К 61-ой годовщине Великой Победы (комментарий в русле истории)

Архимандрит Алексий (Чернай)
Архимандрит Алексий (Чернай)

Пастырь в годы войны

Архимандрит Алексий (Чернай)*

Вторая Мировая война и советская оккупация

В начале II мировой войны СССР возвратил Литве ее древнюю столицу Вильну и, вскоре после этого, Литовское правительство пригласило Владыку Елевферия (митрополита с 1938 г.) обратно на свою кафедру, после 17-летнего отсутствия. Встреча его, на которую я поехал, была триумфальной. Собралось все духовенство из Вильны и многих других городов. Многие изменили, ему приняв автокефалию, среди них были близкие и дорогие ему люди. Другие же сделали это просто чтобы избежать притеснений, но оставались верными в душе, и он знал об этом.

После встречи на вокзале, где присутствовали высшие власти и почетный караул, Владыку повезли в Духов монастырь, где он жил раньше. За ним устремились туда все, у кого не чиста была совесть, чтобы испросить себе прощение и не быть в опале, а также все кто мог из оставшихся верными. Вид у Владыки был совершенно изможденный и я только смог приветствовать его и выпить с ним чашку чая, вспоминая былое, так как главный зал монастыря был полон людей ожидавших с ним свидеться.

Не долго пришлось Владыке занимать свой исконный и столь ответственный пост... В конце декабря 1940 года мне позвонил Гриша, сын Владыки, чтобы сообщить о кончине своего отца, от простуды, в Вильне.

Я схватил свой велосипед и помчался на вокзал, чтобы не опоздать на скорый поезд. Только успел оставить свой велосипед у начальника станции и вскочить в уже двигающийся поезд. Когда я прибыл (после пересадки и ожидания в Ковно) в Вильну, и с вокзала в храм, то попал уже на отпевание, которое совершал архиепископ Сергий с сонмом духовенства, в переполненном соборе.

Владыка был погребен в Архиерейской усыпальнице в Духовом монастыре... После погребения Гриша пригласил меня зайти к нему, сказав:

«Папа просил меня передать тебе что-то, после своей смерти».

Когда я открыл сверток - у меня сжалось сердце. Владыка, заменивший мне отца, оставлял мне три вещи: свой иноческий пояс из оленьей кожи, который он носил со дня пострига, свой белый митрополичий клобук и бриллиантовый крест на нем! Какие другие дары мог он оставить мне на память, как доказательство своей привязанности ко мне!..

Митрополит Виленский и Литовский Елевферий
Митрополит Виленский и Литовский Елевферий

Кончина Владыки была одной из двух самых тяжких потерь во всей моей жизни. За одно лишь я несказанно благодарен Господу - Он избавил Владыку от переживания страшных событий после оккупации Литвы Советами, - событий погубивших несметное число невинных людей.

С оккупацией Литвы кончилась наша мирная жизнь. Советы считали попов «дармоедами», запретили всем носить священническую одежду, очень косо смотрели на службы в церкви и прекратили все платежи духовным лицам. Горько и тягостно было мне одевать светскую одежду и наниматься на работу чинить шоссе. Еще хорошо, что десятником, а не грузчиком тачек. Тем не менее я продолжал ежедневные службы в церкви.

Когда стали притеснять священников, повелевая им снять сан - мой помощник, о. Виктор, не устоял, сделал это и, как в награду, был произведен в комиссары. Его поступок очень сильно огорчил нас и наших верных прихожан.

Работая на починке дорог, я никогда не знал, - что будет со мной самим? Каждую ночь в разных местах города появлялись энкаведисты, делали обыски и арестовывали «неблагонадежных», в особенности весной 1941 года.

Советские воинские части, занимавшие Векшни, не были враждебны и среди них даже было много офицеров и солдат, скорее расположенных к нам. Командир полка, полковник, приходил к нам тайно со своей женой на вечерний чай, проводя время с нами в дружеской беседе, и сам был «тайно верующим». Прежде чем уходить, он посылал моих детей посмотреть - не было ли вблизи патруля, и тогда быстро уходил.

Были случаи, что проходящий мимо нас патруль забегал к нам на кухню и, увидав образ в столовой с горящей лампадой, сам крестился. Звали его Григорий, и он стал частенько заходить к нам и беседовал с моей матушкой.

Однажды он пришел и, не видя матушки, спросил:

- Где она? - Качает в спальне ребенка, - ответил я (это был маленький Сережа). - А можно пройти туда? - спросил он? - Пройди, - ответил я и пошел за ним. А он, как вошел - так и остолбенел: матушка, качая, напевала песенку, а в углу, перед большим киотом, теплилась лампада. Григорий постоял и вдруг поспешно вышел из спальни в столовую и разрыдался вслух, закрыв лицо руками.

- Что с тобой, Григорий? - спрашиваю я его.

- Ах, отец, все в душе перевернулось. Вспомнил я мать свою. Она также, как и твоя матушка, качала меньших из нас детей и так же молилась перед иконами. А что теперь! Все вырвано, все растоптано! Вот, отец, смотри, - лезет за пазуху, а слезы текут по его щекам, выворачивает рубаху и показывает зашитый у него крестик.

Григорий вытер слезы, взял винтовку, послал Сандрика посмотреть за воротами - нет ли кого и, сказав: «Прости отец, что заплакал, а полегчало», - пошел шагать, патрулировать...

Вот стали НКВД стучаться и к нам ночью. Заставляя быстро одеться, вели меня на допросы, несмотря на то, что я работал на шоссе. Продерживали до раннего утра с допросами и издевательствами, требовали, чтобы я снял сан перед народом, устрашая, что пропадут четверо детей и жена.

Приведу начало таких допросов, которые повторялись почти слово в слово, каждую ночь, иногда на час, а иногда и до утра. Привожу только суть:

«Каждый советский гражданин, любящий свою родину, должен следовать заветам товарища Ленина - «религия опиум для народа» - если вы любите родину, вы должны это доказать!»

- Чем? - спрашиваю я.

- Тем, что вы, так называемый служитель культа, обманываете народ... Таких у нас называют дармоедами, трутнями, таких сметают, как не нужные элементы!А если хотите быть передовым гражданином - должны отречься от этого опиума, открыто перед всеми! Тогда вы получите доверие советской власти и сможете иметь ответственную работу, как комиссар.

- В Сталинской конституции, - отвечаю я, - сказано: «свобода совести». Какую я мог бы иметь ответственную работу, по совести, если б я поступил против моей совести?

- Чем же?

- А тем, что я отрекся бы перед народом от Бога, - народу, которому я проповедовал о Боге. В таком случае, я был бы преступником перед своей паствой и Богом. Я думаю, что такому человеку нельзя было бы доверять. Я не изменю своей вере. Она не мешает мне честно работать сейчас, десятником.

- Вы прикрываетесь этой работой. Служители культа – попы - не имеют права ни на какую работу в Советском Союзе.

- Как же понимать свободу совести в конституции и равенство для всех?

- Конституция дана трудящемуся народу, а кто ее нарушает - враг народа, как вы.

- Я не считаю себя врагом народа, потому что я по совести верю в Бога, а не наоборот.

Следователь хохочет при этом. - Ха-ха-ха! А где же ваш Бог? Покажите-ка нам его!

- Он в моей душе. Вы не можете Его познать. Он - в добре, в добрых делах, в любви к ближнему. Только чистые сердцем могут видеть Бога. Вы можете делать со мной что хотите, но против своей совести я не пойду.

Снова громкий хохот... Главный допросчик со злорадством впивается в меня глазами, с папироской в зубах. Медленным, раздельным тоном он протягивает: - Можете идти. Узнаете скоро... Кто ваш Бог и как он вам поможет.

Вот в каком роде был каждый допрос. Когда я выходил из накуренной комнаты, снаружи уже всходила заря. Голова кружилась от бессонной ночи. Спешил домой, где также не спала в тревоге моя Танюша. Скорее бы ее обнять, успокоить, - а тут надо уже выходить на работу... Господи, укрепи меня!

Дети еще спали; подходил к кроватке сладко спавшего Сережи, проглатывал что-нибудь наскоро и, обняв Танюшу, спешил на работу.

Работа была ответственная - надо сосредоточиться, а ноет голова и мысли вразброс. За малейшее упущение с меня взыщется гораздо больше, чем с кого-либо, да еще припишут саботаж!

В каждую пятницу - прием сдельных и аккордных работ: выемки земли, доставки гравия, в лесу - штабелей, головок камня для мощения. Их вырабатывали из огромных камней в лесу. Сперва их взрывали динамитом, раскалывали на части, и эти части дробились на головки для мощения улиц и дорог. Их складывали в штабели 1-2 кубических метра, которые принимались мною от каждой артели рабочих, большей частью крестьян - специалистов по этой работе. Все вымерялось, подсчитывалось, выводилось в табеле аккордных и сделанных работ.

Обыкновенно приходилось приготовлять и табель для выплаты, просиживать до поздней ночи (если не забирали на допрос), подсчитывать не один, а несколько раз, чтобы, не дай Бог, не сделать какой-нибудь ошибки, не обидеть кого-либо из рабочих.

По утрам, в субботу, надо было ехать с табелем в Исполком и получить нужную сумму по табелю, для выплаты, которая начиналась с полдня, так как по субботам мы работали до полудня.

Должен подчеркнуть, что рабочие артели относились ко мне дружелюбно, кроме приезжавшего иногда комиссара. Он протягивал руку всем рабочим, здороваясь с ними - мне же не подавал руки, о чем я не жалел, но он всегда старался меня чем-нибудь уязвить и найти какое-нибудь мелочное упущение, вроде того, что тачка стоит не на месте.

Случилось у нас одно происшествие, во время выплаты рабочим, которое мне не забыть никогда... Как обычно, поехал я на велосипеде в Мажейки в Исполком с табелем, приготовленным для выплаты. Предъявив табель, который обычно проверялся заведующим финансовым отделом, получил его обратно с поставленной печатью и соответствующей суммой денег в пачках по 100, 200 и 500 рублей. Не помню точно, сколько было пачек с мелочью по 1 рублю и по 5 и 10 рублей.

Начал я выплату и пригласил помощника, офицера в отставке И.И.Нугайтиса. Он был высокого роста и зычным голосом вызывал рабочих. Выплата шла на дворе нашего церковного дома, так как мы работали вблизи. Он вызывал рабочих по табелю, а я выдавал им деньги. Все шло по порядку в начале; под конец - смотрю - в портфеле из пачек денег осталось только две по 100 рублей. Вынимаю их, кладу на стол, толкаю в бок Ивана Ивановича, говорю ему: «Кажется денег не хватает», а он мне: «Не может быть, вам так кажется, ибо новые пачки», и продолжает вызывать. Я перелистываю табель, и о ужас! - еще целый лист на 1.000 рублей, которых не хватает... От волнения кровь прилила к голове и на лбу, чувствую, выступил холодный пот. Говорю Ивану Ивановичу. - Надо приостановить выплату! «Как?» - говорит, а сам побледнел.

- Вот видите, - показываю ему. Он встал и громким своим голосом объявляет: «Товарищи, вышло недоразумение. Мы должны приостановить выплату – не хватает денег». Загудели тут рабочие... Разошлись недовольные, а у меня, так прямо волосы на голове, кажется, дыбом встали!

Начинаю я соображать. Как же это могло случиться? Неужели потерял эту пачку, едучи на велосипеде?.. Докажи-ка теперь! Исполком припишет похищение, саботаж, Бог знает, что еще! Неминуемый арест... Прихожу домой, рассказываю матушке. Она в слезах... Сажусь проверять табель - все мутится в голове.

Были добрые друзья, как начальник полиции, еще не смещенный Советами, и многие другие. Он еще работал, как прежде. Взял он табель с собой, приняв участие, чтобы проверить, видя мое состояние.

Было уже после полуночи, и мы сидели в ожидании, что явятся из коммунистической партии меня арестовать. Начальника же полиции нет как нет, как нет никого и из НКВД, где тоже, наверно, уже знают... Пробило три уже, утром - служба, воскресенье, а мы сидим, как затравленные.

- Скоро пора служить! - говорю Танюше, а она мне:

- Как ты будешь служить в таком состоянии?

- А может и не придется - арестуют до того.

- Зачем ты взял эту работу? - сквозь слезы говорит Танюша.

- Как зачем? - ведь надо было на что-то жить! Церковь обеднела, все отобрано. По их понятию, я враг народа - так с меня взыщется сторицей, - и продолжаю, - Ведь вот, о. Виктор снял сан, может этим и спас семью. Спокоен теперь, стал комиссаром, а мы с тобой - обреченные. И что будет, если меня не станет?.. Ты, детки?

Тут Танюша встала, подошла ко мне, обняла и сказала:

- А я, верю, что Господь не оставит...

Вдруг раздался сильный стук. Я перекрестился, и мурашки пробежали по всему телу. Выхожу в переднюю и спрашиваю: - Кто? - Свои, - отвечает бодрый голос. Открываю - передо мной начальник полиции. Боюсь его спросить, но вижу его улыбку. Поспешно впускаю его и провожу в столовую.

- Ну что? - вопрошаю его.

- Все вы потеряли голову, - говорит. - Вот, батюшка, ваш табель, проверенный мной и еще, для верности, проверял наш бухгалтер. Совершенно ясно - это ошибка Исполкома - пропущен лист или подсчет. Вот вам и ваша пачка в 1.000 рублей! Я бросился к нему и обнял милого нашего начальника полиции.

Теперь, не теряя времени, надо ехать в Исполком - предъявить табель и дополнить недочет...

Просидев с нами еще немного, так как было уже 5 часов утра, начальник ушел довольный и ласково простился с нами.

Подготовив свой велосипед к дороге, приняв работу и проверив рабочих, я заявил им, что еду получить недостающие деньги и что те, кто не получили должное им получат после работы.

Ехал я радостный, словно оправданный. Дорога - 15 верст лесом, птички щебетали. На опушках виднелись зеленые лужайки, поросшие ореховыми кустами. Дорога вилась то вверх, то вниз. Надо было сильно налегать на педали. Катил, вдыхая свежий утренний воздух, полный надежды, вспоминая Танюшины слова.

Вот и Мажейки. Подъезжаю к Исполкому. Вхожу бодро, с полной уверенностью в своей правоте и предъявляю табель с недочетом. Комиссар-бухгалтер недружелюбно взглянул на меня. Говорю - ошибка... недоимка. Он опять взглянул на меня и удалился, сказав - иду проверить. Сижу и жду, как на иголках... Но вот, он появляется - снова молча и, вижу, перелистывая страницы, держит в руках деньги. Затем он выдает их мне и берет с меня расписку. Ни слова больше не проронил... - Прощайте, спасибо, - говорю и покатил обратно в Векшни.

Моя рабочая артель радостно встретила меня, и в их обращении со мной чувствовалась искренность. Они не были еще пропитаны советской пропагандой.

По окончании работ рабочим, не получившим свои деньги во время, было уплачено, и все разошлись с благодарностью и удовлетворением.

Так однообразно проходили дни за днями, но сердце часто сжималось при мысли - что же дальше? Единственным утешением было служение в церкви, но и его, порой, сводило на нет все уменьшающееся число молящихся, особенно молодежи, которую распропагандировали Советы, призывая их войти в ряды комсомольцев и комсомолок. Очень печально было видеть такую быструю перемену в тех, кто еще совсем недавно поддерживал свою церковь.

Опустела наша библиотека-читальня, которую создавал я, с помощью других, годами. Ее реквизировали советские власти для своих надобностей. Не было больше ни спевок, ни репетиций нашего струнного оркестра. Все, все переменилось, и усилия многих лет пропали - как не бывали. С болью смотрел я на молодежь, но сказать ничего не смел. Бывшие помощники, и, казалось, друзья, отстранились, стали чуждыми, но, правда, не все. С невероятной быстротой менялись люди, и все подлинное, что образовывало мировоззрение, давало смысл и цель в жизни - по заветам Христовым - исчезало или пряталось в недосягаемую глубину...

Даже я сам, с обстриженными волосами, в куртке и штанах, заправленных в высокие сапоги, шагал с записной книжкой и меркой, был сам на себя не похож. Некоторые из моих бывших прихожан с прицепленными красными ленточками, приветствовали меня словами: «Ну что, батюшка, работать надо - прошло то время!». Такие приветствия резали меня, как ножом... Ни на что нельзя было отвечать, а то донос и тут же - расправа!

Дома, приходя усталый, тоже никогда не знал - пройдет ли ночь спокойно - или потащат к допросу. Спал, как заяц, прислушиваясь к каждому шороху, а как услышишь звук мотора на улице, так поневоле вздрагиваешь; если же проедет мимо - с одной стороны, камень отваливает от сердца, а с другой - стыдно становится, ведь другого ожидает беда!..

В мае 1941 года - новые тревоги и бессонные ночи. Начались вывозы «неблагонадежных» в Сибирь. Их забирали в полночь или позже, чтобы не слишком привлекать внимание других жителей. Так приехали к нашему соседу, доктору с его семьей. Слышим говор, прерываемый плачем и стонами - значит грузят всю семью... Сидели и мы на узлах, в ожиданьи нашего череда...

Сестра Веры Павловны Зубовой скончалась перед войной. Осиротевшая Вера Павловна продолжала вести все, что оставалось от хозяйства. Она была одной из первых, попавших в списки на выселение, и очутилась в тесно набитом людьми товарном вагоне, где не было места ни сесть, ни лечь, и так - без еды и воды - вывозили «неблагонадежных» в неизвестном направлении, тысячами. Много лет спустя, я узнал от одной женщины, вернувшейся из лагеря в Сибири и переписывавшейся с друзьями за границей, что Вера Павловна приняла яд в самом начале пути. Не мне винить ее. Мир светлой ее душе! Каждый день составлялись новые эшелоны, и по ночам происходили вывозы. Донеслись до нас сведения, что очередь за нами. Куда бежать?.. Ждали и молились. И вот, вдруг тревога в советских учреждениях и спешная погрузка Исполкома. Ничего не понять. В воскресенье служу. Днем вижу, что все работники совучреждений уезжают. Думаю - что же неладно? И вдруг, узнаю, что война! Гитлер объявил войну Советскому Союзу - только что услышали это известие по радио. Немцы уже перешли границы СССР.

Осеняю себя крестом. Неужели пришло освобождение от советского ига? В нашем городке больше нет никакой, никакой власти... Местное население организует самозащиту из складов оружия, оставленного советскими властями. Раздаются винтовки и патроны всем могущим носить оружие и пользоваться им. Организуется комитет самоохраны из молодых людей. Из бывших военных Литовской армии составляется своя охрана-полиция; назначаются дневные и ночные дежурства - патрулирование по городу. У каждого патруля белая повязка на левой руке.

На душе стало немного спокойнее - хоть какая-то власть и охрана всем жителям. Комитетом возвращаются все радиоприемники, реквизированные советскими властями, все бросавшими в панике. У здания полиции теперь «Комитет самоохраны», толпится народ и туда впускают по несколько человек, опознающих свои аппараты. Все спешат получить их, чтобы слушать - что происходит в столице, Ковно и так же на фронте боевых действий.

Проходя по улицам, слышишь, чуть ли не из каждого дома, последние новости, через растворенные настежь окна. Все мы слушали сведения, которые руководили решениями нашего «Комитета». Все были в возбужденном состоянии, многие радовались, но не было никакой уверенности ни в чем. Жили со дня на день в надежде, что, чтобы не случилось - хуже, чем при Советах, быть не могло. Вскоре узнали по радио, что в Каунасе образовано Литовское правительство и вся столица разукрашена национальными флагами, и во всех радиоприемниках звучал литовский национальный гимн. У нас, на площади, состоялась церемония поднятия литовского флага под пение собравшихся литовцев. У многих были слезы на глазах.

Все это очень подняло дух в городе, появились всюду флаги, и настроение большинства стало почти торжествующим. Все поздравляли друг друга с освобождением от ненавистной власти. Мы тоже радовались с моей матушкой, но в душе у меня было предчувствие новых бед...

Тем не менее, можно было лечь спать спокойно, не прислушиваясь к бою часов и шуму моторов. Тревожило меня здоровье Танюши, она плохо выглядела, слишком много пережив, когда меня уводили на допросы, но бодрилась и на мои вопросы отвечала только, что немного переутомилась.

На колокольне нашей и также католической церкви были установлены наблюдательные пункты с дежурствами, так как оттуда было лучше всего видно вдаль и быстрее можно было передать всем в случае появления каких-либо войск. Все было тихо несколько дней, но вот настало утро, когда только начинало рассветать, когда мы услышали ружейную стрельбу. Нельзя было понять, кто стрелял и откуда, как будто у берега Венты (Виндавы). Я направился туда, вижу - бегут патрули, машут руками. Я остановил их, спрашиваю о причине, они отвечают, что отряд - часть разбитой советской армии, был замечен на другом берегу реки и встречен выстрелами наших патрулей.

Отряд поднял белый флаг и сдался. В нем было 40 человек. Солдаты были голодны, измучены и потому сдались. Их поместили в бараках, построенных литовскими рабочими при оккупации. Комитет быстро сделал сбор продуктов и солдат накормили... Через несколько дней их разместили по хуторам, как работников. Им посчастливилось не попасть в плен к немцам и не числиться в списках.

Прошло еще два, три дня... Было тихое утро. Ни одного облачка на небе. Все предвещало чудный день. Против нашего дома возвышался большой трехэтажный дом настоятеля католического костела, каноника Новицкого, с которым я встретился в то утро и на скамейке перед его домом мирно беседовал о происходящем. Каноник Новицкий был осанистый, красивый старик с приветливым лицом, величавой походкой; высоко образованный, умный и очень интересный и занимательный собеседник. Он совсем не был шовинистом, как большинство ксендзов, и у нас с ним были дружеские отношения за десять с лишним истекших лет.

Танюши с детьми не было в Векшнях в тот день. Я отправил их к знакомым в их усадьбу на всякий непредвиденный случай, зная, что им будет лучше в деревне, чем в городе, пока не выяснится положение.

В полдень наш дозор на колокольнях заметил поднявшуюся на шоссе пыль, а затем - приближающиеся военные грузовики с воинскими частями. Раздались крики: «Немцы! Немцы!». Но, увы, - въезжала в Векшни вооруженная часть войска НКВД. Спрыгнув с грузовиков, они стали срывать флаги, хватать людей и ставить их «к стенке», расстреливая кого попало. Так сразу убили сторожа гимназии, и вместо литовского флага повесили красный над входом в гимназию... Ворвавшись в дом каноника Новицкого, схватили его и, подгоняя штыками, повели к кладбищу, где зверски расправились с ним, заколов его штыками, и бросили в канаву. Было много других жертв. И на все это потребовалось не более двух часов.

Бог спас меня. Совсем случайно я решил после беседы с каноником пойти в наше село за свежим хлебом - три версты от города. Не подозревая ничего, я возвращался, нагруженный буханками. Вдруг, вижу, бежит какая-то женщина навстречу мне. Смотрю - это наша соседка, и машет руками. А она, добежав до меня и задыхаясь, рассказывает, что случилось: «Нашего закололи, вас ищут; все в доме перевернули, искали в амбарах и допытывались у меня... А я, зная, что вы пошли на ферму, побежала вас предупредить... Прячьтесь, батюшка - где угодно, только не возвращайтесь», - и разрыдалась...

- Спасибо, спасибо тебе! - было все, что я мог сказать - так велик был шок. «Бедный мученик!» - подумал я, содрогаясь от мысли, что та же участь чудом миновала меня.

Куда идти? К матушке с детьми - опасно; в город - безумно. И я брел по тропинкам среди полей, удаляясь от Векшней, и добрел до озера, обросшего высокими камышами. Все было безмолвно здесь, кроме всплесков воды да криков диких уток. Мирно заходило солнце и трудно было поверить, что близко произошли и, быть может, еще происходят такие ужасы...

Пробираясь среди камышей, я нашел подходящее укрытое место, устроил себе постель в самой гуще и вытянулся, глядя на темнеющее небо - слушая кваканье лягушек, треск кузнечиков и ускоренное биение своего сердца. Так я провел ночь, благодаря Бога за избавление.

Утром я все же решил пойти к Танюше. Дул ветерок. Вокруг, отходя от озера, - ни души, только поля да леса, и вспомнилось мне из Иоанна Дамаскина - «Благословляю вас леса, долины, нивы, горы, воды - благословляю я свободу и голубые небеса...». Все было, кроме свободы. Так шел я долго, задавая себе вопрос: отчего так прекрасен мир Божий и зачем такие жестокие есть в этом мире люди? Ответа я не нашел и положился во всем на волю Божию.

Завидев издали усадьбу, вышел на дорогу и направился прямо к дому, ускоряя шаги, чтобы поскорее узнать - в целости ли все?

И вот, вижу, - бегут навстречу мне детки мои, кричат: «Папа, папа!», а за ними Танюша; видно, все поджидали меня. Но на лице Танюши тревога. Спрашивает - как все было? Рассказываю ей, а она плачет: «Мы, - говорит, - должны сразу уезжать отсюда, так как здесь коммунисты могут предать тебя и нас тем, кто учинили террор в Векшнях».

Пока мы разговаривали, подошла к нам хозяйка дома, чтобы сказать, что позвонили из Векшней и сообщили, что части НКВД уехали в тот же день и больше не возвращались. Она советовала нам остаться у нее и приглашала от всего доброго сердца, но мы не хотели ничем рисковать, чтобы наше присутствие ей не повредило. В тот же день, усадив мою матушку и детей в тележку, повез их обратно домой, в Векшни.

Невдалеке от нашего дома нас встретила наша «полиция» из добровольцев, по охране города. Они очень почтительно приветствовали нас и сопровождали до нашего дома. «Все спокойно теперь», - уверяли они нас. Сразу, по прибытии, я поспешил в храм; войдя в алтарь, припав ко св. Престолу, со слезами молился, благодаря Господа за Его милосердие, чудо избавления нас от насильственной смерти. Это было в июне, когда началось наступление немцев.

Немецкая оккупация

В июне 1941 года немецкие войска заняли Литву. Векшни находились в стороне от главных шоссейных дорог и в начале, после оккупации Ковно и других узловых городов, все было тихо у нас. Немцы не появлялись, хотя мы знали из газет, что находимся под их властью.

Реакция на вторжение немцев в Прибалтику, и в частности в Литву, была троякого рода. Большинство русских хуторян и литовских фермеров, испытав на себе советскую власть, были уверены, что как бы то ни было, под немцами не будет ни коллективизации, ни вывозов и поэтому под ними может быть только лучше, если уж невозможно сохранить независимость Литвы.

Горожане и верующие люди радовались прибытию немцев, веря в их гуманность и образцовую дисциплину, и, главное, потому что немцы не были безбожниками, но поощряли развитие религиозности и не разоряли, а охраняли церкви. Боялось и с тревогой ожидало прихода немцев наше многочисленное еврейское население. Отношение Гитлера и его соратников к евреям и гонения на них в Польше, после ее захвата, не были секретом. Наши евреи, среди которых у нас было много друзей, знали это, но старались убедить себя, что происшедшее в Польше не могло повториться в Литве. Мы были того же мнения, и они жили этой надеждой.

Когда первый эшелон немцев вступил, или вернее, приехал на велосипедах в Векшни, их встретили с цветами, пивом и устроили им почти что овацию. Поведение победителей было безукоризненное - расплачивались и благодарили за все, как «по настоящему воспитанные люди».

Так продолжалось недолго - только до появления гитлеровских «опричников» - СС. Они открыли сеть комендатур по всей стране, имея отделение и у нас, и стало явно, что верховная власть принадлежит им. Началось с гонения на евреев. Всем евреям было велено зарегистрироваться в комендатуре, где им выдали опознавательные знаки, которые они должны были носить на себе, поверх одежды. Им было велено держать ставни домов закрытыми день и ночь и не выезжать с места жительства.

Многие люди стали опасаться дружить с евреями - открыто, по крайней мере. Затем начались вывозы евреев в неизвестном направлении. То было повторение ига энкаведистов. Некоторых вывозили, других просто забирали ночью и расстреливали в лесу, откуда доносилась стрельба из пулеметов. Происходили душераздирающие сцены на вокзале, где на запасных путях, в переполненных вагонах, ждали жертвы, предназначенные на истребление. Одних ждало истребление медленное - на работах в лагерях, других быстрое - в газовых печах.

Не все боялись показать свое расположение к евреям. Моя матушка и некоторые другие женщины ходили на вокзал, нагруженные хлебом и, главное, водой, так как люди страдали особенно от жажды, находясь в духоте. Они убеждали охранников или давали им вознаграждение, чтобы им разрешили подойти к решеткам и отдать приносимое, как делали это и во время насильственных вывозах при Советах. Одни разрешали, другие прогоняли...

Такие крохи едва ли могли многим помочь таким скоплениям людей, но это, все же, была большая моральная помощь!

Эсэсовцы занимали главные посты, но их не хватало на всю администрацию и им приходилось пользоваться литовскими «шаулистами» (национальной гвардией) для управления и выполнения их приказов.

Советские власти покинули Векшни так спешно, в панике, что оставили многие секретные документы, среди них - списки доносчиков, по информации которых тысячи людей были вывезены как «нежелательный элемент».

Шаулисты имели доступ к таким спискам и не скрывали, кто в них находится. И вот, к нашему великому огорчению, оказалось, что о. Виктор, ставший комиссаром, после того, как он снял сан, стал одним из доносчиков, а также и его матушка. Эсэсовцы, считая всех, кто был за советскую власть своими врагами, не препятствовали шаулистам и родственникам пострадавших мстить этим доносчикам - как им вздумается.

Когда у нас воцарились немцы, мой бывший помощник о. Виктор Мажейка снова одел рясу, и хотя не служил ни в какой церкви, а заведовал большим складом, уверял всех, что снял сан только, чтобы спасти семью и никогда, ни в чем не помогал Советам. Списки доказывали обратное. Группа шаулистов явилась к нему на работу и, тыкая ему в лицо копией списка вывезенных с его собственноручной подписью, тут же прикончила его.

Они не удовлетворились тем, но отправились на дом, где была его жена с двумя детьми. Она не подозревала о цели их прихода и о случившемся с ее мужем всего за полчаса до того и приветствовала их, как ни в чем не бывало, даже предложила им чашку чая или прохладительный напиток. С ней была одна моя прихожанка, которая рассказала нам все. Ее малолетние дети были тут же.

Шаулисты, вместо ответа, сунули ей под нос список, как и ее мужу, сказав, что пришли расправиться с ней. Она страшно побледнела и на коленях стала умолять о пощаде. Когда ей приказали встать - она не двинулась с места. Тогда один из шаулистов подошел к ней, схватив за волосы, поволок ее из комнаты. Она дико кричала, прося пощады ради детей. «Ты не думала о детях тех, на кого доносила!» - закричал на нее кто-то другой. Раздался сильный удар прикладом, затем выстрел, и все смолкло...

Моя прихожанка схватила обоих детей и побежала к моей матушке. Никаких родных у них, кроме родителей, в Векшнях не было, но нашли адрес родителей жены о. Виктора, в деревне, где-то под Ковно. Моя матушка приютила их на несколько дней. Дети - мальчик и девочка, не понимали, что случилось, и все плакали, призывая свою мать... Мне пришлось везти их одному. Танюша не могла отлучиться в довольно далекое путешествие. Как я ни уговаривал их и ни совал в рот леденцы - малыши были безутешны.

Бабушка и дедушка, едва сводившие концы с концами и с виду хворые, совсем не обрадовались своим внучатам. Мне было очень жаль оставлять их, как бы «умывая руки», но что другое я мог сделать, обремененный все увеличивающейся паствой и своими четырьмя детьми! Как трудно примириться с фактом, что часто в жизни невинные дети должны расплачиваться за грехи породивших их!

Одновременно с вывозами евреев начались ввозы к нам русских - советских граждан из Новгорода и областей, к нему примыкающих. Через некоторое время у нас прибавилось к нашим еще до трех тысяч прихожан, среди них семь священников, которые были назначены приписными - под моим руководством.

Никогда еще я не был так занят и, буквально, завален пастырской работой. Вдохновляло и давало новые силы сознание, что многие из новоприезжих, стосковавшиеся без церкви и возможности исповедовать свою веру, были счастливы обрести потерянное и не пропускали служб; они делали все возможное, чтобы помочь нам, священникам, в нашей пастырской деятельности. Их пламенные молитвы влияли больше, чем всякие убеждения, на тех, кто отошел от своей веры или стал теплохладным, ходя в церковь по привычке.

Я больше не служил на дорогах, а отдался полностью церковному служению. Многие из отошедшей молодежи возвращались в церковь. Я проводил много времени в разъездах, упрашивая прихожан приютить своих сородичей и ходатайствовал за них перед немецкими властями. Надо было организовать медицинскую помощь больным, находить помещения, расширять школы, открывать новые и поддерживать дух милосердия не только на словах, но явить помощь стольким обездоленным из Советского Союза...

Немецкие власти не преследовали вероисповедания, кроме иудейского, и жестоко, бесчеловечно притесняли евреев, но из двух, еще доминирующих вероисповеданий - католичества и православия, скорее оказывали предпочтение первому. Позже евреев и русских военнопленных нацисты не считали за людей...

В скорости ко мне приехал, в страшном волнении, староста нашего приписного храма, св. благоверного князя Александра Невского, построенного в 1905 году в Шкудах, с известием, что ксендз велел своим прихожанам убрать все иконы и иконостас, также всю утварь и превратить наш храм в католический костел. Никакие увещевания не помогли. Я сел на велосипед и гнал его «во всю ивановскую», пока не добрался до Шкуд - около 40 верст от Векшней. Снаружи наш храм выглядел как прежде, но что творилось на площади и внутри!

Снесенный и разрозненный иконостас, иконы, утварь, облачения валялись перед папертью на площади, а остальное на полу в церкви. Стоя на подвижной лестнице, человек снимал иконы, висевшие слишком высоко, и бросал их другому, тот - третьему, который сваливал их в кучу. Около дюжины ярых католиков под предводительством молодого ксендза оскверняли и разоряли наш намоленный храм. Ксендз орудовал в алтаре, сдирая покров со святого престола. Он не заметил, как я подошел - всюду стучали и громко говорили, не стесняясь.

- Как вы смеете входить и кощунствовать в нашем храме! - сказал я, как можно спокойнее, но сердце билось, как молот, и руки чесались, чтобы проучить фанатика, забывшего заповеди Христовы.

- Это больше не ваш, а наш храм, - ответил ксендз, рассматривая меня, как-будто я был какой-нибудь червяк, а не настоятель объединенных приходов, каждый со своим храмом, из которых данный - названный в честь моего небесного покровителя, св. князя Александра Невского, был для меня особенно дорогим.

- Как вы смеете говорить, что это ваш храм! Он - наш с тех пор, как был построен.

- Но его бывший настоятель, о. Виктор Мажейка, снял сан и уже расстрелян. Здесь нет другого священника. Наш храм мал для нас всех, а ваш будет нам как раз. Не мешайте нам работать и убирайтесь, пока мои прихожане вас не выставили! - и он отвернулся и продолжал свой разгром.

Я выбежал на площадь, трясясь от негодования. Вижу, среди торжествующих католиков, тут и там, стоят наши прихожане. Стоят и смотрят с грустью, но ничего не предпринимают. Один-два подходят ко мне и говорят: «Что ж поделаешь, отец! Они в силе; их много, нас мало. Чуть начнем сопротивляться - так их шаулисты просто пристрелят нас, да и вас тоже».

- А святыни наши как же? - сдаетесь, значит?

- Что ж, не впервые, отец!

- А я - это так не оставлю!

И я помчался в немецкую комендатуру. Там сказал, что хочу видеть коменданта и никого другого.

Был я в рясе и так разгневан, что обычный страх как рукой сняло! Привели меня к немцу. Сидит себе человек, лет около 35, белобрысый, голубоглазый - типичный немец, а что у него на душе - один Бог знает! Указал мне на сиденье. Так вот, думаю, с ним надо на его же языке говорить, благо помнил еще кое-что, с тех пор, как жил у тетушек, где говорили только по-немецки.

Объяснил ему все, как случилось, сказал - могу доставить все доказательства. Видно, все же затронул какую-то струнку в нем. Пошел он со мной на площадь, совсем недалеко - посмотрел, зашел в храм, вышел - процедил сквозь зубы: «Безобразие», и тут же велел вызвать ксендза и приказал водворить все на место.

Ксендз и его соучастники присмирели - видно, испугались начальства. Мне же комендант говорит: «Вот я разрешил вашу проблему мирным способом. Каждому - то, что ему принадлежит. Мы не большевики! Вы удовлетворены?». Я поклонился и он пошел обратно, а я, попрощавшись со старостой и другими, сел на свой велосипед, радуясь, что спас наш храм, и покатил домой.

Мне и в голову не приходило, что ксендз может ослушаться такого отданного во всеуслышание приказа, и я занялся другими делами, которых была масса... Прошло две-три недели, и вдруг мне звонит староста и передает, что того коменданта перевели в другое место после моего приезда, а наша церковь - уже костел, где служат католики и многие из них - шаулисты. Русские хуторяне боялись протестовать, да и не хотели огорчать меня, а где будут праздновать день храмового праздника 12 сентября (по нов. ст.) - сами не знали.

Тут вскипел я - одурачили, значит! Ехать в Шкуды - нет смысла, а так оставить тоже нельзя. Собрал я все документы (все, что касалось того храма), сделал копии с них и, посоветовавшись с Танюшей, решил поехать в самое главное управление всей страны, в «Гибиц», в Ковно. До отъезда отслужил молебен св. благоверному кн. Александру Невскому, прося его святых молитв, и сказал себе: «Не в силе Бог, а в правде», и уехал, успокоенный.

Не стану пускаться в подробности о том, что Архиепископа вообще в Ковне не было; члены Епархиального Совета были в разных местах (а те, кто были в Ковно, боялись даже давать совет); о том, как я ждал часами в Главном военном штабе и, в конце концов, все же попал к верховному правителю - генералу, благо мой небесный покровитель, наверно вняв молитве меня, грешного, устроил мне аудиенцию с ним.

Генерал был с сединой - лет 50, не меньше. Принял он меня учтиво, и видя, что я волновался, даже предложил сигару. Он попросил меня рассказать все как было, от начала до конца, что я и сделал, не утаив ничего, а когда кончил, положил все документы на его письменный стол и сказал ему: «Мой отец был в течение многих лет судьей и председателем Окружного Суда, до революции, здесь в Ковно. Он был олицетворением гуманности и чести. Он научил нас, своих детей - никогда не лгать. Я полагаюсь на ваше чувство правосудия, генерал, и благодарю вас за то, что вы приняли и выслушали меня, какой бы ни был исход, этого я не забуду».

- Я ничего не могу вам обещать в данный момент, - ответил он, поднимаясь, - но я назначу комиссию из честных людей (он подчеркнул слово «честных», с намеком на улыбку). - Они вынесут свое решение и, как только мне будет доставлен их отчет, я уведомлю вас. Пожалуйста, возьмите с собой эту анкету, заполните ее в приемной и передайте с вашими документами моему адъютанту - он перешлет куда надо. - Генерал взял конверт, написал что-то на нем и протянул мне. - Положите все это в конверт. А теперь, извините - занят. Он встал. Аудиенция кончилась.

Приблизительно через две недели я получил копию решения комиссии. Все было по пунктам:

1. Храм, принадлежащий Русской Православной Церкви в Шкудах, должен быть возвращен своим законным владельцам - русским.

2. Все должно быть в полном порядке, как было до нападения.

3. Все предметы должны быть возвращены - как они состоят в церковной описи.

4. Представитель от Комиссии будет присутствовать при сдаче всего церковного имущества и так же официальный представитель от русской и литовской церквей, которые должны подписаться после сдачи - в том случае, что вышеуказанные пункты выполнены.

5. Храм должен быть возвращен не позже 1 сентября.

Заметка: Нарушение вышеуказанных пунктов или пункта будет считаться нарушением закона и будет караться по соответствующей категории.

Подпись.

P.S. Оригинал этого приказа послан католическому священнику в Шкуды.

Как мы все обрадовались, получив этот приказ! Какая пропасть была по отношению ко всем в Литве, между Вермахтом, к которому явно принадлежал главнокомандующий, и эсэсовцами - гитлеровскими комиссарами, не лучше советских, создавшие такую страшную репутацию всем немцам своим садизмом и полнейшим произволом!

12 сентября мы праздновали наш храмовой праздник св. блгв. кн. Александра Невского. Никогда еще не было такого стечения народа. Стояли на паперти и даже на площади. В конце литургии был молебен и все мы, коленопреклонно, молились нашему небесному покровителю, многие слезно, благодаря его за возвращение храма. За мое участие в этом Торжестве Православия Епархиальный Совет (узнавший о случившемся) наградил меня золотым крестом. (После 1944 г., уже в советское время, католиками была повторно предпринята попытка захватить православный храм в Шкудах, и на этот раз успешная. В настоящее время в Шкудах (Скуодасе) православного храма нет, в бывшем православном Александро-Невском храме, том самом, что отстаивал о. А.Чернай - служат католики - Ред.)

Явление святых мощей

Особое внимание в Векшнях обращал на себя белокаменный храм наш в честь преподобного Сергия Радонежского, Чудотворца, построенный в 1864 году. Он расположен на холме над рекой и стоял в венке многолетних лип на обширном погосте, вокруг которого вилась липовая аллея. Не знаю - как там теперь, после стольких лет!..

Тогда, до вывозов при советской оккупации св. Сергиевский приход насчитывал 2.000 душ, а в 1942 году немцами было эвакуировано к нам свыше 3.000 новгородцев. Они были размещены в самом городе и его окрестностях. И вот, в том же 1942 году, осенью, произошло великое событие у нас. Наш приходский храм, Промыслом Божиим, удостоился принять под свои своды великие Новгородские святыни - раки с мощами: Святителя и Чудотворца Никиты Новгородского; благоверных князей Федора (брата св. блгв. кн. Александра Невского), св. блгв. Владимира Новгородского, св. кн. Анны, его матери, и также св. Мстислава, святителя Иоанна Новгородского и св. Антония Римлянина.

Произошло это совсем неожиданно. Утром раздался телефонный звонок - звонил мне начальник станции железной дороги, сообщая, что только что немецкий военный эшелон выгрузил пять «гробов». Начальник недоумевал, что это за гробы. Я немедленно отправился на своей лошадке на станцию. Подойдя ближе к выгруженным «гробам», я увидел кованные серебром раки со святыми мощами, обмотанные старой парчой и рогожей.

Первая рака была Святителя Никиты Новгородского, а за ним, в ряд, стояли все последующие... Глубоко потрясенный этой находкой, я тотчас связался по телефону с Ригой, где была резиденция Высокопреосвященного Сергия, Митрополита Литовского и Виленского (Экзарха Латвии и Эстонии, вскоре убитого неизвестными людьми в немецкой форме на пути из Вильны в Ковно). Я доложил Владыке о происшедшем. Последовало распоряжение от Владыки Митрополита - немедленно перенести мощи крестным ходом в наш св. Сергиевский храм.

Я сразу сделал распоряжение о перевозке св. рак. В каждую подводу было впряжено по четверке лошадей. Все они были убраны и увиты цветами с зеленью и устланы коврами. Весть о прибытии св. мощей быстро разнеслась по городу и всем окрестностям. Гудел большой колокол, созывая верующих и возвещая им о великой благодати, по милости Божией, посетившей наш храм.

Со всех сторон собирались люди, чтобы принять участие в крестном ходе, для встречи великих святынь, со слезами радости передавая друг другу о чудесном выборе места почивания, хотя бы на время, святыми угодниками. Возле церкви царило большое оживление. Выстраивался крестный ход. Народ с истовым благоговением выносил из храма иконы и хоругви. Совершалось нечто великое. На лицах присутствующих было выражение глубокой духовной радости. Приближались святыни. Колокол гудел беспрерывно и перешел в трезвон всех колоколов.

Векшни. Интерьер церкви прп. Сергия Радонежского. Фото 1930-х гг. Здесь в 1940-х гг. пребывали мощи Свв. Новгородских чудотворцев

Вышел крестный ход, растянувшийся далеко по Мажейской дороге. Осень была сухая и золотистая уже. Блестели иконы на солнце, и хоругви развевались над ними, как бы защищая их. Общенародное пение далеко разносилось по полям и лесам, смешиваясь с трезвоном колоколов, который становился все отдаленней, но народное пение крепчало: «Пресвятая Богородица, спаси нас», «Святителю отче Никито, моли Бога о нас», - рвалось из глубин русских душ, измученных бедствиями и страшной войной, опустошившими Новгородский край и забросившими тысячи людей в далекую Литву.

Трудно описать религиозный подъем, с которым совершался этот крестный ход... Вот на седьмом километре, вдали, на опушке леса, показалась, наконец, процессия. Радостный трепет охватил нас всех: «Мощи, святые мощи!» - пронеслось в народе. Крестный ход медленно шел навстречу святыням и, подойдя совсем близко, остановился. Склонились хоругви, а народ пал ниц. Плач, пение тропарей - все слилось в одно. Начался молебен. Люди ползли на коленях, чтобы дотронуться до св. рак, прося у небесных покровителей защиты и молитвенного предстательства перед Богом...

Крестный ход двинулся обратно к церкви. Множество людей по пути присоединялись к шествию. По прибытии крестного хода, на паперти был отслужен молебен, и затем св. мощи были внесены в храм.

Оставалось три часа до начала всенощного бдения, и за это время надо было привести в порядок св. раки и расставить их в храме. С благословением Митрополита Сергия мне было поручено открыть раки со св. мощами, чтобы поправить одеяния находящихся в них святых.

Не могу передать чувства, охватившего меня при открытии св. мощей. Первой была открыта рака св. Никиты, со дня кончины которого прошло почти 800 лет. Четыреста лет Святитель Никита почивал под спудом земли и четыреста лет после открытия его св. мощей - в храме св. Софии, в Новгороде.

После долгого путешествия святые в раках сдвинулись с места и их надо было положить надлежащим образом, и поэтому сподобил меня, недостойного, Господь поднять Святителя Никиту, целиком, на моих руках, при помощи иеродиакона Илариона. Святитель был облачен в темно-малиновую бархатную фелонь, поверх которой лежал большой омофор кованной золотой парчи. Лик его был закрыт большим воздухом; на главе - потемневшая от времени золотая митра.

Лик Святителя замечателен; всецело сохранившиеся черты его лица выражают строгое спокойствие и, вместе с тем, кротость и смирение. Бороды почти не видно, только заметна редкая растительность на подбородке. Правая рука, благословляющая, сложена двуперстием - на ней ярко выделяется сильно потемневшее место от прикладывания в течение 400 лет. Дивен Бог во святых Своих!

В течение долгого времени мощи находились в музее, подвергаясь исследованиям, о чем свидетельствует найденный под изголовьем в раке у св. Никиты небольшой мешочек с частицами нетленных мощей новгородских угодников. Эти частицы были, видно, взяты безбожными экспертами и, повидиму, кем-то из них, имеющих страх Божий, возможно и тайно верующим, бережно собраны и положены в мешочек. Св. мощи подвергались разным атмосферным переменам. В начале войны, как рассказывали мне новгородцы, святыни были возвращены в собор св. Софии, в Новгород, и находились в подвальном помещении собора, который был музеем. С бегством же Советской власти из Новгорода, при наступлении немецкой армии, они были снова внесены во храм и положены в раки верующими.

Во время боев под Новгородом собор св. Софии сильно пострадал: купола были повреждены снарядами, а главный купол совершенно исковеркан. Св. мощи остались целыми и не поврежденными. При каких обстоятельствах и по каким причинам немцами были вывезены святыни из Новгорода, объятого пожаром, в Литву и оставлены, именно в нашем городке осталось неизвестным. Один вывод - Божий промысел!

Мощи св. Анны, княгини Новгородской - матери св. кн. Владимира Новгородского, также хорошо сохранились; она в княжеском одеянии в богато украшенной серебром раке.

Следующие раки с нетленными мощами св. кн. Владимира, св. кн. Феодора и св. кн. Мстислава были в раках, но совсем обнаженные. Эти мощи поражали своей целостью. По-видимому, их княжеские одежды были похищены безбожниками. Вскоре по прибытии мощей на них были сшиты верующими парчовые одежды и срачницы.

Последняя рака с мощами св. Антония Римлянина и Святителя Иоанна. В ней хранились лишь части их мощей.

Клир нашей церкви состоял тогда из трех священников: меня - настоятеля, второго священника - о. Иоанна Харченко и о. Василия Николаевского при иеродиаконе Иларионе - благочестивом старце с Афона, который, несмотря на свой преклонный возраст, обладал приятным и довольно сильным тенором. Богослужения совершались ежедневно, а молебны перед св. мощами - в течение всего дня, поочередно. Каждый из священников служил свой недельный черед. В воскресенье же и в праздничные дни службы совершались соборне.

Через некоторое время после прибытия св. угодников о. Иларион видел сон, повторившийся дважды. Он видел Святителя Никиту, стоявшего в храме, облаченного в мантию и читающего покаянный канон. Войдя в храм и увидав Святителя, о. Иларион пал ему в ноги, прося у него благословения. Благословив его, Святитель сказал:

«Молитесь все об избавлении от бедствий, грядущих на родину нашу и народ. Враг лукавый ополчается. Должно вам всем, перед службой Божией, принимать благословение».

Поклонился земно о. Иларион и поцеловал стопы Святителя, после чего Святитель Никита стал невидим. С большим духовным трепетом рассказал мне о. Иларион об этом видении. Впоследствии я об этом доложил Владыке Митрополиту. Выслушав меня со вниманием и по прибытии к нам, в Векшни, расспросив благочестивого старца о. Илариона, Владыка сделал распоряжение - установить правилом, чтобы перед началом каждой службы, при открытии раки Святителя Никиты - выходить священнослужителям и прикладываться к деснице Св. Никиты, возвращаться в алтарь и тогда лишь начинать литургию.

По обе стороны раки Святителя, во время службы стояли рипидоносцы. За часами был установлен возглас священника: «Молитвами Святителя Никиты нашего, Господи Иисусе, помилуй нас!».

Благолепные уставные богослужения при стройном пении большого хора, полный благодати храм, мерцающие повсюду лампады, множество ярко горящих свечей, беспрестанно ставимых верующими под раками св. мощей, - все свидетельствовало о горячей вере у народа. Теплота молитв, слезы и вздохи - все захватывало душу и устремляло ее ввысь.

Слова явившегося во сне Святителя Никиты предвещали великие испытания, переживаемые с тех пор, особенно, всем миром, которые все усугублялись... Как часто за эти годы думал я о тайном значении явления нам св. мощей. Где они теперь? Вернулись ли они в собор св. Софии, в Новгород, или же теперь находятся в нашем храме в Вешнях? Все это было так давно, и бывает порой, когда я сижу один, вспоминая былое, что все случившееся в моей жизни кажется мне то прекрасным, то мучительным сном...

Такие мысли - искушение. «Святителю Божий Никито, моли Бога о нас...».

Новгород. Рака с мощами святителя Новгородского Никиты в церкви св. апостола Филиппа. Митрополит Антоний (Мельников) у мощей святителя. 1982 г.

Новые скитания и просвет

Осенью 1944 года... Отступали немцы, наступали теперь повсюду советские войска. Ковно уже было во власти Советов, и со дня на день ожидалась, со страхом, оккупация всей Литвы и Прибалтики.

Что делать? Я знал, что был на смертном списке НКВД. На кого оставить детей и маму, если меня «ликвидируют»?(Матушка Татьяна, супруга о. Александра Черная, скончалась 1/14.10.1943. Глава о ней опущена, воспоминания публикуются в сокращении.) Все, испытавшие на себе иго Советов, были в панике и не знали, на что решиться. Очень многие бежали в направлении Германии, присоединяясь, как беженцы, к немецким войскам.

Мама и все наши друзья уговаривали меня ехать, но мама наотрез отказалась покидать Литву, где жили еще два мои брата - Коля и Левушка, а также сестра Лиля (Елизавета) с мужем и детьми.

Уже слышалась грозная канонада, указывающая на приближение советской армии, когда я, отвезя маму в имение к друзьям - как мы еще надеялись тогда, «на время до возвращения» - стал спешно готовиться к отъезду. Я запряг нашу лошадку в тележку, взяв Св. Евангелие, Св. Чашу, Антиминс, Воздухи, облачение и кресты, собрал только самое необходимое из одежды, позвал детей и усадив Сережу поверх багажа, тронулся в путь, попрощавшись с кем мог и поручив дом, со всем находившимся в нем, добрым знакомым.

Куры и индюшки, которых мы надеялись продать к Рождеству, кудахтали во дворе, когда мы выходили за ворота... Я остановился у кладбища, чтобы попрощаться с Танюшей. Кто мог подумать тогда, что это было в последний раз...

Мы двигались к Мемелю (Клайпеде) через Мажейки. Было еще тепло, и мы могли спать где попало - в сараях на сеновалах или на траве под открытым небом. Осень была сухая. Вначале такое путешествие казалось детям интересной авантюрой. Вскоре же от непривычки они стали уставать и кто-нибудь из них присаживался к Сережику, которому только что минуло 6 лет; Сандику было 13, Леночке 16, а Юрику уже 19. Оба старших помогали мне во всем, особенно Леночка, считавшая себя заместительницей своей мамы и заботившаяся о нас, как опытная путешественница и хозяйственная глава семьи.

Хуторяне и литовские фермеры кормили нас и оделяли запасом, зная, что скоро все отберется у них. Так мы добрались до Мемеля, где остановились у знакомых, а затем и Кенигсберга, где нас приняли милые Штюрмеры (друзья родителей еще в былые времена). Они дали нам хорошее помещение, и мы отдохнули у них целую неделю. Никто не проверял никакие документы. Вместо урегулированной нормальной жизни на востоке Германии уже многое было вверх дном.

Из Кенигсберга мы направились в Данциг и тут, по дороге, произошло очень неприятное событие для нас. Немецкие власти, какие не знаю, но вооруженные, реквизировали нашу лошадку. Спорить с ними было невозможно, и тогда я сам впрягся в тележку и потащил Сережу и все имущество. Такой способ передвижения оказался весьма неудобным и утомительным для меня, особенно в гору. Юрик чередовался со мной, а Леночка с Сандиком и Сережей подталкивали, когда нам становилось невмочь.

В Данциге нас приютили добрые незнакомые немцы - семья доктора. Они предоставили нам домик в своем саду и даром кормили нас. Они жили за городом. Там я узнал из газет, что Мажейки и Векшни все еще были не оккупированы, и меня осенила мысль - вернуться туда за св. мощами, спасая их от безбожников, а также убедить маму выехать к нам из Литвы.

После хлопот, в которых мне помог доктор - наш хозяин, мне удалось получить пропуск от немецких властей - проезд «по чрезвычайно важным делам» - до Векшней и обратно. К этому времени мы провели несколько недель в Данциге, и я спокойно оставил детей на попечение хозяев.

Я выехал поездом на пристань Кранц 6 октября. Там уже ждал готовый отчалить пароход. Утро было серое, качало, и над нами носились чайки. Мы шли вдоль берегов, поросших жидким кустарником на высоких дюнах. Проходили мимо рыбацких лодок. Рыбаки там - не как русские - работают с песней, а молчаливые и хмурые...

Сжималось сердце и радостью, и грустью при мысли скоро вновь увидеть родные места, войти в свой храм, припасть к могилке Танюши. Предо мною всплывали призраки еще недавнего прошлого, кажущегося давно минувшим...

Пробило 4 часа, когда мы подошли к Мемелю. На пристани было много людей с чемоданами и узлами. У всех взволнованные лица. Были тут и военные в форме Гестапо, и люди с тележками, на велосипедах и пешие. Полиция поспешно уезжала на перегруженных грузовиках. Я не мог понять, что случилось, отчего такая паника. Вот проехали летчики, за ними артиллерия, танки. Ехали тут и невозвращенцы из Мажеек. Спрашиваю - почему? Отвечают - всех, кого могут, вывозят, а другие сами убегают.

Зашел я к военному коменданту. Он не советует ехать дальше, а выждать, пока не выяснится положение, так как в Ритово показалась голова советских танковых частей. Всем жителям Мемеля велено выехать из города и потому их перевозят, как можно скорее, в Кранцкруг.

Уже стемнело. Надо было искать ночлег - но где его найти теперь? Шел я в неуверенности, готовый просидеть на вокзале до утра, и вдруг слышу, что кто-то окликает меня - «Батюшка, откуда вы? Как попали сюда в такое время и куда вы идете?» Повернулся я - вижу, господин в штатском, представляется. Оказывается, это Маржухин, уполномоченный по делам русской эмиграции на Восточную Пруссию.

- Зайдите, - говорит, - ко мне. Вот здесь мой дом. Могу предложить вам ночлег - квартира большая, места хватит.

- Спасибо, - отвечаю и благодарю Бога за такую встречу. Он берет мой чемодан, и мы из ночной темноты входим в просторное, освещенное помещение с наглухо закрытыми ставнями и спущенными, не пропускающими света, шторами. Г-н Маржухин оказался моим прихожанином, когда в 1935 году я заведовал и Клайпедской, то есть Мемелевской общиной. Перед сном звонили еще несколько раз в штаб-квартиру, но вести были неутешительные. Ночь прошла тревожно и без сна. Никто не знал - продвинутся ли советские части вперед и придется ли тогда сразу бежать из города? Рано утром узнали, что огнем немецкой артиллерии советские танки пока остановлены.

Встал я с тяжелой головой. Моросил дождь. Зазвонил телефон: комендант предлагал мне ехать до Мажеек с немецким разведывательным отрядом, состоящим из паровоза, платформы и двух вагонов - ехать на свой риск. Он добавил, что не уверен, смогу ли я добраться до Векшней и успеть эвакуировать ценности.

Я колебался, но все же решил, доехав уже так далеко, попробовать. Вагоны представляли собой маленькую крепость на колесах. Из всех окон выглядывали дула пулеметов. Поезд тронулся. Я перекрестился. Солдаты заняли свои места. Радист принимал донесения. Проехали благополучно полпути и вдруг - тревога! Из леса послышались ружейные выстрелы. Наши пулеметы им ответили. Затем по радио последовало какое-то донесение и наш поезд помчался задним ходом так быстро, что думалось, он сойдет с рельс. Оказалось, что красные обошли с тыла и наш отряд был принужден проскочить, дабы не быть отрезанным.

Эти часы казались целой вечностью при таком напряжении, но спокойствие и хладнокровие немецких солдат умаляло мою тревогу. Вот подходит ко мне сержант и говорит: «Благодарите Бога, пастырь, - опасность миновала, проскользнули»...

Въехали на Клайпедский вокзал - пустота, ни одного штатского - только солдаты. В городе - также. Останавливает меня полевая жандармерия, требует показать документы, козыряет и советует спешить на последний пароход.

Господи! Как я бежал! Попаду ли? Что, если я останусь здесь и буду отрезан от детей?.. Наконец добежал; пароход, переполненный до отказа людьми, готовился отчалить. Уже начали снимать мостик! И в этот раз Господь не оставил меня.

Дул сильный холодный, смешанный с дождем, ветер. Пришлось устраиваться на палубе, так как и в трюме не было больше места. Там же встретился я с генералом Плеховичем, успевшим, как и я, в последнюю минуту покинуть Мемель. Он ехал в Берлин и был полон надежд на скорое возвращение в Литву, где, как рассказывал генерал, после прихода советских частей были страшные расправы; в числе других, закололи сестру графини Зубовой - Шавельскую и многих других. Все это было проделано энкаведистами.

Погода прояснилась. Утих ветер. Море стало зеркальным, но было прохладно. Стало спокойнее - тревоги были уже позади, но на душе было чувство горечи, что мне не удалось достичь своей цели. Но на все - воля Божия!

Снова потянулись лодки рыбаков. На воде отражался закат солнца... «Свете Тихий Святые славы Твоея, видевше свет вечерний, в благодарении сердца, прославляю Господа моего за все милости ко мне грешному...».

Пароход шел быстро и плавно, подходили к Кранцу - тут суживаются берега, и по обе стороны открывается чудный вид на лиственные и хвойные леса с зелеными лугами и разбросанными по ним рыбацкими поселками.

Пароход идет тише, входя в узкий канал - вот уже и пристань Кранцбека. Еще несколько минут, и мы причалили. У пристани ждал поезд, который увез меня в Кранц - симпатичный, красивый город, раскинувшийся по открытому берегу Балтийского моря, с прекрасными виллами, отелями и, несмотря на военное время, ресторанами, из которых доносилась музыка.

Я провел ночь в хорошей гостинице и спал не просыпаясь. Гостиница эта была для высших немецких чинов армии. Я попал туда благодаря ордеру, выданному мне комендантом, согласно командировке «по чрезвычайно важным делам». На следующий день я был уже в Данциге с моими детьми, огорченными тем, что я не привез св. мощи и бабушку, но очень обрадованными, что я вернулся невредимым.

Мы не могли злоупотреблять слишком долго гостеприимством наших милых хозяев и, после Рождества, проведенного с ними, двинулись на Торгау. Там мы нашли подлинно милосердного самарянина - Владыку Митрополита Серафима Берлинского и Германского (Ляде). Он принял меня как сына, поместил нас в гостиницу и взял на себя все расходы во время нашего пребывания в Торгау.

Как-то раз подошел ко мне в приемной незнакомый священник с немецкой газетой под мышкой и любезно приветствовал меня. Он предложил мне сесть и прочитал мне статью о Гитлере, в которой он восхвалялся и был сравниваем с апокалиптическим ангелом. Затем священник спросил мое мнение об этой статье. Я сразу, довольно резко, высказался о ней отрицательно. Священник попрощался и уехал.

Через несколько дней приехала за мной и детьми гестаповская полиция и повезла нас в лагерь, за десять километров от города, за колючую проволоку в «Фобел Гезагт Возак», где было много русских, поляков, французов и прочих. Нам отвели маленький барак с нарами. Нас сторожили громадные псы. Режим был тяжелый и строгий, но можно было ходить по баракам, и я сразу начал служить молебны, панихиды и несколько раз литургию на столе в бараке. Многие приходили молиться.

Начальник лагеря сказал мне, что не было надобности мне служить, так как имелся свой священник для всего лагеря. Начальник этот вошел во время нашей службы (он был чех) и, как собак, выгнал всех присутствовавших. Он стукнул на меня кулаком по столу, запрещая дальнейшие моления. Он пригрозил мне, что посадит меня в одиночку и ликвидирует всю мою церковную утварь.

Однажды раздался гонг, сзывая всех русских на службу. Оказалось, что служит тот самый священник-провокатор, который донес на меня. Так просидели мы январь и февраль 1945 года. В марте мы начали слышать канонаду, которая приближалась, и в один день вся стража покинула лагерь, оставив настежь открытыми ворота! Говорили, что подходят американцы... Мы оказались свободными. В складах стали раздавать даром продукты, сахар и прочее. Стояли длинные очереди. Пошел и я с мешком. Вокруг нас летали снаряды.

Лагерь стоял почти на берегу Эльбы. Оказалось, что подходят советские войска, переправлявшиеся через реку. Я бросил мешок и побежал к детям. Уже вечерело. Приведя в порядок нашу тележку и смазав колеса дегтем, мы немедля двинулись в путь по дороге вдоль Эльбы. Посвистывали пули. Сережа сидел на тележке со скарбом, и мы уложили его, чтобы охранить от пуль; ему было холодно и он дрожал, а с меня лил пот от волнения и боязни за детей. Только бы уйти подальше от шальных пуль! Шли всю ночь. Под утро встретила нас немецкая часть и офицер спросил: «Не видали ли вы русских?». Я ответил ему, что мы уходили, когда красные переправлялись через Эльбу, недалеко от Торгау. Офицер почтительно козырнул, сказав «данке», и мы поехали дальше, держа курс на Тюрингию, город Эрфурт.

Недалеко от Лейпцига, мы, не подозревая того, очутились в советской зоне. Было уже темно, и мы сбились с пути, и когда часовой окликнул нас - было поздно поворачивать назад. К тому же дороги были запружены другими, часто немецкими беженцами. Я ответил по-русски - «свои». К нам подошел солдат с фонарем и, увидав Сережу, других и мою рясу, сказал примирительным тоном: «Аж намаялся малец, чай голодные вы все?». Дети хором ответили: «Очень!». «Так оставайтесь ночевать тут. Здесь был кирпичный завод; одна стена-то стоит еще, а другие уж прихлопнуло. Я пойду до котла - авось достану еще чего-нибудь для вас».

Скоро он вернулся с ведром, наполовину наполненным борщем. Никогда еще суп не показался нам всем таким вкусным! Дети набросились на него и прикончили в несколько минут, и Сережа тут же заснул.

- Здесь сейчас на биваках наш полк, так нижние чины спят под открытым небом, а офицеры близко - вон в том бараке, - и он указал пальцем в темноту. - Хорошие, ничего не могу сказать; раз вы с детьми, да еще попом будете - не обидят! Мы по эту сторону реки Саля (Заале), значит, называется, а по ту сторону американцы в своей зоне - а мы тут, в нашей.

Вот угодило! - думал я, как бы отсюда выбраться?

- А нельзя-ли будет переправиться к ним, - спросил я, - мы в Эрфурт держим путь: может, лошадку подберем где-нибудь, а то трудно тележку-то тащить, да частенько и в гору.

- Ну, все понятно - не размазывай, - знаем, кого боишься - тех, что над нами, но они еще не пришли... Может, если в барак пойдешь, да пропуск попросишь - так и пустят тебя с семейством отсюда, а то прямо в лапы тем так и попадешь, как прибудут - завтра, должно быть. А офицеры наши добрые ребята. Попробуй!

Не успел я и слова сказать, как вскочила Леночка и говорит: «Я пойду и ведро отнесу», - и убежала. Солдат отошел, а я сижу, сижу. Дети заснули... Прошло больше часа. Что могло с ней приключиться? Одна среди солдат - даже подумать страшно! Как это я мог так ее отпустить, не остановить! Пошел я сам, нашел барак, двери настежь повсюду. В одной из комнат пируют и подливают несколько молодых офицеров.

Увидав меня, приглашают к столу.

- За дочкой пришел батя, а? Леночка сидит поодаль, и стакан полный перед нею, - молчит. Я подошел, сел рядом с ней, а она шепчет мне: «Уходи, папа, сейчас же уходи!». А тут еще музыка по радио раздается.

А один из офицеров встал, еле стоит на ногах, подошел к нам и говорит. - Тут тебе не место, батя - сам иди, а девицу с нами оставь. Ночь здесь проведет - все подпишем!

А Леночка мне опять: «Иди, а не то оба погибнем - а как будет с Сержиком и другими? Не бойся - я выкручусь!».

С характером она у меня, не трусливого десятка - в мать свою пошла... Выхожу, молюсь Ангелу Хранителю, а они гогочут мне вслед.

Вернулся к детям - спят, никого вблизи. Встал я на колени и прошу Господа смилостивиться над нами... Вдруг слышу шорох, и Леночка рядом. - Скорее, папа, бежим! Они так пьяны, что даже побежать за мной не могли, но могут послать кого-нибудь. Вставайте! Она растолкала Юрика и Сандика... Я впрягся, и они последовали за мной спросонку. Никто нам не помешал. Светало, когда мы подошли к мосту - там уже ждали сотни беженцев.

Американская зона начиналась посередине моста и их застава была открыта, а с нашей стороны, советской, была закрыта и около нее стояли вооруженные солдаты. Подъехал грузовик и из него вылезли трое тех наших знакомых офицеров. Увидя меня, впряженного в тележку, один из них указал на нас другому. - А вон, смотри - там та девка, что сбежала от нас! - У меня замерло сердце, у Лены тоже.

- А на кой леший она тебе сдалась! Отворите заставу, ребята, гоните их в шею! На кой черт нам всех их кормить! - пусть союзники поднатужатся!


И поползла вперед человеческая лава. Американцы приняли нас совсем равнодушно, и мы поплелись дальше. Все мы были изнурены, особенно Сержик, но Ангел Хранитель не покидал нас. Везде, куда мы заходили, останавливаясь, чтобы передохнуть, крестьяне давали нам хлеба, молока и сала на дорогу. В некоторых местах, когда не было больше сил, останавливались на ночь у немецких фермеров. На полпути остановились в имении друзей, которые очень тепло нас приютили. Мне отвели большую спальню с ванной и белоснежным бельем. Там, в саду, я покрестил младенца одной бедной русской женщины.

Отдохнув несколько дней, мы продолжали наш путь и пришли в Эрфурт в конце апреля. Город был занят американскими войсками. Все казалось мирно здесь, и мы решили тут задержаться. Тут уже было много других русских беженцев и, увидав, что я священник, стали объединяться вокруг меня. Мы жили в домике у одной доброй немецкой четы, которая относилась ко мне с почтением, как к пастырю.

Я служил по воскресеньям в одном католическом костеле, любезно предоставленным мне ксендзом. Чуть наладилась жизнь - прошел слух, что американцы отдают Тюрингию Советам. Снова тревога! Комендант отрицал эти слухи, но они росли и распространялись.

Нам повезло в одном - один из моих новых «прихожан», Василий Григорьев и его жена Ангелина, оба молодые, нашли где-то за городом брошенный советскими войсками грузовик. Видно, не хватило бензина! Василий сообщил мне о своей находке, и я отправился к коменданту с просьбой выдать мне документ на него и запас купонов на бензин. Он оформил все и обещал, что в случае сдачи города советским частям он даст мне знать вперед, чтобы вывезти тех людей, списки которых я должен представить ему.

Я выполнил его приказ. Время шло, но больше не было известий от коменданта, а слухи увеличивались, и настроение в городе становилось все тревожнее... Я же разъезжал с Василием, навещая больных и духовно обслуживая тех, кого мог, и чей адрес был известен нам.

Я снова отправился к коменданту и, подъезжая, увидел, что комендатура грузится. Комендант очень занятой не мог говорить, но послал свою секретаршу сказать мне, что он распорядился уже, и что сегодня в шесть часов вечера будет проходить польский эшелон, и что мои люди должны быть на вокзале в указанное время, чтобы отбыть с поляками в продвинувшуюся американскую зону.

Город огромный! Адресов многих я не знал, а только тех, кто знали других. Я помчался повсюду сразу ко всем, кого мог найти, передавая распоряжение быть на вокзале. Все, кого мы оповестили, явились туда заранее и ждали.

Прибыл польский эшелон - поезд стоит только 15 минут. Комендант ходил вдоль вагонов и хладнокровно посматривал, как мои люди лезли в вагон и как поляки выталкивали многих на платформу. Поезд тронулся, и случилось так, что некоторые уехали, а другим не удалось. Семьи были разлучены и люди метались, не зная, что делать, многие были в полном отчаянии.

Наш план с Василием был - ехать самим на грузовике, но как быть? Ведь можно было только взять максимум двадцать человек, а их было больше шестидесяти! Оставить же их тоже было нельзя... Решили посадить кого могли и, добравшись до новой границы, оставить их там. Люди плакали, умоляли - не оставлять их на расправу советам. Мы обещали вернуться за ними. И в этом Господь помог нам. И в три поездки нам удалось, до рассвета, перевезти всех, кто явился на вокзал, и самим выехать до вступления советских войск.

Мы ехали по направлению к Франкфурту, так как знали наверняка, что та зона Германии будет американской и надеялись, что благополучно доберемся туда. Тележку пришлось оставить, и нас было 18 человек в грузовике, поэтому долгий проезд был особенно утомителен для маленького Сережи, который все еще не мог привыкнуть к кочевой жизни, да и старшим было не легко, но все мы благодарили Бога, что спаслись и помогли спастись другим, помня о несчастных, оставленных на произвол энкеведистов.

Не доезжая до Франкфурта, мы остановились в Бад-Наугайме - курорте в графстве Гессен Нассау. Городское управление, куда мы заехали, предоставило нам дом - бывшую школу, и там нам сообщили, что в Наугайме много русских беженцев, но пока нет никакой русской организации и что единственная русская церковь (построенная Государем Николаем Вторым и Государыней Александрой Феодоровной, которая была дочерью Гессенского герцога и приезжала навещать свою семью) была закрыта и употребляема как склад. Священника русского тоже не было.

Город небольшой - в центре, окруженные чудным парком, здания с лечебными ваннами. Парк - место гуляния и встреч. Мы очень скоро познакомились со многими русскими из них, ставшими впоследствии близкими друзьями: с полковником Сергеем Константиновичем Наместником, графом Романом Мусиным-Пушкиным, Виктором Ивановичем Мещаниновым и другими.

После долгих обсуждений решили организовать Русскую Православную миссию для духовного окормления православных в Бад-Наугайме и его округе, под моим руководством. Первым делом, ходатайствовали в городском управлении, чтобы очистили церковь и передали ее нам - на что получили согласие. Написали Владыке, Митрополиту Серафиму, испрашивая его благословение на нашу Миссию. Он одобрил наше начинание.

Затем мы обратились к американским военным властям, объяснив коменданту, как нуждаются Ди-Пи-беженцы, потерявшие все, в духовной и материальной помощи. Для этого нам нужны были средства, чтобы продолжать и расширять нашу деятельность и также официальное разрешение от оккупационной комендатуры. Комендант отнесся очень сочувственно и, в согласии с представителем Объединенных Наций, мне, как главе и председателю Русской Духовной Миссии с церковным советом, сформированным из вышеупомянутых и других лиц, были выданы все соответствующие документы, которые при мне до сих пор.

Нам было дано разрешение ездить в лагеря Ди-Пи, помогать с оборудованием и освящать походные церкви для заключенных, которые творили чудеса изобретательности, употребляя банки для консервов для подсвечников; ящики для налоев и многое другое, необходимое для утвари, из, можно сказать, - почти ничего. В результате, с принесенными нами иконами, появлялись скромные, но такие благолепные и намоленные храмы, что было умилительно совершать богослужения в них, смотря на лица молящихся, обращающихся к Спасителю и Его Пресвятой Матери - не имея другой защиты, кроме небесной...

С детьми моими тоже пришла Божия помощь в лице многих добрых прихожан, как например, Раиса Ильинична Заворотная - казначей нашей Миссии; портниха добрая, заботливая, взяла на свое попечение Сережу. Юрик нашел службу. Леночка работала в Красном Кресте. Сандик стал ходить в немецкую школу. Сережа тоже начал учиться и делал быстрые успехи в языке, перегоняя братьев. Жизнь в Бад-Наугайме казалась нам вроде рая после всего пережитого.

Однажды, когда я вернулся домой из одного из лагерей в окрестностях Бад-Наугейма и собирался переодеться, так как весь промок от дождя, хозяйка дома, очень милая и хорошо относящаяся к нам всем и моим детям особенно, сообщила мне, что меня ожидает в приемной американский сержант. Когда я вошел туда, то увидел высокого, статного, красивого блондина с голубыми глазами. Он представился:

- Джон Ковальский.

«Что ему нужно от меня? Надеюсь, не какие-нибудь неприятности с американскими властями», - пронеслось у меня в голове, привыкшей к внезапным переменам.

- Что вам угодно? - спросил я как можно спокойней, по-немецки, так как он заговорил со мной на этом языке, но почему-то у меня забилось быстрей сердце.

- Чем могу вам служить? - добавил я, надеясь, что он пришел урегулировать какую-нибудь формальность по Миссии и оставит меня в покое, чтобы обсушиться. Вид мой, кстати, был весьма плачевный, особенно по сравнению с его щегольской формой.

- Я пришел к вам с визитом, чтобы просить у вас руку вашей дочери.

- Что такое? Простите, я не расслышал. Быть может, вы ошиблись адресом?

Он повторил свои предыдущие слова, поясняя:

- Нисколько. Я говорю об Олене, которая работает в Красном Кресте. Я ее босс и уже несколько месяцев, как я ухаживаю за ней. Мы любим друг друга и не спешили со свадьбой, но моя часть отсылается обратно в Соединенные Штаты через неделю. Я только что получил это известие, потому и поспешил к вам, чтобы получить ваше благословение. Я - католик и польского происхождения. Чтобы оформить все по всем правилам, когда начнут выписывать жен наших военных отсюда, Елена будет в их числе.

Я стоял, как громом пораженный, так как совершенно ничего не подозревал и, хотя Леночке минуло уже 17 лет, смотрел на нее еще как на маленькую, и будучи очень занят все время, не имел представления, что помимо работы и развлечений с подругами, у нее уже тайный жених и они хотят венчаться - когда ко всему еще Великий Пост!

- Благодарю вас за визит - я поговорю с моей дочерью и тогда дам вам мой ответ, - это было все, что я мог сказать ему. Сержант поклонился и вышел.

Вечером, пока я сидел и думал, как бы поступила на моем месте Танюша, ко мне вспорхнула совсем сияющая Леночка и, обняв меня, не давая мне времени придти в себя, заговорила: «Ты, конечно, дашь свое разрешение и благословение, папочка! Джони - чудный человек, лучше всех других. Он - мой босс; другие, что работают со мной, были бы в восторге выйти замуж за такого человека, но он любит только меня и мы выходим уже несколько месяцев вместе и знаем, что мы созданы друг для друга».

- Но он католик!.. Ты ничего не знаешь о его семье, и его ты знаешь всего без году неделя! Сейчас все равно Великий Пост - еще шесть недель. Венчаться нельзя. Подумала ли ты обо всем этом?

Леночка разрыдалась.

- Так значит, ты не хочешь моего счастья и меня не любишь!

Чисто женские доводы - шантаж своего рода! Но, слава Богу, чутье моей дочурки оказалось верным. Удалось все уладить, получить разрешение на брак от Владыки Серафима - «в виду особых обстоятельств» и все прочее. Через несколько дней, после регистрирования в городской ратуше и католического венчания, я обвенчал мою Леночку с Джоном в нашей православной церкви.

Спустя несколько месяцев моя новая американская гражданка выехала к своему мужу, который оказался всем, чего можно было пожелать в своем зяте. Узнав Джона ближе, я полюбил его, как сына.

С тех пор прошло 35 лет. У них сын, Леонид - талантливый архитектор. Последние 27 лет они живут в своем доме, в Оранже, близ Лос-Анжелоса. Он и она работают на ответственных постах. Дом их - один из самых гостеприимных, в которых мне пришлось побывать и погостить за мою долгую жизнь. У Леночки на редкость любвеобильное сердце! Она пошла в свою маму - дорогую, незабвенную мою матушку Танюшу. Что больше я могу сказать!..

В начале 1948 года, когда все больше православных беженцев были переведены в другие места Германии или переехали в другие страны, так что наша деятельность начинала сужаться, я получил приглашение и аффидевит от Владыки Архиепископа Виталия - занять место второго штатного священника с окладом в 75 долларов в месяц и даровой квартирой при соборе Русской Зарубежной Церкви в Нью-Йорке. Владыка писал о большой нужде в пастырях с опытом служения. Я с радостью согласился принять новое назначение...

Примечание:

[*] В миру - Александр Николаевич Чернай (1899-1985). Подробнее об архим. Алексии см. «Санкт-Петербургские епархиальные ведомости», вып. 18, с. 53; вып. 23, с. 129-138

(Журнал «Санкт-Петербургские епархиальные ведомости». N 26-27, 2002 г.)

Ссылки по теме
Форумы