотя и оправдывает человека по вере, но так, что он остается не способным ни к чему, кроме греха?

Кроме того, если Бог обременяет человека таким количеством повелений, которые могут только усилить ненависть к Богу и увеличить число проклятий, то разве не делают они из Бога Дионисия Сицилийского[393] безжалостного тирана, намеренно издавшего множество законов, которые, как он и предполагал, многие люди не соблюдали бы, если бы никто на этом не настаивал. И сначала он был снисходителен, а вскоре, когда увидел, что почти каждый в чем-нибудь согрешил, стал призывать их к ответу. Так он сделал всех достойными наказания. Однако его законы были такими, что при желании их легко можно было соблюдать.

Я сейчас не касаюсь причин, по которым мои противники учат, что для нас все Божьи заповеди невыполнимы, потому что не об этом у нас речь; я только хотел мимоходом показать, что мои противники, с чрезмерным усердием расширяя роль благодати в деле спасения, затемняют ее в остальном. Я вижу, что здесь кое-что не сходится. Зарезав свободную волю, они учат, что человека ведет дух Христа, природа которого не соприкасалась с грехом. Однако они же говорят, что человек и после получения благодати способен только к греху.

Такого рода преувеличения, кажется, радуют Лютера, потому что он отвергает преувеличения других и, как говорится, клин клином вышибает[394]. Дерзость некоторых людей дошла до того, что они продают не только свои заслуги, но также и заслуги всех святых. За какие же, наконец, дела? За песнопения, бормотания псалмов, рыбный стол, посты, облачения и титулы! Вот этот клин и выбивал Лютер клином; для того, чтобы сказать, что у святых вообще нет никаких заслуг, а все, что делают люди — даже самые благочестивые,— это грехи, за которые они понесут вечное проклятие, если не поможет им вера и милосердие Божье.

Точно так же и другая сторона устроила прибыльное дело из исповеди и оправдания, при помощи которых они удивительным образом запугали человеческую совесть, а также из Чистилища, о котором они говорили какую-то невнятицу[395]. Эту ошибку исправляет другая сторона, считая, что исповедь — это измышление сатаны. Во всяком случае, они отрицают, что ее надлежит требовать, полагают, что грехи не нуждаются ни в каком оправдании, так как Христос освободил нас от наказания за грехи, и, наконец, заявляют, что никакого чистилища нет.

Подобным образом одна сторона говорит, что установления ничтожных приоров[396] грозят наказать геенной и без сомнения обещают вечную жизнь тем, кто им покорится. Противоположная сторона облегчает это преувеличенно и говорит, что все установления пап, Соборов и епископов — еретические и противохристианские. В то время как одна сторона возвеличивает могущество папы сверх всякой меры, другая говорит о папе так, что я не осмеливаюсь это передать. И наоборот, одна сторона говорит, что обеты монахов и священников ввергают человека в геенну, и навсегда, а другая сторона говорит, что эти обеты вообще нечестивы, их нельзя на себя брать, а если ты принял их, то не надо их придерживаться.

Из столкновении этих преувеличений и рождаются те громы и молнии, которые сейчас сотрясают мир. Я вижу, что если обе стороны будут мертвой хваткой держаться за сноп преувеличения, то начнется такая битва, какая была между Ахиллом и Гектором. Несмотря на то что они были одинаково отважны, разделить их могла только смерть[397].

Обыкновенно говорят, что для выпрямления кривой палки надо согнуть ее в другую сторону. Возможно, это имело бы смысл при исправлении нравов, но не знаю, применимо ли это при исправлении учений.

Я знаю, что при разубежденнях и убеждениях иногда бывает место для преувеличения. Робкому человеку надо придать уверенность, как бы говоря для этого: «Не бойся, Бог тебе все скажет и все сделает». Для того чтобы сломить нечестивую гордыню, может быть, полезно сказать человеку, что человек — это не что иное, как грех. И тем, которые требуют, чтобы их учение приравняли к каноническим Писаниям, полезно было бы сказать, что человек не что иное, как ложь.

Однако же там, где для выяснения истины предлагают аксиомы, я не думаю, что есть польза от такого рода парадоксов, которые мало чем отличаются от загадок; что касается меня, то я здесь за умеренность.

Казалось, что Пелагий приписывает свободной воле больше чем достаточно, Скот — много. Лютер ее изуродовал, отрезав ей сперва только правую руку, а потом, не удовлетворившись этим, просто уничтожил свободную волю и полностью устранил ее.

Мне нравится суждение тех, которые кое-что приписывают свободной воле, но больше всего — благодати. Без этого нельзя избежать Сциллы гордыни и не наткнуться на Харибду отчаяния или же равнодушия. Вывихнутый член следует лечить, не выворачивая его в противоположную сторону, а ставя его на место, принадлежащее ему. Не надо сражаться с врагом лицом к лицу столь неосторожно, чтобы он мог ранить тебя в спину.

При соблюдении умеренности получится, что какое-то доброе дело — пусть оно и несовершенно — все-таки существует, но человек нисколько не может им гордиться. Какая-то заслуга будет, но ею он полностью обязан Богу. В жизни смертных есть очень много слабостей, пороков, преступлений, и каждый, кто захочет на себя посмотреть, быстро опустит хохолок, но мы не стали бы уверять, что человек—несмотря на то что он оправдан!— не что иное, как грех, особенно когда Христос называет человека возрожденным[398], а Павел — новым творением[399].

Ты скажешь: «Для чего надо что-то приписывать свободной воле?» Для того чтобы можно было по заслугам обвинять нечестивцев, которые по своей воле пренебрегли Божьей благодатью; для того чтобы избавить Бога от ложных обвинений в жестокости и несправедливости; для того чтобы избавить нас от отчаяния, чтобы избавить от равнодушия и побудить к стремлениям. Из-за этого почти все и утверждают свободную волю, которая, однако же — для того чтобы человек не возгордился — ничего не достигает без постоянной Божьей благодати. Кто-нибудь скажет, какое значение имеет свободная воля, если она ничего не достигает? Отвечаю: какое значение имеет весь человек, если Бог на него воздействует подобно тому, как Он мог бы воздействовать на камень?

И если мы уже достаточно хорошо показали, что это вопрос такой, что для благочестия было бы лучше не углубляться в него больше, чем следует, особенно перед профанами, если мы увидели, что это суждение больше подкреплено весьма очевидными свидетельствами Писаний, чем противоположное суждение, если известно, что многие места в Священных писаниях неясны из-за тропов или даже на первый взгляд противоречат сами себе и из-за этого мы должны либо кое-где отступить от буквального понимания, либо смягчить его толкованием, если, наконец, ясно, сколько неприятностей, чтобы не сказать — сколько нелепостей, воспоследствует за решительным устранением свободной воли, если установлено, как я говорил, что, приняв это суждение, мы не утрачиваем ничего из того, что благочестиво и по-христиански говорит Лютер об истинной любви к Богу и необходимости отбросить веру в заслуги, дела и наши собственные силы и полностью довериться Богу и Его обетованиям,— тогда я хотел бы, чтобы читатель оценил, стоит ли, осуждая мнение, установленное столь большим числом учителей церкви и признававшееся столь большим числом народов в течение стольких веков, принимать какие-то парадоксы, из-за которых ныне неистовствует христианский мир?

Если эти парадоксы верны, тогда я прямодушно заявляю, что по своей душевной тупости я их не понимаю. Разумеется, я не противлюсь истине сознательно и всем сердцем люблю евангельскую свободу и отвращаюсь от всего, что противоречит Евангелию.

Как я уже сказал, я здесь не играю роль судьи, я выступаю как диспутатор, однако могу утверждать, что при обсуждении я сохранял ту добросовестность, которой требовали некогда от принесших присягу судей в делах, караемых смертью. Пусть я уже стар, но мне нестыдно и недосадно поучиться у человека более молодого, если он с евангельской кротостью научит меня чему-то более ясному.

Я прекрасно знаю, что здесь услышу: «Пусть Эразм слушает Христа и распростится с человеческим разумом! Этого не понимает никто, в ком нет духа Божьего!»[400] Если я до сих пор не понимаю, что такое Христос, тогда, конечно, я пока еще очень далек от цели[401], хотя мне очень хотелось бы знать, какой дух был у всех учителей церкви и у христианских народов, которые не понимали этого уже тысячу триста лет, потому что народ, вероятно, знал именно то, чему его учили епископы. Я сопоставил. Пусть другие вынесут решение.

Конец Диатрибы, или Рассуждения Эразма Роттердамского о свободной воле.

Форумы