Глава V. Московский великокняжеский свод XIV в. («Летописец великий русский»)

§ 1. Источники для его восстановления

Текст Московского великокняжеского свода XIV в. прямо до нас не сохранился. Лучше всего он представлен как источник в том большом общерусском своде, который кончал свое изложение 1408 г. и был известен Карамзину под названием харатейной Троицкой летописи.{104} Мы уже говорили, что эта Троицкая летопись сгорела в пожарах Москвы 1812 г. вместе с библиотекою и делами Общества Истории и Древностей при Московском Университете, куда она была взята для извлечения вариантов к изданию Лаврентьевской летописи (сначала проф. Чеботаревым и Черепановым, а с 1811 г. проф. Тимковским). После этого в науке оставались от Троицкой летописи лишь выписки из нее в примечаниях Карамзина к его «Истории», и до 1900 г. не было отыскано близкого текста, на который могли бы лечь карамзинские выписки из Троицкой.

Когда в 1900 г. А. А. Шахматов ввел в научный оборот Симеоновскую летопись, то он указал в ней сохранившийся текст, как он думал, Троицкой летописи в пределах от 1177 г. (с этого года начинается изложение Симеоновской летописи) и до 1390 г., так как все выписки Карамзина за эти годы, отмеченные как взятые из Троицкой, нашли себе место в тексте Симеоновской. Только от 1235 до 1237 г., от 1239 до 1247 г. и от 1361 до 1364 г. Симеоновская дает нам не текст Троицкой, а Московского свода 1479 г., составляющего главный источник Симеоновской после 1410 г.

Симеоновская, как выяснил А. А. Шахматов, передает текст Троицкой весьма удовлетворительно. «На всем пространстве от 1177 до 1305 года мне удалось отметить только три места, где чтения Симеоновской и Троицкой не сходятся», — писал А. А. Шахматов в своей работе о «Симеоновской летописи XVI в. и Троицкой начала XV в.». Первое из указанных Шахматовым мест, конечно, надо отнести к ошибке Карамзина, который в пр. 135 (т. III) дал выписки со ссылкою на «харатейные, также в Воскр. и Ростовск.» из повествования 1208 — 1211 гг., между тем как ни в Новгородской харатейной, ни в Лаврентьевской харатейной этого текста мы не находим. Удивительно ли, что этого текста мы не находим и в харатейной Троицкой (т. е. Симеоновской)? Никаких других харатейных у Карамзина не было. Второе место, не совпадающее в Симеоновской с текстом Троицкой, по мнению Шахматова, отмечено Карамзиным в пр. 159 (т. IV) в таких выражениях: «В Троицк. сказано, что вел. князь, ходив на Корелу с Новгородцами и Суздальцами, привел оттуда множество пленников». Шахматов думал, что это известие в Симеоновской опущено, ориентируясь, видимо, в датировке этого известия тем, что в тексте «Истории» Карамзина оно упомянуто перед изложением событий 1280 г. Действительно, под 1279 г. в Симеоновской этого известия нет, но оно читается выше, под 1277 г., что нисколько не противоречит изложению Карамзина в тексте «Истории» и в размещении указания на это место в Троицкой в примеч. 159 (IV т.). Правда, Симеоновская здесь испортила текст опущением слов «на Карелу», но во всем остальном точно воспроизводит это место Троицкой. Третье место, где указание Карамзина на Троицкую не оправдано текстом Симеоновской, надо признать поэтому единственным случаем расхождения выписок Карамзина из Троицкой с текстом Симеоновской. Здесь под 1303 г. Симеоновская опускает, действительно, следующее краткое известие: «Тое же осени вел. князь Андреи поиде в Орду», читавшееся в Троицкой (Карамзин, прим. 188, т. IV).{105}

Однако, во-первых, как указано выше, в пределах текста Симеоновской летописи от 1177 г. до 1390 г. мы не имеем трех кусков текста Троицкой (1235 — 1237 гг., 1239 — 1247 гг. и, что нам сейчас особенно важно, от 1361 — 1364 гг.); во-вторых, как указал А. А. Шахматов, близость Симеоновской к Троицкой идет только до 1390 г., а с 1391 по 1412 г. в Симеоновской дается другой текст, как думал А. А. Шахматов, какой-то Тверской летописи.{106}

Как же при этих условиях можем мы восстановить текст Троицкой летописи в тех ее пределах, которые нас интересуют сейчас для отыскания в ее составе московского великокняжеского свода XIV в. (т. е. с 1306 г. до 1408 г.)?

Вопрос этот не только не облегчился в своем разрешении, но даже усложнился, когда в 1922 г. Н. П. Лихачев опубликовал найденный им Рогожский летописец.

Мы уже говорили о том, как определил состав этого летописного памятника А. А. Шахматов. Для нас сейчас важно одно наблюдение: Рогожский летописец от 1328 г. и до конца 1412 г. несомненно пользуется тем же источником, что и Симеоновская летопись. Несомненно также и то, что, не будучи связаны взаимною близостью своих текстов до степени копии и оригинала, оба текста восходят к общему протографу, причем Рогожский летописец лучше передает этот протограф в смысле первоначальности чтений и изложения, хотя и сокращает его (особенно это жаль в отношении совсем опущенных 1401 — 1409 годов), а Симеоновская передает не протограф, а последующую его переработку. То обстоятельство, что Симеоновская заканчивает передачу этого летописного памятника, общего ей с Рогожским летописцем, на 1412 г., т. е. на том именно годе, как и Рогожский летописец, после чего Симеоновская переходит к тексту московского свода 1479 г. (в обработке 1499 г.), начиная с 1410 г. (т. е. в Симеоновской два раза повторяются 1410 — 1412 гг.), — это обстоятельство дает нам право выставить то положение, что и протограф этих двух летописных сводов, по-разному отраженный в них, доходил в своем повествовании до этого же термина. Это предположение находит себе решительное подкрепление в наблюдениях над сложным текстом Никоновского свода. На пространстве от 1306 г. и до 1412 г. свод этот пользовался тем же протографом, что и Симеоновская и Рогожский летописец в пределах 1328 — 1412 гг. Для подтверждения этого вполне достаточно сравнить описание нашествия Эдигея по всем трем указанным летописным сводам, представляющее весьма характерную черту их общего протографа, нигде более не отразившуюся. Укажу здесь же, что в статье своей «Летописание XIV в.» я ошибочно относил это описание нашествия Эдигея на Москву с любопытным в нем приписыванием роли политического обличителя XII в. летописцу Сильвестру «Выдобожскому» к составу Троицкой летописи. Но тогда я не располагал текстом Рогожского летописца и никак не думал о том, что составитель Никоновской летописи положил в основу своего изложения какую-то обработку 1412 г. Троицкой летописи, а саму Троицкую не использовал даже в качестве дополнительного источника.{107}

Итак, мы через сравнения трех летописных памятников — Рогожского летописца, Симеоновской и Никоновской летописей — получаем твердое основание говорить, что Троицкая летопись 1408 г. была подвергнута обработке, весьма решительно и глубоко коснувшейся ее изложения 1390 — 1408 гг. и произведенной, как ясно, в Твери в 1413 году.{108}

Изучение текстов этих трех памятников в их отношении к тексту Троицкой дает ряд чтений, противополагающих Троицкую всем трем. Возьмем, для примера, упоминание в Троицкой под 1387 г. — смерти и погребения князя Федора Фоминского. Оно дало в Симеоновской и Рогожском испорченное чтение Федор Симановский (без «князь») и чтение это, конечно, было в источнике Никоновской, составитель которой опустил все это известие как явно нелепое (княжеское погребение отнесено к игумену). Или возьмем описание пожара 1390 г. Троицкая относила его к июню, а все три наши памятника — к июлю. Все эти разночтения и отличия Троицкой от трех наших памятников надо, конечно, отнести к тверской переделке Троицкой, предпринятой в 1413 г.

Дальнейшее наблюдение показывает нам, что тверская переделка лучше всего сохранилась (и в изложении, и в чтении) в Рогожском летописце, т. к. протограф Симеоновской и Никоновской указывает на некоторые его отличия от Рогожского и, следовательно, от текста первоначальной тверской обработки. В самом деле, под 1382 г. в Троицкой летописи, как указал Карамзин, читалось имя игумена Акинфа Крылова, убитого при нашествии Тохтамыша. Рогожский летописец называет игумена Криловым, а Симеоновская уже Кириловым, причем Никоновская переиначивает это последнее название в Кириловский. Или в описании 1388 г. Троицкая (по свидетельству Карамзина) называла некоего Исаака-молчальника учеником игумена Сергия. Это указание на ученичество передает нам и Рогожский летописец, но Симеоновская и Никоновская его опускают. Как видим, Рогожский ближе передает Троицкую, как это, очевидно, имело место в тверской переделке Троицкой, произведенной в 1413 г., а Симеоновская и Никоновская совместно передают не текст этой тверской переделки 1413 г. Троицкой летописи, а последующую ее редакцию.

Отсюда, мне думается, мы вправе сделать тот вывод, что для задач нашей работы нам надлежит текст Симеоновской, в доступных нам пределах, выверить по первоначальному тексту тверской переделки 1413 г. Троицкой четописи, т. е. по Рогожскому летописцу.

Но самый беглый просмотр Рогожского летописца в сопоставлении его с Симеоновской дает нам ряд известий, лишних против Симеоновской. Все ли эти известия надо отнести ко второму источнику Рогожского летописца, т. е. Тверской летописи, использованной здесь до 1375 г.? А. Н. Насонов, в выше уже названном своем труде по реконструкции тверских летописных сводов, подошел к этому же вопросу, желая не восстановить Троицкую как источник Рогожского летописца, а «очистить» Тверскую летопись в составе Рогожского от Троицкой. Как критерий в этого рода отборе А. Н. Насонов выдвинул Никоновскую летопись, но при этом сейчас же обнаружил, что «Никоновская летопись использовала более полную редакцию изучаемого нами свода (т. е. Тверского свода), чем та, которая попала в общий протограф Рогожского летописца и Тверского сборника». Иною речью, А. Н. Насонов доказал то бесспорное положение, что Никоновская летопись, собравшая чрез многие своды свой огромный фонд известий, может помочь доказывать любую тему по реконструкции не дошедших до нас летописных сводов при непременном, конечно, условии оказавшейся здесь иной редакции изучаемого памятника, т. е. при наличии дополнительных известий и иной их передачи.

В нашем случае, т. е. в попытках выделить остатки Троицкой в составе Рогожского летописца и Никоновской летописи, т. е. те остатки, которые бы составили дополнение к тексту Троицкой, читаемому в Симеоновской, Никоновская летопись не может играть роль какого-либо надежного критерия, и вот на каком основании. Несколько выше мы привели примеры, которые можно было бы и увеличить, для доказательства того, что в основу своего повествования Никоновская на протяжении 1306 — 1412 гг. кладет не Троицкую, а тверскую переработку Троицкой около 1413 г., подобную той, которая нам известна в составе Рогожского и Симеоновской. Но можно привести примеры того, что Никоновская исправляла и пополняла свое изложение этой тверской переработки Троицкой по какому-то тексту, где в некоторых случаях полнее, чем в Симеоновской и Рогожском летописце, отразилась Троицкая. Для этого достаточно просмотреть изложение в Никоновской описании нашествия Эдигея в 1408 г.{109} В основе его лежит, без всякого сомнения, тот рассказ, который в тверской обработке Троицкой вытеснил первоначальный рассказ Троицкой и который, как можно думать, был составлен в Твери едва ли не со слов отъехавшего в Тверь какого-то московского политического деятеля. Но этот рассказ в Никоновской слит (в противоположность Рогожскому летописцу и Симеоновской) с другим рассказом об этом же нашествии, в котором нельзя не видеть первоначального рассказа Троицкой (если судить по изложению Карамзиным этого эпизода в его «Истории», которое Карамзин вел несомненно по Троицкой). Не значит ли это, что Никоновская сверх тверской обработки 1413 г. Троицкой летописи пользовалась непосредственно Троицкой? К этому ведет как будто и ряд других наблюдений. Приведу один пример. Под 1389 г. Троицкая (как указывает Карамзин) в изложении подробностей погребения Марии Андреевны, матери князя Владимира Андреевича, приписывает к названию монастыря Рождественского, как места погребения, «на рве». Рогожский летописец и Симеоновская эту подробность в названии монастыря опускают. Значит, в тверской обработке Троицкой ее не читалось. Но в Никоновской мы читаем эту подробность: «на рве». Однако эти и подобные им наблюдения все же не дают нам права думать о непосредственном пользовании составителем Никоновской летописи текстом Троицкой, ввиду того, что составитель Никоновской несомненно пользовался Московским сводом 1479 г., который теперь лежит также в основе изложения Воскресенской летописи и летописи Ростовской. В самом деле, там мы находим для приведенных выше отличий Никоновской от Симеоновской летописи и Рогожского летописца (т. е. от тверской обработки Троицкой) все необходимые тексты (и рассказ, близкий к Троицкой, о нашествии Эдигея, и ту подробность в названии Рождественского монастыря под 1389 г., что он был «на рве», и другие).

Вот почему я предпочитаю при решении вопроса, что из излишков Рогожского летописца против Симеоновской можно принять как опущение Симеоновскою известия Троицкой, руководиться не Никоновскою летописью, а Воскресенской.{110} Конечно, свод 1479 г., как это будет доказано дальше, опирался в основе на митрополичий свод 1418 г. (через младшую редакцию Софийской I), но он привлекал и основной источник Троицкой.[905] Нет слов, что свод 1418 г. сократил изложение Троицкой, и привлечение сводом 1479 г. основного источника Троицкой всех сокращений не возместило, но все же здесь мы можем видеть критерий в тех случаях, когда дополнительное против Симеоновской известие Рогожского летописца находим в тексте Воскресенской.

В реконструкции текста Троицкой в пределах от 1390 г. до 1408 г., т. е. тех годов, которые подверглись весьма чувствительным переделкам в тверской обработке 1413 г., я считаю безусловно возможным получить вполне удовлетворительный результат, полагая в основу реконструкции текста тот же текст Московского свода 1479 г. (Воскресенскую) в том расчете, что обилие выписок из этих годов по Троицкой у Карамзина в общем достаточно удовлетворительно помогут пополнить и видоизменить эту основу до размеров и порядка изложений Троицкой.

Из приведенных выше рассуждений выясняется, что тверская обработка Троицкой летописи, кончавшая свое изложение 1412 г., отразилась как не дошедший до нас непосредственно памятник в составе трех летописных сводов. Три эти свода, при сличении между собою, восходят к разным моментам жизни этой тверской переделки Троицкой: Рогожский летописец ближе всех передает первоначальный текст этой переделки, но сильно ее сокращает; а Симеоновская и Никоновская летописи ведут нас к последующему этапу жизни этой переделки, т. е. к ее более поздней редакции. Обратим, однако, внимание, что эта новая редакция не переходила того же 1412 г., как года окончания всего повествования. Мне думается, что это свидетельствует нам о том, что тверская обработка Троицкой 1413 г. имела в свое время успех, привлекла к себе интерес и внимание. Можно догадываться, что в существе перед нами тверская епископская редакция общерусского свода 1408 г. (т. е. Троицкой), бывшего, как мы узнаем, сводом митрополичьим.

Необходимо, думается, еще коснуться вопроса о том, как извлечь из примечаний Карамзина к его «Истории» все выписки из Троицкой и в какой мере можем мы полагаться на точность этих выписок, составляющих в деле реконструкции текста Троицкой, особенно в пределах 1390 — 1408 гг., важнейший наш вспомогательный источник.

Издатель Симеоновской летописи (XVIII т. Полного собрания русских летописей) извлек из карамзинских примечаний лишь те выписки, к которым находил у Карамзина указания: или «Троицкая летопись», или «харатейные». Таким образом, оказался нерассмотренным значительный фонд выписок, в отношении к которым Карамзин или не дал совсем никаких указаний, или дал указания неопределенные, как: «в древнейших летописях», «древняя летопись» или даже просто «в летописи». Для выделения из этого фонда возможных там выписок из Троицкой необходимо представлялось: выяснить весь круг летописных текстов, какими располагал Карамзин, и этими летописными текстами проверить все не определенные точно в отношении своих источников выписки из летописей у Карамзина в том соображении, что все те выписки, которые не упадут на чтение всех вышеуказанных сводов, могут быть с достоверностью отнесены к тому летописному своду, которым располагал Карамзин, но которым не располагаем мы, т. е. к Троицкой. Мысль, руководившая Карамзиным в ориентировке среди весьма значительного количества летописных текстов, привлеченных им к работе, была проста и плодотворна. Она заключалась в том, чтобы для каждого времени, им излагаемого в «Истории», подыскать и опираться на летописные тексты если не современные излагаемым событиям, то непременно ближайшие к ним из наличных. Боясь всякого «баснословия», видя в летописных текстах XVI в. переиначивание и подозрительное пополнение текстов древнейших летописей, не ставя, конечно, в отношении к ним задачи разгадать источники этих пополнений, т. е. возможность привлечения ими таких древних текстов, которые до нас прямо не дошли Карамзин в существе ограничил свое изложение весьма небольшим кругом летописных текстов, прибегая к позднейшим весьма редко и всегда с тою или другой оговоркой.

Если внимательно просмотреть текст и примечания Карамзина на пространстве первых пяти томов его «Истории», то нетрудно убедиться, что Карамзин в начале строит свое изложение на Пушкинском (т. е. Лаврентьевском), Троицком и Ипатьевском списках с привлечением Новгородской харатейной (Синодальной). Харатейность, т. е. рукопись на пергаменте, прежде всего для Карамзина выделяет из всех Пушкинскую, Новгородскую и Троицкую. Бумажная Ипатьевская попадает в эту компанию «древнейших» потому, что никакого другого более древнего текста «Киевской» летописи не имелось.

Когда по ходу изложения Карамзин переходит к Ростово-Суздальскому краю и «Киевская» летопись, как источник, отпадает, построение в основе ведется на двух источниках: Пушкинской и Троицкой, которую Карамзин как-то даже назвал: «харатейная Суздальская или Троицкая» (т. IV, пр. 163). Конечно, харатейная Новгородская не упускается из виду и теперь, как надежный источник.

Примечания к тексту изложения этого времени положительно пестрят у Карамзина упоминаниями названий этих летописей или общею на них ссылкою как на «харатейные».

Когда кончает свое повествование Лаврентьевская летопись («Известием о кончине Даниловой заключается Пушкинская харатейная летопись», т. IV, пр. 189), то Карамзин для повествования о XIV в. остается с одною Троицкой, и Троицкая, как легко видеть из примечаний, относящихся к тексту, излагающему 1304 — 1408 гг., становится главным и в существе единственным источником Карамзина.{111} Конечно, продолжает привлекаться для новгородских событий харатейная Новгородская.

Стараясь использовать в своем изложении «Истории» все данные наших летописей, Карамзин уже с начала XII в. начинает испытывать невозможность и ненадобность этого. Это приводило к тому, что накопляющийся за известный период остаток известий, не влитых в повествование, Карамзин помещал в хронологической последовательности в составе того или иного своего примечания. Сначала это встречаем в отношении к 1101 — 1109 гг. (т. I, пр. 201); затем в отношении к 1113 — 1114 гг. (т. I, пр. 214), но затем, начиная с окончания повествования о Мономахе (т. I, пр. 225), эти выписки «маловажных происшествий» приводятся в последнем примечании к повествованиям о деятельности тех князей, по которым идет разделение «Истории» на главы: для времени Мстислава Мономашича — пр. 256; для времени Ярополка Мономашича — пр. 269; для Всеволода Ольговича — пр. 288, и т. д. Это, конечно, весьма увеличивало размеры примечаний, в которых и без того немало уделялось места сличению текстов летописных сводов, их взвешиванию и оценке, так что Карамзин счел себя вынужденным оправдаться перед читателем в этих размерах дополнительной части своего труда. «Множество сделанных мною примечаний и выписок, — пишет он, — устрашает меня самого».

В перечислении «маловажных происшествий» Карамзин придерживался того же принципа, что и в подборе известий «важных», пригодных для повествования в его «Истории», т. е. составлял их по тем же «древним», «харатейным», с привлечением Ипатьевской, Кенигсбергской и «харатейной» же Новгородской. Обычное размещение подходящего сюда материала у Карамзина то, что сначала идут эти основные источники, причем новгородские известия на втором месте в рамках года, а затем «домыслы», «дополнения» или «баснословия» по Никоновской всегда с прямым указанием на ее название.

Мы остановимся с некоторою подробностью на этих «маловажных происшествиях» потому, что Карамзин почти с 1263 г., ввиду дефектности конца Лаврентьевской в пределах 1263 — 1283 и 1288 — 1294 гг., начинает работать исключительно с одною Троицкою (до 1408 г. включительно), что дает нам обильнейший материал выписок из Троицкой, хорошо, впрочем, проверяемый и тем наблюдением, что выписок такого содержания или такого чтения мы нигде в известных нам летописных сводах не найдем. Весьма важно и то обстоятельство, что Карамзин располагал эти «маловажные происшествия» не только по годам, но и внутри года, придерживаясь структуры источника, что во многих случаях помогает правильно конструировать повествование Троицкой. Единственною реформою Карамзина является здесь отнесение событий января — февраля к следующему году против источника (в Троицкой был еще мартовский год).

Немаловажным вопросом для нашей работы по выяснению текста Троицкой летописи является определение точности выписок Карамзина в смысле передачи как текста, так и его орфографии.

Как пример тщательности Карамзина в использовании источников можно привести одно наблюдение. В Никоновской мы читаем такое странное известие (под 1403 г.): «Того-же лета князь великий Иван Михайловичь Тферский женил сына своего Ивана у князя и венчан бысть во Тфери Арсением епископом». Как видим, отец невесты почему-то не указан. Загадка эта разъясняется привлечением выписки Карамзина в прим. 254 (V тома) под 1403 г., где читаем: «Toe же зимы Великим заговеньем князь Иван Михайловичь Тферский ожени сына своего, князя Ивашка, у князя... и венчан бысть Арсением епископом». Нет никакого сомнения, что выписка Карамзина не из Никоновской: она не оговорена ссылкою на Никоновскую; она дает подробности, которых нет в Никоновской (зима, великое заговенье, Тверь); она древнее по языку («ожени»); она в сообщении о князьях еще не знает требований напыщенного изложения XVI в. и говорит «Ивашка», исправленное в Никоновской на «Иван». Мы без колебания относим выписку Карамзина к Троицкой 1408 г., т. к. нигде это известие, кроме Никоновской, теперь не читается, и нам становится ясным, что та тверская обработка Троицкой, которая положена в состав Никоновской, упрощая известие Троицкой, упиралась в тот же дефект текста, на который указал нам в Троицкой Карамзин. Было ли в Троицкой оставлено здесь пустое место названия отца невесты, как это там было в указании места, куда сел Рюрик по приходе из-за моря, или же был поврежден текст, этого, конечно, Карамзин не счел нужным дать нам знать.

Выписки Карамзина, в общем точные, едва ли, конечно, верно передают орфографию подлинника. Это стоит не в зависимости от его небрежности к этой стороне выписок, а в зависимости от невысокого тогда уровня знания истории языка и палеографии. Можно иногда даже догадываться, что Карамзин затруднялся прочтением слов (раскрытием слов под титлами), но все же здесь он стоял гораздо выше многих своих современников, по отношению к которым, несмотря на их опыт, Карамзин держался тона авторитетного учителя. Так, по крайней мере не однажды, указывает он Малиновскому на ошибки прочтения как при издании текстов в «Собрании Грамот и Договоров», так и при подготовке к изданию текста «Слова о полку Игореве». Отзвуки недовольства Карамзина работою издателей «Слова» можно найти в примечаниях Карамзина к его «Истории».

Итак, для восстановления текста Троицкой летописи на пространстве 1306 — 1408 гг. мы можем в пределах 1306 — 1390 гг. в основу класть протограф той тверской обработки Троицкой летописи, которая до нас сохранилась в Симеоновской, Рогожской и Никоновской летописях, выверяя этот протограф выписками Карамзина за эти же годы в его примечаниях; в пределах же 1391 — 1408 гг. мы можем положить текст Воскресенской, выверяя его по выпискам Карамзина за эти годы и также по протографу тверской обработки (т. е. Симеоновская, Рогожская и Никоновская), так как, хотя в этой тверской обработке текст Троицкой сокращен и перекрыт, так сказать, тверскими известиями, все же нить изложения Троицкой здесь сохранилась.

Надо прямо указать, что если реконструкция текста Троицкой вообще важна для изучения летописаний XIV в., то реконструкция текста Троицкой от 1391 по 1408 гг. впервые вводит в научный оборот целый ряд новых фактов или иное изложение фактов, известных из других летописных сводов, как дает нам обличье до сих пор неизвестного изложения текста Троицкой от 1391 — 1408 гг.

Троицкая летопись, которую справедливо и высоко оценил в свое время Н. М. Карамзин и значительно использовал в тексте и примечаниях своей «Истории», будучи почти тождественная Лаврентьевской летописи от самого ее начала до 1305 г. включительно, продолжала свое изложение и за весь XIV в., заканчивалась описанием набега Эдигея на Москву в 1408 г. Троицкая летопись была «харатейная», т. е. несомненно первой половины XV в.

То обстоятельство, что Троицкая летопись полнее всех других сообщает нам известия по истории Московского княжества XIV в., дает нам право предполагать, что здесь, очевидно, сохранилась для нас главная нить великокняжеского летописания, поскольку в XIV в. великое княжение делается московским и поскольку в позднейших наших общерусских сводах фонд московских известий для XIV в. остается фондом Троицкой летописи, чаще всего сокращаемым и переделываемым, но никогда не пополняемым. Действительно, дальнейшее наше знакомство с Троицкою летописью подтвердит нам, что для изучения великокняжеского летописания XIV в. она может выполнять пред нами ту же роль, какую для изучения великокняжеского летописания XIII в. выполняла Лаврентьевская.

Под 6900 (1392) г. в Троицкой летописи по поводу разрыва великого князя Василия Дмитриевича с новгородцами летописатель и современник сделал следующую любопытную приписку: «Таков бо есть обычай Новгородцев: часто правают ко князю великому и паки рагозятся. И не чудися тому: беша бо человеци суровы, непокориви, упрямчиви, непоставны... кого от князь не прогневаша или кто от князь угоди им? Аще и Великий Александр Ярославичь не уноровил им!.. И аще хощеши распытовати, разгни книгу: Летописец Великий Русьский — и прочти от Великого Ярослава и до сего князя нынешнего». Этот текст Троицкой не перешел в текст позднейших летописных сводов и сохранен нам Карамзиным в пр. 148 к V тому.

Из приписки этой с неизбежностью вытекают для нас два следствия: 1) Троицкая летопись, составитель которой в данном тексте говорит от своего лица, представляла собою не тот официальный «Летописец великий русский», на который как на документ, не возбуждающий сомнений, делается в этой приписке ссылка, т. е., конечно, не московский великокняжеский свод, который разумеется под вышеприведенным заглавием, а свод какого-то иного характера и значения в глазах самого составителя, и 2) в 1392 г., т. е. на третий год по смерти великого князя Дмитрия Ивановича, был уже завершен и общеизвестен великокняжеский свод, доводивший свое изложение до 1389 г. включительно, т. к. 15 августа этого года на великое княжение владимирское сел Василий Дмитриевич, «сей князь нынешний» для составителя свода 1408 г.{112}

Второе положение невольно вызывает в памяти предыдущее наше наблюдение, что в 1306 г. был составлен на тверских материалах и заботою тверского князя Михаила великокняжеский свод, доводивший свое изложение также «до сего князя нынешнего», каким был тогда этот тверской Михаил, и это позволяет думать, что при наличии устойчивости летописного дела за известное время мы постоянно начинаем встречать ту его форму, которая была уже нам знакома по истории киевского летописания и которая сводилась к использованию перемен на княжеском столе для завершения и обработки известного накопленного летописного материала.

В своей приписке 1377 г. к переписанному им тексту Лаврентий указывает нам, что протограф Лаврентьевской летописи назывался просто «Летописець»: «Начал есм писати книги сия, глаголемый Летописець». Поскольку это был, как мы знаем, великокняжеский свод, мы должны заключить, что в начале XIV в. еще не имелось того торжественного заглавия для великокняжеского летописания, которое оно получило к концу этого века.

Однако, где же искать остатков этого Летописца великого русского, на который ссылается составитель свода 1408 г. и который прямо ведь до нас не дошел?

Обращаясь к нашим позднейшим сводам XVI в. (Воскресенская, Львовская и Никоновская), этим московским царским летописным сводам, составители которых с новыми приемами летописной работы трудились над весьма значительным количеством летописных сводов и, конечно, легко могли иметь в качестве источника этот Летописец великий русский, продолжавшийся несомненно и после 1389 г., мы видим, что фонд их московских (великокняжеских) известий нисколько не превосходит ни количеством известий, ни древностью или первоначальностью записей соответствующего фонда Троицкой летописи.{113} Другими словами, мы приходим к тому выводу, что составитель свода 1408 г., ссылаясь на Летописец великий русский, имел его в качестве своего основного и едва ли не полностью исчерпанного источника до 1389 г. включительно, к которому восходило и начало свода 1408 г., представлявшее, как мы знаем, тождественный до 1305 г. текст Лаврентьевской, которая для начала XIV в. была ведь не чем иным, как великокняжеским летописцем, продолжавшим, несомненно, пополняться нарастанием изложений дальнейших великих княжений. Тогда почему же сводчик 1408 г. отсылает читателя, могущего не поверить в его замечания о непокладливости новгородцев, не к началу своей работы, где ведь тоже речь шла и об Великом Ярославе и о последующем за ним времени, а к Летописцу великому русскому, где читатель ничего нового, согласно нашему выводу, найти не мог бы? На это можно ответить тем предположением, что составитель свода 1408 г. сам за себя и за своего читателя различал свою работу от официального изложения великокняжеского летописца, очевидно, позволяя себе в своей работе уклоняться от делового изложения для высказывания оценок и замечаний вроде оценки новгородских политических приемов, что могло придавать всей работе пристрастный и субъективный отпечаток. Действительно, в разборе летописного труда сводчика 1408 г. мы будем еще иметь случай остановиться на необычности его приемов и его отношения к своим источникам, далеко уходившим от задач правительственного летописания того или другого феодального центра.

Итак, первоначальность и полнота московских известий в Троицкой летописи против всех последующих летописных сводов дают нам право рассчитывать найти в ней Летописец великий русский редакции 1389 г., пополненный другими местными летописцами и доведенный до 1408 г., а через его анализ — подняться до того Летописца 1306 г., который более или менее удовлетворительно сохранила нам Лаврентьевскую летопись. Выделяя из свода 1408 г. все те известия, которые своею непрерывностью за XIV в. могут вести нас к представлению о местных летописцах, привлеченных к работе сводчиком 1408 г., т. е. известия тверские, суздальские, ростовские, смоленские, рязанские и новгородские, большинство из которых, действительно, переходят в своде 1408 г. хронологический предел «Летописца великого русскаго», кончавшего свое изложение 1389 г., мы получаем, согласно нашему рассуждению, едва ли не полностью текст Летописца 1389 г.

§ 2. Московские великокняжеские своды XIV в., составленные при митрополичьей кафедре

Изучение состава начальных известий «Летописца Великого Русского» от 1306 г. до 1328 г. вскрывает перед нами тверской великокняжеский свод 1327 г.{114} в московской его обработке. Обработка эта не только сократила состав известий Тверского свода 1327 г., иногда даже по непонятным теперь для нас соображениям (напр., весь эпизод с Шавкалом),{115} но и переработала изложение, внеся немало иронических замечаний по адресу тверских князей.

Эта обработка, с другой стороны, обнаруживает перед нами весьма неудовлетворительное состояние московского летописания за данные годы (1306 — 1327).

Прежде всего, не может не броситься в глаза отсутствие в Летописце великом русском точных дат, относящихся к известиям о великом князе Юрии Даниловиче. Нет даже указания на время получения им великого княжения, и, если есть дата его смерти, то по тому обстоятельству, что нет даты привоза тела его в Москву и даты его погребения, можно думать, что дата смерти читалась именно в Тверском великокняжеском своде. Эти наблюдения ведут к предположению, что при Юрии Даниловиче никакого летописания в Москве не велось, хотя Юрий и занимал временно великокняжеский стол, а при обработках в Москве Тверского великокняжеского свода 1327 г. приходилось пополнять известия об Юрии Даниловиче простым припоминанием. Особенно характерна в этом смысле запись об Юрии Даниловиче под 6829 г. (1321 г.): «На ту же зиму князь великий Юрьи Даниловичь поехал в Новъгород Великий, оттоле и в Орду пошел на четвертое лето, а шел на Великую Пермь». Совершенно ясно, что к первоначальному известию о поездке Юрия в Новгород позднейшая рука приписала известие о поездке Юрия на четвертое лето в Орду прямо из Новгорода, вспомнив при этом, что дорога князя шла через Пермь. Просмотр изложения следующих годов — 6830, 31, 32 и 33 — показывает, что, после этого известия о поездке Юрия в Новгород, лишь под 6833 г. сообщалось об его убиении в Орде Дмитрием Тверским (весь 6832 г. взят из новгородского летописания). Тогда становится понятною приписка к приведенному выше известию 1321 г., имевшая целью подготовить читателя к известию 1325 г., по которому Юрий уже оказывается в Орде. Лицо, приписавшее сообщение о поездке Юрия в Орду из Новгорода, могло помнить, что Юрий поехал туда через Пермь, по московским рассказам или по личной осведомленности в перипетиях борьбы Юрия за великое княжение с тверяками, но могло и догадываться о такой окольной дороге Юрия в Орду, сопоставляя эту поездку с известием последующего года (1322) о приходе на великое княжение из Орды Дмитрия Михайловича, едва ли имевшего желание допустить проезд в Орду великого князя Юрия.

Начиная только с 1317 (6825) г. мы встречаем ряд московских известий, отмеченных точными датами. Они распадаются на известия о семейных делах Ивана Калиты (первое из них — 1317 года, о рождении Ивану 7 сентября сына Семена) и на известия церковные (первое из них, вероятно, известие 6831 г. о замучении болгарами 21 апреля некоего Федора, а второе — о заложении в 6834 г. 4 августа Успенской каменной церкви в Москве). И те, и другие ведут нас к представлению о существовании в Москве в это время двух письменных летописных источников, которыми удалось воспользоваться при московской обработке тверского свода 1327 г. Первый из них — семейная хроника Ивана Калиты;{116} начинавшая свое изложение с 1317 г.; второй, конечно, — митрополичий летописец, первое известие которого с точною датою, как мы видели, относится лишь к 1323 г.

Те непримиримые отношения, которые создались у великого князя Михаила с прибывшим в Суздальскую землю новым митрополитом всея Руси — Петром — и которые имели своим источником неудовольствие Михаила на то, что Империя предпочла Петра, ставленника галицко-волынского князя, великокняжескому кандидату — Геронтию, — помешали Михаилу разглядеть огромное значение для «Великой» Руси переезда в ее пределы этого южного ставленника, как в существе новой победы севера над югом, а митрополита заставили искать убежища от открытой враждебности великого князя у князя московского, который еще только мечтал о великокняжеском столе Владимира. Было бы малопонятным отсутствие в великокняжеском своде 1327 г. записей о деятельности митрополита Петра, относительно которого великий князь вел неустанные хлопоты перед Империей об его смещении. Поэтому смело можно относить к позднейшей московской переработке великокняжеского свода 1327 г. как митрополичьи известия 1323 г. и последующих годов, отмеченные точными датами, так и митрополичьи известия 1308, 1309 и последующих годов, из-которых некоторые также с точными датами. Иною речью, мы получаем основание думать, что при дворе митрополита Петра, едва ли не с 1310 г. (первая дата), началось митрополичье летописание, которое вместе со двором митрополита было в 1326 г. перенесено в Москву и легло как источник вместе с семейным летописцем Ивана Калиты в состав первого московского великокняжеского свода, пополнив в нем предшествующий тверской великокняжеский свод 1327 г.

Последнее известие тверского великокняжеского свода 1327 г. о великой татарской рати во главе с Федорчуком непосредственно замыкается начальными строками московского изложения великого княжения Ивана Даниловича, которое в своде 1408 г., мало перебитое вспомогательными источниками, выступает весьма выпукло, как законченный свод, доводивший свое изложение до известия о вступлении на великокняжеский престол Семена Ивановича. Особенно примечательны последние слова этого свода, которыми описывается скорбь «христиан» над «своим господином»: «и бысть господину нашему князю великому Ивану Даниловичу всеа Руси вечная память». Перед нами прямое свидетельство своевременности этой записи, позволяющее усмотреть здесь, под 1340 г., и конец этого летописного свода.

Итак, получаем основание думать, что в Москве при Иване Калите с 1317 г. велась лишь семейная хроника этого князя; с переездом в Москву митрополита Петра перешел в Москву летописец этого митрополита, начатый записью эпизода 1310 г. — о борьбе князей Василия и Святослава в Брянске, где Петр выступал с попыткой их примирения; до 1310 г. два известия этого митрополичьего летописца были записаны без дат и, вероятно, по припоминанию.

Можно думать, что Иван Калита, получив в 1328 г. великое княжение Владимирское, взял из Твери великокняжеский летописец в редакции 1327 г. и предпринял, с одной стороны, его обработку, где изложение 1306 — 1327 гг. было сокращено, переделано на московский лад, а частью и пополнено или по припоминаниям или по указанным выше двум источникам летописного характера, имевшимся уже в это время в Москве, а с другой стороны, было предпринято заготовление летописного материала для продолжения этого великокняжеского обработанного теперь на московский вкус летописного свода 1327 г.

Оставляя пока без рассмотрения вопрос о том, продолжались ли в Москве после 1328 г. те летописные работы, которые мы определяли как семейную летопись Калиты и митрополичий летописец, или ведение их испытало перемену в зависимости от заготовления материала для великокняжеского свода, имеющего продолжить свод 1327 г., остановимся на том месте статьи 1327 г., где уже в первом московском великокняжеском своде 1340 г. читалось последнее известие тверского великокняжеского свода 1327 г. и первые строки его московского продолжения. Тверское изложение говорило о приходе на Русь татарской рати во главе с Федорчуком, Туралыком, Сюгою и 5 темниками воеводами, — «а с ними князь Иван Даниловичь Московский»,{117} которая страшно разорила все Тверское княжение. Московский продолжатель сделал к этим строкам, как переход к изложению великого княжения Ивана Калиты, такую приписку, плохо согласованную с предыдущим тверским изложением, но для нас не лишенную интереса: «великий же Спас... заступил благоверного князя нашего Ивана Даниловича и его ради Москву и всю его отчину от иноплеменник, от поганых татар».{118}Название здесь Ивана Калиты князем «нашим» несомненно должно быть сопоставлено со статьею 1340 г., где Иван опять назван «нашим», и возведено к руке одного автора. Иною речью, мы имеем основание думать, что то лицо, которое составляло свод 1340 г., при присоединении летописного материала 1328 — 1340 гг. к своду 1327 г. озаботилось приставкою к статье 1327 г. переходной фразы, открывающей изложение московского материала 1328 — 1340 гг.

За первым московским сводом 1340 г. должны были следовать, конечно, и другие этапы московского летописания, и последним из них, в материале Троицкой летописи, как мы знаем, до нас сохранился свод 1389 г. Вглядываясь в этот материал в пределах 1340 — 1389 гг., мы прежде всего поражаемся тем, что он не дает нам в этом почти полустолетнем промежутке никаких вех летописной работы, никаких указаний на предположенные нами только что промежуточные своды между 1340 и 1389 гг. Известия идут не прерываясь: они в огромном большинстве случаев с точною датировкою, указывающею даже названия дней недели, но среди них вступления на великокняжеский стол Семена, Ивана и Дмитрия, как и смерти этих великих князей (6862 и 6867 гг.), остаются без какого-либо выделения. Особенно поражает отсутствие некрологических статей при известии о смерти великих князей, отсутствие почти всяких подробностей их погребений, хотя и даются цифры лет их великих княжений. С другой стороны, материал 1340 — 1389 гг. выдвигает перед исследователем еще и то затруднение, что он не поддается на попытки разложения: известия московские, великокняжеские, семейные княжеские, церковные и митрополичьи собственно — переплетаются между собою с такою силою, что нет возможности поставить вопрос о слиянии здесь хотя бы двух только источников — великокняжеского и митрополичьего летописцев — и приходится думать об едином центре, для которого одинаково важны были известия и о митрополичьей деятельности, и о деятельности великих московских князей, и даже о семейных делах этих князей за все время 1341 — 1389 гг., почему все эти известия и смыкались в изложении в одно целое.{119}

Конечно, это наблюдение над материалом 1341 — 1389 гг. не означает случайности данной композиции и должно быть объяснено самою тесною связью московского летописания с обстановкою жизни Москвы за это время. Москва стала теперь центром великокняжеским, поскольку московские князья, став великими князьями владимирскими, прочно сидят в своей отчинной Москве, и одновременно Москва становится религиозным центром всех феодальных русских княжеств и независимых городов, т. к. с переездом митрополита Петра в Москву митрополия уже из Москвы не уезжает. Иван Калита первый «присоединил власть церкви к могуществу своего трона», что остается традиционного политикою его дома. Нет поэтому ничего удивительного в том, что летописание церкви и московского трона объединяются, и вместо митрополичьего летописца и семейной княжеской хроники мы имеем дело с единым летописным центром. Тогда нельзя не обратить внимания на следующее обстоятельство. Если смерти великих князей Семена и Ивана остались без некрологических статей и подробностей их погребений, то иное отношение летописца видим мы к известиям о смерти митрополитов. Под тем же 6862 г., где кратко сказано о смерти великого князя Семена, выше этого известия читаем сообщение о смерти митрополита Феогноста, где дано немало подробностей его погребения. Так, под 6885 г. сохранилось начало читавшегося в своде 1389 г. известия о смерти митрополита Алексея, дающее право думать, что оно также описывало смерть и погребение его с особым вниманием (в своде 1408 г. здесь теперь вставлено внелетописное «житие» митрополита Алексея и вне-летописная повесть о Митяе).{120}Не вправе ли мы отсюда выводить то заключение, что центром этого летописания 1341 — 1389 гг. в Москве делается именно митрополичий двор, которому — по тогдашнему отношению великих князей и митрополитов — одинаково близки были и дела великого княженья всея Руси, как и дела митрополичьи?

Итак, великокняжеский свод 1327 г., составленный в Твери, с перенесением в Москву подвергся здесь работе сводчика, придавшего всему изложению от 1306 до 1340 гг. характер московского свода и пополнившего его московскими летописными источниками. Позднее работа дальнейшего пополнения этого первого московского свода 1340 г., как и непрерывного накопления для этого летописных материалов, была взята на себя митрополичьего кафедрою, которая, усвоив обычай пополнения предшествующего свода в зависимости от смен на великокняжеском столе, доводя каждый раз свое изложение до «князя нынешнего», не придавала, однако, этим этапам характера сводов, ограничивая свою работу простым приписыванием материалов минувшего великого княжения.

Кажется, что этот вывод можно изменить в том смысле, что и работу сводчика 1340 г. слить с последующим летописанием 1341 — 1389 гг., т. е. предположить, что и свод 1340 г. был подготовлен и составлен средствами той же митрополичьей кафедры, как и последующее летописание. Кроме почти той же трудности безукоризненно разложить материал 1328 — 1340 гг. на хотя бы два самостоятельных и отдельных источника, какую мы испытали при анализе последующих 1341 — 1389 гг. и какую, наоборот, мы не ощущали в пределах 1306 — 1327 гг., — к этой мысли ведет нас известие 1343 г., т. е. записанное уже после составления первого великокняжеского Московского свода 1340 г. Под этим 1343 (6851) г. читаем известие о пожаре в Москве, по поводу которого летописец сделал такую приписку: «в пятонадесятое лето бысть се уже четвертый пожар великий на Москве». Приписка эта, несомненно, современная известию, а не позднейшая, потому что основывается не на письменном источнике, по которому мог бы подсчитать и позднейший читатель, а на личном припоминании, с письменным источником расходящимся: в предыдущем изложении упоминается лишь о двух пожарах 6839 (1331) г. и 6845 (1337) г. Своим припоминанием составитель приписки охватил промежуток в 15 лет (6851 — 15=6836), т. е. время от 1328 до 1343 г. Если вспомнить, что с 1328 г. начинается изложение великого княжения Ивана Калиты, а до того мы встречаем лишь переработку тверского великокняжеского свода 1327 г., мы как будто получаем право думать, что с точки зрения составителя записи 1343 г. пределы его работы простираются лишь от 1328 г. или, что то же, составление материала 1328 — 1340 гг. и свода 1340 г., как и последующее записывание событий от 1340 до 1344 гг., принадлежит одному и тому же лицу.

Если это соображение правильно, то мы можем говорить, что с момента переезда митрополии в Москву князья московские получили возможность искать в личном составе этой митрополии литературные силы для составления с 1328 г. великокняжеского летописца, судьбы которого не могли не быть близки и представителям митрополии. Так, семейный летописец Ивана Калиты и митрополичья летопись, вероятно, с 1328 г. уже сливаются в одно московское великокняжеско-митрополичье летописание, завершающее от 1328 — 1389 гг. свои этапы «до князя нынешнего» и когда-то на пространстве этого времени усвоившее себе название Летописца великого русского.

Такое предположение о перенесении в Москву составления великокняжеского летописания со второй четверти XIV в. делает единственно удовлетворительным объяснение событий, изложенных за 1359 — 1365 гг. в Троицкой летописи, т. е. истории борьбы за Владимирское великое княжение между Дмитрием Константиновичем суздальским и Дмитрием московским. Если принять в соображение, что изложение Троицкой летописи для этих годов представляло собою не текст Летописца великого русского 1389 г., а его комбинацию со сводом Суздальским, который, как увидим ниже, был весьма использованным источником свода 1408 г. (т. е. Троицкой), и если попытаться из этой комбинации извлечь московское изложение этих событий московско-суздальской борьбы за великое княжение, то мы, конечно, не получим всего текста Летописца великого русского 1389 г. за эти годы, но все же получим уверенность, что в этом Летописце не считались с фактом великого княжения Дмитрия суздальского, относились к нему иронически, признавая Дмитрия московского в противоположность сопернику великим князем «Божиею милостию» (сравн. известие 1361 г.).{121} В этом, конечно, нужно видеть только подтверждение вышеизвлеченного вывода, что за 1328 — 1389 гг. ведение великокняжеского летописания все время производилось в Москве, сделалось московским делом, отражающим на себе все политические настроения и оценки Москвы.

Однако, необходимо остановиться и на затруднении, в которое впадает исследователь, настаивающий на московском исключительно ведении великокняжеского летописания за указанное время. Под 6872 (1364) г. в составе именно Летописца великого русского 1389 г. (а не свода 1408 г.) {122} читается довольно значительное по объему известие о чуме, причем описание чумных опустошений касается города Переяславля и переяславских волостей. Чума в Москву пришла позже, но за год до Переяславля она опустошила уже Коломну. Между тем в Летописце 1389 г. о коломенских бедствиях ничего не говорилось, а о московском опустошении от чумы было сказано кратко (под 1366 г.): «бысть мор велик на люди в граде Москве и по всем волостем московским по тому же, яко же преже был в Переяславле, и ко же прежи сказахом и написахом». Загадочность этого одинокого переяславского описания, которому нельзя подыскать других следов переяславского же летописания ни до 1364 г., ни после этого года в составе Летописца 1389 г. (если, впрочем, не считать за след переяславских записей известие 1374 (6882) г. о рождении у великого князя Дмитрия Ивановича сына Юрия в Переяславле, 26 ноября, по случаю чего был «съезд велик в Переяславли» князей и бояр с их слугами и была «радость велика в граде Переяславле»), — эта загадочность известия 1364 г. может быть ослаблена тем предположением, что описание переяславских чумных опустошений было включено в Летописец 1389 г. из-за весьма талантливого и не лишенного лиризма литературного изложения, о котором могут дать нам представление следующие необычные для летописного стиля строки: «Увы мне! Како могу сказати беду ту грозную и тугу страшную, бывшую в великий мор, како везде туга и печаль горкая, плачь и рыдание, и крик, и вопль, и слезы неутешимы!».

Гораздо доступнее разгадке известие, читавшееся в составе Летописца 1389 г., о насилиях египетского султана над христианским населением Антиохии и Иерусалима и о заступничестве за угнетенных императора Иоанна (под 1366 — 6874 г.),{123} лишь первоначально нас удивляющее, как одинокое по истории славянского и византийского юга. Под 1371 (6879) г. обнаруживаем известие о приезде на Русь иерусалимского митрополита Германа, который прибыл «милостыня ради и о искуплении долга, понеже много им насилие от поганых сарацин». Сопоставляя это известие 1371 г. с известием 1366 г., получаем несомненное впечатление, что известие о насилии сарацин под 1366 г. является пояснением к известию о приезде митрополита Германа, вскрывающим пред читателем картину этих сарацинских насилий и непонятный долг, об «искуплении» которого приехал хлопотать Герман. Очевидно, записанное со слов или по документам этого Германа известие 1366 г. отнесено лишь в материале Летописца 1389 г. под соответствующий описываемому событию год.

Летописный материал московского великокняжеского летописания за все рассмотренное нами время 1328 — 1389 гг. дает право заключать о значительном росте летописных записей и в количественном, и в качественном отношении для второй половины XIV в. Вероятно, это обстоятельство нужно поставить в связь с пребыванием на митрополичьей кафедре всея Руси, после грека Феогноста, московского боярина Плещеева (митрополита Алексея), весьма конечно, интересовавшегося летописною работою над великокняжеским сводом, поскольку сам митрополит Алексей в это время был вовлечен в дело управления Московского княжества как регент.

Несмотря на столь значительные и влиятельные силы, интересы которых отражало на себе раннейшее московское летописание; несмотря на литературное оживление, наблюдаемое нами в великокняжеском московском летописании второй половины XIV в.; несмотря, наконец, на живую и ясную идею всея Руси, которую имела пред собою московская правительственная среда того времени и которая выражалась не в пустом титуловании московских князей как князей всея Руси, но определяла решительно деятельность князя и митрополита в их борьбе в течение всего этого времени за неделимость митрополии всея Руси пред Империей, — надо признать, что состав известий Троицкой летописи, который мы имеем основания отнести к собственно московскому великокняжескому своду 1389 г., а не к местным летописным центрам, летописание которых было влито в великокняжеский Летописец 1389 г. уже в обработке свода 1408 г., — отличается необыкновенно замкнутым характером, далеко ушедшим от горизонтов даже тверской летописной обработки великокняжеского свода 1306 г. В самом деле, мы не видим привлечения даже таких обычных для предшествующих сводов материалов, как новгородское летописание: нет известий по истории Суздаля или Твери; даже нет следов иного, кроме великокняжеского, летописания московского, хотя в XIV в. такие московские летописцы уже появились. В дальнейшем мы будем иметь случай останавливаться на существовании, например, серпуховского летописца князя Владимира Андреевича, двоюродного брата Донского, или летописца Троицкого монастыря, материал которых был привлечен и использован в разной мере сводчиком 1408 г.

Можно думать, что этот своеобразный политический эгоцентризм московского великокняжеского летописания, остававшегося московским даже в случаях утраты (правда, на короткое время) великокняжеского титула московскими князьями, возбуждал областное недовольство, пытающееся, не без успеха, создать свои летописные работы. Нам еще предстоит встречаться с фактом создания Суздальского летописца,{124} широко задуманного и в литературном отношении гораздо богаче представленного, чем московский великокняжеский свод, и едва ли можно сомневаться, что толчком, послужившим к созданию этого Суздальского летописца, была обида суздальского Дмитрия от небрежного и невнимательного отношения великокняжеского свода Москвы к князьям Суздальским вообще и в частности ко времени его, Дмитрия Константиновича, хотя и краткого, пребывания на великокняжеском столе всея Руси. С другой стороны, эта замкнутость изложения великокняжеского московского летописания внутри событий и интересов только московского правящего дома, в то время когда великокняжеское летописание объединялось с летописанием митрополичьей кафедры всея Руси, свидетельствовала, конечно, о том упадке общерусского значения митрополии, которая теперь неспособна была сохранять авторитет Империи ни в московско-литовских распрях, ни даже в столкновениях Москвы с другими политическими центрами Северо-Восточной Руси.


Примечания Я.С.Лурье

{104} Далее М. Д. Приселков основывает свое построение относительно московского великокняжеского летописца на тексте реконструкции Тр. (см. выше, примеч. 96). Для понимания дальнейшего изложения необходимо поэтому учитывать эту реконструкцию.

{105} Известие о поездке Андрея Александровича Городецкого в Орду, опущенное в Сим., читается, однако, в другой летописи, использовавшей Тр. в качестве источника и неизвестной М. Д. Приселкову, — Влад. (ПСРЛ. М., 1965. Т. 30), под 1304 (6812) г.

{106} См.: Шахматов А. А.: 1) Летописи // Новый энцикл. словарь Брокгауза— Ефрона. 1915. Т. 25; 2) Обозрение... С. 367.

{107} Первоначально мнение М. Д. Приселкова по этому вопросу было высказано в статье: Летописание XIV в. С. 34—35.

{108} Тверское происхождение общего источника Рог., Сим. и Никоновской (Ник.) высказано здесь М. Д. Приселковым без развернутой аргументации, но оно обнаруживается из известий, относящихся к нашествию Едигея (ср.: Черепнин Л. В. Образование Русского централизованного государства в XIV—XV вв. М., 1960. С. 728— 720; Лурье Я. С. Общерусские летописи... С. 54). В стемме на с. 203 Рог. обозначен как протограф Сим.; это не соответствует тексту книги.

{109} Основные источники Ник. в настоящее время рассмотрены в кн.: Клосс Б. М. Никоновский свод и русские летописи XVI—XVII вв. М., 1980. С. 25—43. Об описании нашествия Едигея в Тр., Рог.—Сим. и Ник. см.: Лурье Я. С. Из наблюдений над летописанием первой половины XV в. // ТОРДЛ. Л., 1985. Т. 39. С. 288—289.

{110} Более надежным источником для выделения из текста Рог. за 6843 (1328) — 6882 (1374) гг. известий, восходящих к общерусскому (а не тверскому) протографу, могут служить, по-видимому, уже упомянутый Влад. (см. выше, примеч. 105) и Бел.

(ПСРЛ. М., 1980. Т. 35; ср.: ПСРЛ. СПб., 1907. Т. 35; ср.: Лурье Я, С. Общерусские летописи... С. 37—42).

{111} В статье 1939 г. М. Д. Приселков писал о работе по определению «всех без исключения летописных выписок Карамзина, в отношении которых у Карамзина нет указания на летописный источник», как об уже завершенной им и отмечал, что при таком определении он обнаружил «лишь ничтожное количество случаев, когда эти выписки давали чтение Софийской I (три раза), Новгородской IV (четыре), Никоновской, Ростовской и Псковской летописей»; все остальные выписки оказались относящимися либо к Ипат., либо к «харатейным», единственным представителем которых была начиная с середины XIV в. Тр. (Приселков М. Д. О реконструкции текста Троицкой летописи 1408 г., сгоревшей в Москве в 1812 г. // Учен. зап. ЛГПИ им. А. И. Герцена. Т. 19. Кафедра истории СССР. Л., 1939. С. 27; ср.: Его же. Троицкая летопись. С. 30—31). К сожалению, соответствующая работа М. Д. Приселкова не сохранилась.

{112} Эти выводы, сделанные М. Д. Приселковым на основании текста Тр. за 6900 (1392) г., неизвестного по другим летописцам, не представляются одинаково бесспорными. Несомненно, что ЛВР, на который ссылалась Тр., не был вполне идентичен самой Тр., поскольку она ссылалась на него как на другой памятник. Очевидно также, что ЛВР, где читались известия «до сего князя нынешнего», включал известия, близкие по времени к 1392 г., под которым читалась запись Тр. Василий I вступил на престол в 1389 г. Но значит ли это, что ЛВР «доводил и свое изложение до 1389 г. включительно»? «Разгни и прочти» вовсе не означало, что текст ЛВР кончался на 1389 г.— «разгнуть» книгу можно не только на оканчивающем ее тексте. Не обязательно свидетельствует совет дочитать ЛВР «до сего князя нынешнего» и о том, что под этим заглавием разумеется «московский великокняжеский свод». А. А. Шахматов предположил, что Тр. в данном случае ссылается на свой источник— митрополичий свод, составленный при Киприане (Шахматов А. А. Общерусские летописные своды... С. 151).

{113} Этот вывод, сделанный на основе сравнения с Воскр., Льв. и Ник., вполне подтверждается исследованием летописей XV в.; дополнительные московские известия за XIV—начало XV в., которые удалось обнаружить исследователям, возражавшим М. Д. Приселкову, могут рассматриваться как чисто редакторские добавления к Ник. (ср.: Лурье Я. С.: 1) Общерусские летописи... С. 61—66; 2) О возможности и необходимости при исследовании летописей // ТОДРЛ. Л., 1981. Т. 36. С. 26—33).

{114} См. выше, примеч. 103.

{115} Упоминания о восстании против Шевкала (Щелкана) в 6835 (1327) г. нет в Сим.; в Рог. в соответствующем месте читается подробный рассказ, сходный с Тв. сб. Однако в Тр., судя по Карамзину, ханский наместник в Твери именовался Шевкалом (Карамзин Н. М. История государства Российского. М., 1992. Т. 4. С. 278—279, примеч. 260); следовательно, он там упоминался. В Бел., содержащей ряд известий, близких к Тр., читается под 6835 г.: «...выде царев посол из Орды Шевкал на Тферу... Того же дни убиша Шевъкала на Тфери»; весьма вероятно, что аналогичный текст читается и в Тр. (и в ее оригинале— своде конца XIV в.). Краткость этого рассказа естественно объясняется тем, что Москва участвовала в карательной экспедиции ханских войск после 1327 г. и московские летописцы после 1380 г. вовсе не были склонны вспоминать об этих событиях.

{116} Это определение кратких известий о московском великокняжеском доме, читающихся в Тр. с 6825 (1317) по 6848 (1340) г. и перемежающихся с церковными известиями, представляется более объективным, чем определение того же источника как «первого московского свода 1340 г.», даваемое М. Д. Приселковым далее на том основании, что под 1340 г. читается запись (восстанавливаемая по Сим.): «и бысть господину нашему князю Ивану Даниловичу вечная память».

{117} Этот текст читается только в Сим. (в Рог. здесь оканчивается тверской рассказ о событиях 1327 г.).

{118} Этот текст читается и в Сим., и в Рог., следовательно, и в оригинале— своде 1412 г., но он есть также в Тв. сб. Однако в тверском летописном фрагменте 6822 (1314)—6852 (1344) гг. его нет, следовательно, это вставка в тверское летописание XV в. из общерусского.

{119} Это наблюдение еще раз подтверждает неразграниченность московского великокняжеского и митрополичьего летописания XIV в.

{120} Текст обоих этих рассказов читается в Сим. и Рог. под 6885 (1377)—6887 (1379) гг., и цитаты Карамзина совпадают с Сим.—Рог.; поэтому разграничить текст свода 1408 г. и его источника конца XIV в. можно только на основе чисто логических соображений.

{121} Известие 6869 (1361) г. о поездке в Орду московского и суздальского князей было в приселковской реконструкции Тр. восстановлено по Рог. (и одной цитате Карамзина), так как в Сим. за 6869 (1361)—6872 (1364) гг. вставлен текст из Московского свода 1480 г. Подтверждением верности этой реконструкции может служить текст Влад. Но слова «милостию же божиею» (Рог. в более кратком тексте Влад. их нет) отнесены М. Д. Приселковым в реконструкции не к получению Дмитрием Ивановичем великокняжеского титула, а к его своевременному отъезду: «Милостию же божиею выиде из Орды до замятии». Таким образом, и здесь тексты свода 1408 г. и его источника могут быть разграничены только предположительно.

{122} Относить известие о чуме 6872 (1369) г. (Рог., цитата Карамзина; ср. Сим. и Влад.) не к своду 1408 г., а к его источнику побудило М. Д. Приселкова, очевидно, то обстоятельство, что под 6874 (1366) г. краткое известие о море (Рог., Сим.; ср. Влад.) сопровождалось отсылкой «якоже преже сказахом и написахом».

{123} Текст этого известия дан в приселковской реконструкции Тр. по Рог. и сходной аннотированной цитате Карамзина (ср. Влад.; в Сим. текст частично изменен по Московскому своду). М. Д. Приселков относил его не к своду 1408 г., а к его источнику, предполагая, что источником рассказа о насилиях султана был иерусалимский митрополит Герман, приезжавший на Русь в 1371 (6879) г.

{124} См. с. 193—194.




[905] См. гл. XI, § 2 Основным источником Троицкой был Летописец [великий] русский редакции 1389 г.
Форумы