Глава XVI. Царица Феодора. Восстановление Православия. Михаил III

Ф. И. Успенский. История Византийской империи



Смерть Феофила не была полной неожиданностью и не застала правительство в неготовности. Можно думать, что регентство за малолетством наследника престола Михаила III назначено было самим императором. Оно состояло из царицы Феодоры, ее дочери Феклы, патрикия Феоктиста и протомагистра Мануила, дяди царицы[1]. Довольно влиятельное значение имел и брат царицы, патрикий Варда, который с течением времени становится самым важным государственным мужем в империи. Вообще, следует сказать, что в это время первые роли принадлежали лицам армянского происхождения, прибывшим вместе с Феодорой. Кроме ее матери Феоктисты и трех незамужних сестер, сделавших потом хорошие партии посредством браков с лицами из знатных фамилий, важным значением пользовались дядя ее Мануил и братья Варда и Петрова. Пять дочерей Феофила и Феодоры избрали монашескую жизнь, за исключением Марии, вышедшей замуж за Алексея Муселе, тоже армянского происхождения.

Итак, люди восточного происхождения держали в своих руках правительство в малолетство Михаила III, и тем любопытней, что это правительство прежде всего считало для себя обязательным изменить церковную политику и восстановить православие, которое в первый период иконоборчества имело на Востоке самых ожесточенных врагов. Посмотрим на политику регентства и на внешние отношения империи в малолетство Михаила, оставшегося по смерти отца 4-летним ребенком.

Первым лицом в регентстве был логофет Феоктист. Ему доверяла Феодора не потому, что он отличался большими способностями государственного мужа, но более потому, что он был хорошим исполнителем ее предначертаний и верным истолкователем ее воли. Не имея удачи во внешних войнах и потерпев неоднократно поражение от врагов, Феоктист, тем не менее, постоянно находил защиту в Феодоре и платил ей преданностью и верностью. Положительным его качеством было то, что он держал в порядке государственное хозяйство и обогащал казну сбережениями. Дядя царицы Мануил имел больше значения при Феофиле, чем во время регентства. Прежде он заставлял о себе говорить как о способном генерале, ведшем удачные войны с мусульманами, во время регентства Мануил мало принимал участия в государственных делах и вел частную жизнь в своем удаленном от центра дворце.

Самая важная роль в регентстве с течением времени перешла к Варде, брату царицы, вошедшему в расположение наследника престола. Как способный и образованный человек Варда прекрасно мог направлять политику государства и принимать меры к успокоению внутренних смут, имея подле себя верного и надежного человека для военных предприятий в лице брата своего Петровы и впоследствии сына Антигона. Но Варда весьма неудачно справлялся со своими обязанностями по отношению к наследнику, потакая дурным наклонностям Михаила и мало заботясь об его нравственном развитии. Вся его цель заключалась в том, чтобы сделать царевича неспособным к серьезным занятиям и по возможности на продолжительное время остаться для него необходимым, окружив его своими приверженцами и удовлетворяя его капризы и страсти. По-видимому, наиболее искусства в оценке положения дел и в управлении обширным государством оказывала сама царица, хотя ближайшие ее помощники, и в особенности полномочный министр ее Феоктист, далеко не были на высоте своего положения. И в деле восстановления православия, и в организации государственного управления, и в особенности в наблюдаемом ею порядке расходования государственных средств — везде видна умная и практичная женщина, умевшая оценить ближайшие пользы и потребности данного времени. При оценке ее отношений к Михаилу часто делают сравнение ее с царицей Ириной, но при этом забывают, что Феодора ни разу не прибегала к интриге и к жестоким мерам и спокойно уступила свое место в управлении государством недостойному сыну, когда поняла, что обстоятельства сложились не в ее пользу.

Между тем и внешнее, и внутреннее положение империи требовало от регентства внимания и постоянных оборонительных мер, в особенности со стороны мусульман. Хотя к половине IX в. силы мусульман раздробились и не могли уже с прежней энергией быть направлены к одной цели и на одно предприятие, тем не менее, Багдадский калифат и сам по себе был довольно опасным соперником, как показало дело при Амории в 838 г., которое, по мнению тогдашних летописцев, свело в могилу царя Феофила. Вероятно, под влиянием одержанной над Византией победы в Малой Азии арабы неоднократно снаряжали морские экспедиции против империи, и в самом начале правления регентства арабский адмирал Аподинар предпринял демонстрацию против самого Константинополя. Но на этот раз буря нанесла большой ущерб арабскому флоту у мыса Хелидонии, у берегов древней Памфилии.

Хотя наступательные действия против арабов на суше и на море под начальством канцлера Феоктиста не сопровождались удачей и не содействовали славе этого члена регентства, но все они показывают общее направление политики правительства, желающего не отступать перед напором арабов. Так, Феоктист предпринял поход на Кавказ с целью покорения авазгов в древней Колхиде; затем он снарядил экспедицию на остров Крит с целью изгнания арабов, недавно захвативших этот остров. Можно заключать из сохранившихся известий, что составлен был внушительный флот, который благополучно пристал к Криту и мог бы поставить арабов в весьма затруднительное положение, если бы не была допущена непростительная ошибка и небрежность со стороны Феоктиста. На основании дошедших до него ложных и с намерением пущенных слухов, что в столице готовится переворот, угрожающий регентству, он оставил командование флотом и поспешно возвратился в Константинополь. Покинутое в Крите войско не могло предпринять никакого действия против арабов и само сделалось добычей неприятеля. Наконец, тот же Феоктист, назначенный во главе сухопутного войска против арабов Сирии и Палестины, потерпел от них большое поражение на границе империи у горы Тавра, причем многие из его войска были убиты и взяты в плен, а часть добровольно перешла к арабам[1462].

Несмотря на успехи на стороне мусульман, вследствие которых множество военнопленных было уведено из Византии, ежегодные столкновения, по-видимому, наскучили тем и другим, вследствие чего в 845 г. начались переговоры об обмене пленными и о мире. Это каждый раз составляло немаловажную задачу в сношениях между арабами и византийцами. Нужно было точно установить количество пленников на той и другой стороне и способ доставки их на нейтральное место. На этот раз после наведенных справок выяснилось, что мусульманских пленников содержалось в Византии 3500 человек. Надлежало доставить их на обычное место размена пленными на р. Ламус на расстоянии однодневного перехода от Тарса. Со стороны мусульман распоряжался обменом евнух Хакан, со стороны греков — два представителя византийского правительства. Дело происходило 16 сентября 855 г. Когда стали договариваться об условиях размена, возникли недоразумения, породившие горячий спор. Греки в обмен на пленных арабов желали выменивать сильных и здоровых, а не стариков или слабых; наконец, согласились менять «душа на душу». Для передачи пленных со стороны на другую на Ламусе построено было два моста — греками и арабами. Когда греки выпускали по своему мосту мусульманского пленника, арабы посылали грека по своему мосту. Дело происходило весьма медленно и потребовало четырех дней; по сообщениям арабских писателей, выпущено было тогда свыше 4000 мусульман. Присоединим еще любопытную подробность: в это время получили свободу те пленники, которые захвачены были Феофилом в 837 г. в городе Запетре, а равно и христианские пленники, уведенные в Багдад при взятии Амория в 838 г.

С именем царицы Феодоры соединяется громадного значения акт завершения иконоборческой смуты. Нам предстоит выяснить условия, вследствие которых иконоборческая система должна была, в конце концов, уступить место иконопочитателям. Для чего следует здесь предварительно ознакомиться с положением церковных партий в предшествующий период.

Иконоборческая партия выдвинула при Михаиле II и Феофиле образованного и энергичного монаха в лице Иоанна Грамматика. Он появляется в первый раз в истории в 814 г., когда царь Лев V поручил ему заняться подготовкой литературного и архивного материала по вопросу о предположенной им отмене постановлений ΥΓΓ Вселенского собора. Тогда он выступает в скромной должности анагноста еще молодым человеком, но с тех пор, пользуясь расположением царей армянской и аморийской династий, ровным и твердым шагом делает служебную карьеру и достигает самых верхов церковной администрации. Византийские летописцы дают весьма несочувственный отзыв об Иоанне, иначе, впрочем, и не могли к нему относиться люди, видевшие в нем причину всех бедствий, какие Церковь испытала в IX в. Он был главным виновником того, что Восточная Церковь в 814 г. вновь потеряла свои устои, с таким трудом приобретенные в постановлениях VII Вселенского собора; он снова внес в империю смуту и брожение умов, и поэтому православные по церковным воззрениям писатели не могли хладнокровно говорить об этом лице. Незаметно, чтобы он слишком быстро поднимался по служебной лестнице. При царе Михаиле II он состоял настоятелем дворцовой церкви Сергия и Вакха, но вместе с тем пользовался уже значительным влиянием вследствие личного расположения императора, доверившего Иоанну воспитание сына своего Феофила, наследника престола и будущего царя. К нему посылали на исправление и собеседование более влиятельных исповедников православия. Литературное и ученое имя, каковое признают за ним и недоброжелатели, было приобретено им в этот ранний период деятельности. Значительным шагом вперед было для него получение звания патриаршего синкелла при патриархе Антонии, бывшем епископе силейском, с которым вместе они работали по подготовке материала к иконоборческому собору. В звании синкелла Иоанн получил возможность принимать участие в высшей церковной политике и влиять на светские дела. Кроме того, настоящая его должность ставила его в постоянные сношения с гражданским правительством и открывала ему дорогу к высшим церковным степеням.

Прежде всего при царе Феофиле ему поручается важная миссия к калифу Мотасиму, кроме того, значение его сказывается в его роли примирителя между царем Феофилом и одним из известнейших его государственных деятелей, патрикием Мануилом. По отношению к посольству, которое падает на осень 831 г., известно, что с ним соединялось формальное недоразумение. Царь Феофил поставил во главе письма свое имя, а между тем тогдашний обычай в сношениях с калифом требовал, чтобы на первом месте стояло имя повелителя правоверных. Вследствие этого нужно было написать другое письмо[2]. В летописях и литературе житий Иоанну усвояется характер необыкновенного человека, ему приписываются сношения с нечистой силой, занятия чернокнижием, чародейством и т. п., вообще он поражал современников необычными знаниями и, подобно Фотию и не менее знаменитому папе Сильвестру II, окружен сверхъестественными чертами, выделяющими его из обыкновенных людей .

Об необычайной демонической силе Иоанна сложились сказания, имеющие глубокий интерес с точки зрения полузабытых русско-византийских отношений — с этим волшебным именем едва ли не связана повесть о нападениях Руси на Константинополь. «Раз дикое языческое племя с тремя предводителями во главе опустошало и грабило ромэйскую землю. Царь и народ были в отчаянии. Тогда Иоанн успокаивает царя, советуя не терять присутствия духа и исполнить одно его предложение, которое состояло в следующем. Между медными статуями, поставленными в ипподроме, была одна с тремя головами, которую он по своей тайной науке относил к вождям того племени.

Итак, приказав приготовить три железных молота и вручив их трем сильным людям, в ночной час, в светской одежде, он приходит с этими людьми к той статуе. Произнеся чародейственные слова, посредством которых перевел силу тех вождей в статую, или, лучше, овладел посредством чар присущею статуе силой, приказал каждому сильно бить молотом. Двое из людей сильным размахом молота отбили у статуи две головы, третий же только повредил голову, не отделив ее от статуи. Соответственное тому случилось с вождями. Произошла между ними жестокая усобица, в которой один одержал перевес, отрубив головы двум другим. Итак, спасся один, но и то не вполне благополучно, а племя это, будучи ослаблено, в позорном бегстве удалилось на свои места»[4].

Но самым любопытным свидетельством общественной роли Иоанна служит указанное выше посольство его в Багдаде. Продолжатель Феофана, сказав об отличном расположении, которым Феофил отличал Иоанна, продолжает: «Царь снарядил его послом к архонту Сирии, снабдив его и другими роскошными предметами, которыми славится Ромэйское царство и которые приводят в изумление иноземцев, и вручив золотой казны больше четырех кентинариев. Дорогие предметы назначены в подарок эмиру, золото же — в личное распоряжение Иоанна, на приемы и представительство: ибо посол должен был сорить золотом, как песком, по своему усмотрению, дабы внушить мысль, что казна пославшего неистощима. Послу даны были два сосуда из золота и драгоценных камней — в просторечии называют их умывальными чашами,— чтобы всячески возвеличить и облечь его в блеск. Он же, прибыв в Багдад, произвел величественное впечатление и своим острым умом, и пророчественным даром, и своим богатством, и роскошью. Посланцам калифа и другим посетителям он щедро раздавал подарки, какие мог только дарить царь ромэев. Вследствие чего имя его сделалось почетным и знаменитым. Еще только достигнув варварских пределов, он поразил всех, которые посланы были для встречи его и для осведомления о здоровье царя, наградив их царскими дарами. Прибыв же к калифу и представившись ему, передал ему царскую грамоту и после приема отправился в отведенное ему помещение. Горя желанием более и более возвысить ромэйское влияние, всем к нему приходящим по какой бы то ни было причине дарил по серебряной чаше, наполненной золотом. Раз, угощая у себя варваров, он внушил слуге объявить о пропаже одной из тех умывальных чаш, которые были выданы ему для стола на этот случай. Когда же началось сильное смятение, и варвары, жалея о пропаже такой прекрасной и дорогой чаши, стали в беспокойстве разыскивать ее и употребляли все старания обнаружить вора, тогда Иоанн приказал подать другую чашу и прекратил поиски и смятение следующими словами, приведшими в изумление сарацин: «Пусть пропадает и эта!» Вследствие этого и эмир, платя тою же щедростью и не желая уступить в великодушии, честил его с своей стороны дарами, на которые он, впрочем, мало обращал внимания, и освободил из темницы до сотни пленных, которых, разодев в великолепные одежды, препроводил к Иоанну. Этот же очень похвалил и одобрил великодушие предлагающего дар, но отказался принять его, объяснив: пусть они живут спокойно и на свободе, пока не будет произведен размен пленными и пока содержащиеся в плену сарацины не будут возвращены взамен этих. Такой поступок привел в изумление калифа. С этих пор он относился к послу не как к чужестранцу, но приблизил его к себе и часто приглашал для беседы, показал ему свои сокровища, и прекрасные здания, и придворные церемонии и так честил его до почетного отправления его назад. Прибыв к Феофилу и сделав ему донесение о своем посольстве, он убедил его построить по сарацинскому образцу дворец Врийский, который по форме и архитектурным украшениям вполне воспроизводит сарацинский стиль. Архитектор этого дворца, построенного по плану Иоанна, был некто Патраки, носивший сан патрикия. Только в том отступил он от первоначального плана, что около царского покоя устроил храм во имя Владычицы нашей Богородицы, а в притворе дворца — трехпридельный храм, превосходный по красоте и изяществу: средний придел в честь Архистратига, а боковые—во имя жен мучениц».

В приведенной выдержке из греческого писателя сохранились любопытные данные о сильном влиянии, проникавшем в Византию с Востока. Известно из других источников, как много заботился царь Феофил о придворном этикете, как по его имени назывался знаменитый трон, на котором восседали цари X в. при торжественных приемах иностранцев. Есть основания думать, что постройки времени Феофила и нововведения в придворном церемониале произведены не без влияния патриарха Иоанна, который вывез с Востока разнообразные наблюдения и о постройках которого, поражавших современников, сохранилась память в X столетии.

Вскоре по возвращении из посольства Иоанн был возведен в патриархи. Определение хронологии занятия им патриаршей кафедры соединяется с значительными трудностями[5]. Полагая, что наиболее вероятная дата будет 832 г., мы должны целое десятилетие иконоборческого периода отнести на время этого патриарха, при котором непопулярная система рухнула окончательно и бесповоротно.

Несмотря на большие способности нового патриарха и на бесспорное влияние, каким он пользовался при дворе в качестве воспитателя царя Феофила, иконоборческая система не только не утверждалась в империи, но заметно теряла и ранее приобретенное положение. Следует приписать в этом отношении весьма значительное влияние женской половины царской семьи. Хотя сам Михаил II своим браком в 824 г. с Евфросинией, дочерью ослепленного Константина VI, преследовал скорей династические, чем вероисповедные, цели, но по отношению к бракосочетанию сына своего Феофила с Феодорой, пафлагонского происхождения, он обнаружил крайнюю неосторожность. Весьма вероятно, что еще со времени Исаврийской династии двор и высшая администрация были наводнены людьми восточного происхождения, и что влияние высших правительственных кругов сказалось и в выборе невесты для Феофила. У нее не было отца, когда на нее пал счастливый жребий переменить скромную провинциальную обстановку на царский дворец, но ее дядя и братья имели уже положение в придворной службе. За Феодорой прибыли ко двору мать ее Феоктиста, получившая патрицианское достоинство и высший придворный сан зосты, и вместе с ней три незамужние сестры — Каломария, София и Ирина. С течением времени сестры царицы Феодоры сделали хорошие партии: первая вышла за брата патриарха Иоанна магистра и патрикия Арсавира, София — за Константина Вавуцика, наконец, Ирина была замужем за Сергием, братом патриарха Фотия. Дядя Феодоры Мануил и братья Варда и Пет-рона уже ранее были на значительных местах и проложили ей дорогу к трону. И эти последние, со своей стороны, соединились браками с именитыми родами и образовали довольно сомкнутый круг, в который трудно было попасть постороннему человеку. Дочери царицы Феодоры, числом пять, все поступили в монашество, за исключением Марии, выданной за Алексея Муселе, тоже армянского происхождения.

Итак, можно положительно сказать, что люди восточного происхождения, главным образом армяне и другие инородцы, держали в своих руках влияние и власть в царствование Феофила. Как известно, иконоборческая система в VIII в. вербовала наиболее верных себе приверженцев именно с Востока, теперь же при дворе Феофила именно выходцы из малоазийских фем приносили с собой новые веяния, враждебные господствовавшей системе. При жизни Феофила еще сдерживались скрытые иконопочитатели при дворе и в царской семье, но для серьезного наблюдателя становилось ясно, что искусственными средствами нельзя более бороться против движения, сделавшегося довольно общим даже в восточных провинциях.

Императрица Феодора и вся ее довольно многочисленная семья тайно сочувствовала православию и ходатайствовала перед царем в пользу смягчения суровых мер против иконопочитателей. Все заставляет думать, что поддерживаемая царями армянской династии система не имела корней даже в высших классах. Царская дума, сенат и весь служебный штат официально стояли на стороне правительственной веры, но вне службы, в домашней жизни те же люди руководились противоположными настроениями и были ревностными иконопочита-телями.

При всем несочувствии к православным царь Феофил должен был мириться с очень хорошо ему известным положением вещей, что в его дворце самые близкие люди — жена и дети — кланяются иконам и что его теща, зоста Феоктиста, хотя и жившая в отдельном дворце, часто приглашала к себе его дочерей, своих внучек, и внушала им любовь и благоговение к иконам. Таким образом, хотя Феофил до конца жизни не изменил принятой системе и не хотел делать послаблений иконопочитателям, но он должен был видеть, как ненадежно положение иконоборческого правительства и как трудно ослабить со всех сторон обнаруживающееся недовольство. Самым ярким доказательством того, как деликатно было положение правительства, служит странная роль, которую должен был во время Феофила играть наиболее видный представитель антиправительственной церковной политики по смерти Феодора Студита монах Мефодий. Он в глазах правительства был опасен не столько как иконопочитатель, т. е. представитель противоположных взглядов на церковную политику, но более как политический деятель, виновник смуты и скандала. Ввиду этого в царствование Феофила монах Мефодий содержался при дворце и был всегда на глазах царя, который до такой степени мало доверял ему, что всякий раз брал его с собой, если нужно было на продолжительное время оставить столицу.

В последние годы Феофила, по-видимому, замечалось в провинции новое движение, напоминавшее то, которое доставило много хлопот и с громадными трудностями было потушено при царе Михаиле II. Именно: между военными людьми того времени возвышается некто Феофов, лицо иноземного происхождения, о котором ходили темные и разноречивые рассказы, в которых не могли разобраться самые осведомленные и близкие к тому времени писатели. Но так или иначе, он пользовался большой военной славой и при дворе был принят, как потомок персидской царской династии. Это был вообще весьма популярный человек не только в столице, но и в провинциях, и в особенности среди военных отрядов восточного происхождения. Все писатели отзываются об нем с чувством глубокого уважения, восхваляя его ум, образование иправославный образ мыслей. С течением времени против него созрела злая интрига, питаемая завистью и имевшая некоторое основание в том, что раз Феофов был провозглашен в лагере царем. Хотя этот случай не имел для него дурных последствий, т. к. царь убедился из его объяснений и последующего образа действий, что провозглашение произошло без его ведома, тем не менее, этого не могли забыть недоброжелатели Феофова и напомнили царю в последние дни его жизни. Говорят, что будто бы одним из предсмертных распоряжений царя Феофила было приказание убить Феофова. Правда, все происходило при такой обстановке, что никто не мог проверить ходивших по городу слухов. Во всем этом ясно одно, что царь Феофил перед смертью имел причины опасаться переворота со стороны популярного полководца Феофова, которого предание выставляет, как сказано, и преданным православию человеком[6]. Если это так, то как состав регентства по смерти Феофила ввиду малолетства сына его, так и самые первые мероприятия регентства в политическом и церковном отношении должны быть рассматриваемы с точки зрения вынуждаемых обстоятельствами уступок общественным требованиям.

Приступая к рассмотрению вопроса о наступившем вслед за смер-тию Феофила перевороте в церковной политике правительства, мы должны прежде всего высказаться в пользу мысли, что политический, а частию и этнографический элементы имели первостепенное значение в побуждениях, руководивших регентством, немедленно приступить к изменению церковной политики. Взглянем на события, последовавшие за смертию царя Феофила. Едва ли можно доверять известию, что члены регентства для управления империей назначены были еще самим Феофилом. Т. к. в выборе патрикия и канцлера Феоктиста и протомагистра Мануила в члены регентства весьма ясно заметно влияние иконопочита-телей, ибо это преданные идее православия правительственные лица, то является предположение, что царица Феодора, стоявшая во главе регентства, сама влияла на выбор лиц. Если назначение произведено было бы Феофилом, то он дал бы место в управлении патриарху Иоанну: это избавило бы его притом от забот о судьбе поддерживаемой им системы, тогда ему не нужно было бы прибегать к тем средствам, к каким, по словам летописцев, он должен был прибегнуть, именно: обязать клятвой Феодору и членов регентства, что они не восстановят православия и не удалят патриарха Иоанна.

Известно, что современных известий не сохранилось о времени после царя Феофила. Хотя летописец Георгий Амартол пережил это время, но его летопись закончена 842 г., и притом конец ее дошел до нас в весьма испорченном виде. Вся традиция о событиях с 84-2 г. черпается из летописцев X и ХIвв. Т.к. в настоящее время вопрос о развитии летописной традиции IХ и X вв. довольно уже выяснился благодаря прекрасным, частию немецким, частию русским исследованиям, то я могу прямо объяснить, что у летописцев второй половины X в. большинство известий о времени после царя Феофила, не почерпнутых из продолжателя Георгия, заимствовано у Генесия. Таким образом, летописная традиция о событиях 842 и ближайших лет сводится, в сущности, к изучению сейчас названного писателя.

Генесий писал историю по предложению Константина Порфирородного и, как говорит в предисловии, писал на основании свидетельства очевидцев и устного предания. Главное отличие его от других и вместе громадное преимущество заключается в том, что он поставлен был в благоприятные условия сообщить хорошие сведения о занимающем нас периоде по фамильным преданиям. Автор летописи, известный под именем Генесия, был сыном того Константина армянина, который играл выдающуюся роль в событиях, стоящих в связи с низвержением патриарха Иоанна. Таким образом, Генесий мог сообщить очень хорошие известия об этом времени на основании наблюдений и личного опыта своего отца. Важность Генесия для истории летописной традиции о событиях 842 г. видна еще из того, что он есть старший по времени летописец, закрепивший письменное и устное предание и давший первый материал для следовавших за ним опытов легописи того же времени. О судьбе Иоанна по смерти Феофила Генесий сообщает следующее: «Когда члены регентства согласились между собой относительно восстановления православия, царица Феодора позволила православным собираться во дворце канцлера для предварительного обсуждения вопроса и подготовки материала к предположенному собору». Нет никакого сомнения, что в этих собраниях не принимал участия патриарх. Таким образом, когда предварительная комиссия пришла к решению возвратиться к постановлениям VII Вселенского собора, неминуемо должен был выступить на очередь вопрос о главе Церкви, о председателе будущего собора. «Итак,— продолжает историк,— посылают к нему знатных людей, начальствующих царскою стражей, чтобы удалить его из патриархии, но он не сдавался. Хотя они пытались (силой?) низвести его, но он коварно заставил их уступить и оставить его. Дают об этом знать пославшим и возбуждают большое против него раздражение. Итак, отправляется к нему патрикий Варда спросить, почему он не оставляет патриархию. А он, измыслив оправдание, показал свой живот, исколотый оружием, и объяснил, что эти раны нанесли ему посланные язычники. „Чувствуя сильную боль, я,— продолжал он,— просил извинения, что не могу сейчас же оставить патриархию, пострадал же я особенно от Константина армянина, начальника тагмы экскувитов"». Сказав далее несколько теплых слов в защиту своего отца, Генесий продолжает: «Когда было раскрыто, что эта театральная сцена измышлена с злым намерением, остроумный расследователь возгорел гневом, почему он по заслугам лишился церковной власти, а тому, кого он оклеветал, способствовал получить торжественно похвалу».

Процесс против патриарха Иоанна в приведенном свидетельстве Генесия возбуждает против себя важные сомнения. Очевидно, писатель желает оправдать начальника тагмы экскувитов и потому передает все дело с некоторыми умолчаниями. Из предыдущего легко понять, что желательно было скрыть Генесию. Очевидно, ему неприятно было констатировать факт, что отец его очень сурово обошелся с патриархом и нанес ему раны. Было ли что подобное, и получил ли Константин инструкции, которые его уполномочивали силой взять патриарха и употребить против него оружие, если бы он стал сопротивляться, конечно, трудно высказаться об этом со всею решительностью. Но в источниках есть достаточный намек, позволяющий восстановить этот эпизод в неблагоприятном смысле для отца нашего писателя.

Ближайшим к Генесию летописцем нужно считать продолжателя Феофана, четвертая книга истории которого («Михаил и Феодора») также написана при Константине VII и по его предложению. Фактически рассказ его мало отличается от вышеприведенного, но благодаря некоторым подробностям, в особенности отсутствию того деликатного сыновнего чувства, которое должно было руководить пером Генесия, мы находим позволительным бросить на процесс патриарха Иоанна более обильный свет. Призвав друнгария стражи Константина, царица поручает ему отправиться к патриарху и известить его, что по просьбе благочестивых людей правительство намерено приступить к восстановлению икон. Вследствие этого патриарху предлагается или дать согласие на это решение правительства, или, в случае несогласия, оставить патриарший престол и удалиться из города. Константин был принят в Фессальской палате патриаршего дворца. Пораженный словами Константина, патриарх ничего другого не сказал ему, как только, что ему нужно обдумать хорошенько это дело, и с этими словами отпустил его. Но в то же мгновение схватил нож и нанес себе раны в живот с таким расчетом, чтобы, не причиняя себе опасности для жизни, пустить достаточно крови и тем возбудить к себе сострадание в толпе. Смятение и шум распространились по патриархии и достигли царского слуха, предупредив возвращение друнгария: молва гласила, что патриарх убит по личному приказанию царицы. Отправленный для производства следствия патрикий Варда без труда обнаружил, что раны сделаны умышленно, и все происшедшее было восстановлено по показаниям слуг, причем представлено и орудие, при помощи которого произведено поранение. Почему Иоанн, обвиненный в покушении на свою жизнь, лишен престола и сослан в поместье Психа.

Из сличения известий Генесия и продолжателя Феофана получается возможность восстановить с довольно приблизительною точностью то, что происходило в патриархии. Друнгарий Константин явился к патриарху с отрядом царской стражи, которая состояла из язычников, по всей вероятности, из варягов. Что здесь не обошлось без грубой расправы, можно заключать из следующего. Продолжатель Феофана дает весьма живое наблюдение, заимствованное или из дела о патриархе Иоанне, или из описания очевидца. Из его описания следует, что около патриархии собралась толпа народу, которую, очевидно, привлекла свита друнгария Константина, что о происшествии в патриархии толпа узнала еще прежде, чем удалился Константин. Из этого легко заключить, что в патриархии происходили довольно шумные сцены и, может быть, вооруженная схватка между патриаршими служителями и варягами. Весьма вероятно, что царица не желала прибегать к насилию и не предвидела кровавых последствий. Спешили замять дело и назначили для производства следствия брата царицы, патрикия Варду. Что следствие произведено было небеспристрастно, и что нашлись такие свидетели, которые показали, как патриарх схватил нож и нанес себе раны с расчетом, это уже не требует особенных объяснений.

После низложения он спокойно проживал в одном монастыре, отказавшись от борьбы, но не изменив своих убеждений. Есть, впрочем, известие, в верности которого трудно сомневаться, что на него был сделан донос, будто он в своем монастыре приказал выскоблить глаза на одной иконе. Ревностная защитница иконопочитания царица Феофила приняла было суровое решение наказать его лишением зрения, но по ходатайству некоторых приближенных заменила этот приговор телесным наказанием. Он был жив еще в 846 г., как можно заключить из одного места письма патриарха Мефодия к иерусалимскому патриарху, но не выражал никакого желания вступить в соглашение с иконопочитателями[7].

Переходим к рассмотрению обстоятельств, при которых произошла отмена иконоборческой политики. Царь Феофил умер 20 января 842 г. По господствующему мнению, которое до сих пор держится в науке, уже в марте того же года, в первую неделю Великого поста, последовало провозглашение торжества православия после того, как новое правительство созвало церковный собор, сменило одного патриарха и избрало нового и приняло множество других мер с целью полного изменения церковной политики. Ясное дело, что в один месяц нельзя было произвести всех указанных перемен, и что византийская летопись в этом отношении не дает нам надежных указаний. Лучший летописец, переживший эпоху торжества православия, Георгий Амартол, остановился в своей хронике на 842 г. и сообщил о событиях, имевших место в это время, очень скудные и весьма сбивчивые сведения[8]. В самом деле, заключительная страница, посвященная Михаилу и Феодоре, представляет жалкое упражнение, из которого ничего нельзя построить в историческом отношении. Поэтому весьма важно выяснить вопрос, каким путем сохранились известия о соборе 842 г. и об утверждении православия, читаемые в хрониках, составленных в X и последующих веках? Мимоходом заметим, что ответ на этот вопрос имеет для нас — именно для объяснения первых страниц русской летописи—принципиальное значение. Не только по отношению к тем событиям, о которых идет речь, но и вообще о времени Михаила III попадаются в литературе X в. такие указания, которые возбуждают научное любопытство, но и источник которых до сих пор не удается определить. Выше было указано, что особенно крупное значение имеет для этого времени летопись Генесия, составленная по фамильным преданиям. Находимые у него данные о последовавших за смертию Феофила событиях заключаются в следующем. За малолетством Михаила III во главе управления стояло регентство из царицы Феодоры, патрикия и канцлера Феоктиста, протомагистра Мануила, к ним присоединяется еще Варда, брат царицы Феодоры. Все эти лица принадлежали, несомненно, к приверженцам Феодоры и в религиозном отношении разделяли ее воззрения.

Итак, для православных, находившихся при Феофиле в принижении, наступила пора поднять голову. Члены регентства, Феоктист и Мануил, вступают в переговоры с царицей Феодорой по отношению к ближайшим мерам к отмене иконоборческих постановлений, и т. к. не предвиделось особенных противодействий со стороны иконоборцев, то правительство смело вступило на путь реформ. Решительными мерами по отношению к патриарху Иоанну регентство освободило себя от главного соперника, который мог бы еще, опираясь на высшее духовенство, поставить некоторые затруднения правительству, но, как мы видели, Иоанн VII не нашел нужным вступать в борьбу и удалился в назначенный ему монастырь. Затем предстояло решить вопрос об избрании патриарха. Ни при иконоборческом заместителе патриаршей кафедры, ни при вакантности ее нельзя представлять себе осуществления задуманных регентством реформ, следовательно, избрание в патриархи монаха Мефодия, известного уже борца за православие и давно бывшего в сношениях с царицей Феодорой, должно было последовать непосредственно за низвержением Иоанна VII. Все дальнейшие мероприятия по отношению к подготовке собора, на котором был окончательно решен вопрос о восстановлении почитания святых икон, равно как председательство на соборе и приведение в исполнение соборных постановлений, затрагивавших существенные интересы многочисленного духовенства, получившего посвящение от иконоборческих епископов, все это должно быть отнесено к деятельности патриарха Мефодия. Но следует сказать, что рассмотрение летописной традиции оставляет нас в крайнем смущении: она не знакомит с событиями с достаточной полнотой, мало характеризует главных деятелей и вообще не дает ответа на многие существенные запросы. Но что всего печальней, в летописной традиции не нашлось указаний на два факта: 1) когда и как происходил собор, чем он занимался и какие результаты его деяний; 2) совпадает ли происходивший в Константинополе собор с торжеством православия. Прежде всего нужно признать неподлежащим сомнению вывод, что собор должен был происходить в 843 г. Это столько же вызывается сложностью и разнообразием предварительных административных распоряжений, какие должны были предшествовать сознанию собора, сколько подтверждается заключениями из греческих текстов, появившихся в печати в недавнее время[9]. Оказывается, что избрание Мефодия в патриархи, равно как и собор для восстановления православия, происходило во втором году правления Михаила и Феодоры, и что дата восстановления православия должна падать на 11 марта 843 г.

Благополучно совершившаяся и не вызвавшая внутренних потрясений церковная реформа 842—843 гг. до такой степени соответствовала желаниям большинства населения империи и так горячо была поддержана самым влиятельным и популярным сословием—монашествующим духовенством, что она скоро сделалась предметом монастырской и народной легенды и в разукрашенном фантазией виде вошла в жизнеописания деятелей и героев, имевших соотношение к этому важному перевороту. Но живая действительность с последовательным ходом постепенно развивавшихся событий утрачена бесповоротно, т. к. ни официальных актов, ни современных записей не сохранилось, а ближайшие потомки тех лиц, которые участвовали в событиях, доверчиво относились к дошедшим до них повествованиям. Таким образом, историку необходимо ограничиться самыми общими указаниями и скорей истолковывать факты, чем излагать их. Мало того, что нет современных известий, утрачены самые протоколы деяний собора со всеми литературными материалами и местами из Священного Писания и отцов церкви, которыми подтверждались принятые на соборе постановления. Совершенно одиноко стоит церковное слово, сказанное по случаю перенесения останков патриарха Никифора и относящееся еще к патриаршеству Мефодия (f847), в котором сохранились живые черты современности. «Понимая, — говорит оратор,— что ничто так не будет способствовать безопасности империи, как окончание церковной смуты, царица Феодо-ра, переговорив с высшими сановниками государства, призвала наиболее влиятельных между монахами и предложила им на обсуждение вопрос о восстановлении иконопочитания. Когда же нашла, что все они согласны и ежедневно горят одним желанием и болят сердцем о перемене религии, потребовала от них, чтобы они выбрали места из святоотеческих книг в подтверждение истины, указала место во дворце, куда предполагалось созвать собор, и обратилась с манифестом к народу. Собралось такое множество, что нельзя было перечесть, ибо прибыли не только те, которые сохранили чистый ум во время нечестия, но очень многие из тех, что разделяли еретические мнения и были назначены на церковные должности иконоборцами. Переменив свои мысли, и они предали проклятию врагов святых икон»[10].

Созванному регентством собору предстояло возвратиться к постановлениям VII Вселенского собора. Утвердив своим авторитетом и вновь придав каноническую важность определениям собора 787 г., отцы собора, созванного Феодорой, должны были и в своих действиях сообразоваться с практикой того же собора. Не имея актов собора, восстановившего православие, мы имеем то, что до некоторой степени заменяет их,— первую часть Синодика в неделю православия[11]. Этот замечательный памятник церковной литературы по своему существу есть ряд кратких положений, которые были результатом деятельности собора 843 г. Если отцы собора отправлялись в своих решениях от упомянутых соборных деяний, то очевидно, что в той части, которая касалась учения о святых иконах, утраченные деяния занимающего нас собора должны были совпадать с протоколами VII Вселенского собора. Из предыдущего можно выводить заключение, что Синодик может быть рассматриваем как документальное свидетельство о том, что происходило на соборе 843 г.

Принимая во внимание обычную практику делопроизводства на соборах, мы должны допустить, что последними его распоряжениями были те статьи сохранившегося Синодика, которые касаются вопроса об иконах. Как известно, эти статьи были торжественно прочитаны в церкви св. Софии в неделю православия, и по настоящее время с некоторыми сокращениями они читаются в кафедральных соборах раз в год, в первое воскресенье Великого поста. Кроме отлучения от Церкви иконоборцев и провозглашения похвал и вечной памяти подвижникам и ревнителям православия, здесь обращают на себя внимание статьи христологического содержания, в которых приводятся ветхозаветные пророчества и обетования о Христе и Богородице. Этим прежде всего определяется богословский и философский смысл иконоборческого вопроса, волновавшего Церковь и Византийское государство более ста лет. Затем из рассмотрения этой части Синодика вытекает, что иконоборческое движение само подвергалось с течением времени известному процессу развития в зависимости от внешних условий. Так, к борьбе из-за церковного обряда присоединились не только мотивы государственных реформ, но и этнографические и социальные особенности и притязания эллинизма и восточных народов, входивших в империю. Нет сомнения, что победой над иконоборчеством нанесен был удар и тем либеральным тенденциям, которые были выдвинуты в рассматриваемый период. Но было бы также односторонним заключение, что иконоборческая борьба дала только отрицательные результаты. В течение этого периода выдвинулись многие культурные и политические вопросы, вытекавшие как из поступательного движения византинизма, так и из громадного успеха, сделанного в это время германским миром на западе и мусульманским — на востоке и юго-западе империи. Уже самая элементарная справедливость требует признать, что если бы иконоборческий период не заключал в себе никаких прогрессирующих элементов, то византинизм не был бы в состоянии ни сохранить в себе жизненных сил для дальнейшей эволюции, ни уделить достаточно духовных сил славянам, которые именно в конце IX в. пробуждаются к исторической жизни.

Главная заслуга в устроении Церкви после отмены иконоборческой системы должна быть приписана патриарху Мефодию. Соединившись в тесный союз для ниспровержения патриарха Иоанна, православные, однако, не остались в согласии между собой. О церковных настроениях при Мефодии мы также очень скудно осведомлены тогдашней летописью, как и относительно соборных данных. Не подлежит, однако, сомнению тот факт, что часть духовенства стояла с патриархом, другая против него. Некоторый свет на эти отношения бросает снова жизнеописание св. Иоанникия, которым мы уже пользовались выше: «Когда Мефодий, получив священный трон, утишил волнения и успокоил дела, поднимается среди православных другая смута, и Церковь делится снова надвое и образует противоположные партии. Одна полагала, что нет никакого нарушения благочестия в том, чтобы рассматривать получивших священный сан от иконоборцев, как имеющих правильное рукоположение; другая же держалась того воззрения, что было бы вполне нечестиво и богопротивно и невозможно допускать их к священнослужению, как получивших дар из нечистых рук. В это время боголюбезный Иоанникий, то лично, то посредством писем, старался привлечь отторгшуюся часть стада и соединить ее с единым Богом и с единым добрым пастырем, а не наемником»[12]. Приведенные места дают понять, что Мефодию приходилось бороться с двоякого рода затруднениями, из коих одни касались церковной администрации, другие — вероучения. Что касается вопроса о духовных лицах, получивших рукоположение при иконоборцах, или хотя бы рукоположенных и православными епископами, но разделявших иконоборческие мнения, то Церковь имела уже на этот счет практику, которая действовала издавна и не могла вызывать особенно жаркой борьбы. Согласно этой практике, раскаявшиеся в заблуждении и принявшие постановления VII Вселенского собора оставляемы были на прежних местах. Есть еще любопытная черта в житии, ведущая к предположению, что религиозная смута прекращена была или посредством собора, или публичного обличения; эти последние данные свидетельствуют, что затруднения Мефодия были гораздо серьезнее, чем можно полагать с первого взгляда.

Кратковременный период управления Церковью Мефодием получает некоторое освещение из письма его к иерусалимскому патриарху. В этом письме нужно различать две части. Первая излагает содержание грамоты, полученной от иерусалимского патриарха на более раннее письмо Мефодия, написанное после возведения его в патриархи. Вторая часть, из которой видим, что письмо составлено в четвертый год патриаршества Мефодия, рисует яркими красками тяжелое его положение. Оказывается, что никто из тех лиц (т. е. епископов и священников, принятых в общение с православною Церковью) не показал плодов раскаяния, никто не смирился и не устыдился, и не удалился от святого места, поругаемого им: «Они дошли до такого бесстыдства, что при встрече с кем-либо из наших относятся к нему свысока, чрезмерно гордо осматривают его с ног до головы, бросают ему резкую укоризну»[13]. Эта часть письма имеет интерес с точки зрения взаимного положения партий, бывшей иконоборческой и господствующей православной. Как можно видеть, Мефодию приходилось болеть сердцем и мучиться не потому, что он заместил вакантные церковные должности своими неспособными людьми, а потому, что имел слабость оставить на местах многих лиц из иконоборческой партии.

Но что всего замечательнее в истории церковных настроений при Мефодий, это упорный протест против него со стороны монахов Студийского монастыря. Эта обитель составляла сама по себе весьма внушительную нравственную силу, значение которой хорошо понимало даже светское правительство. Касающиеся смуты в Студийском монастыре материалы свидетельствуют, что против студитов составлен был Мефодием собор, подвергший их отлучению[14]. В завещании Мефодия есть статья о студитах, которою разрешается принимать их в общение с Церковью под тем условием, если они предадут анафеме написанное против Тарасия и Никифора.

Как завершение церковной политики, выразившейся в восстановлении православия и в стремлении к установлению в империи церковного единства, можно рассматривать систематическое гонение на павликиан, которое стоило будто бы сотни тысяч жертв. Павликианство как противоцерковное учение зародилось в Малой Азии и распространилось первоначально в Армении и Сирии. Это было рационалистическое религиозное движение, стремившееся к очищению современной Церкви от внешних форм и обрядностей и к устройству ее на началах апостольского времени. Легко видеть, что эта секта коренится в законных стремлениях духа человеческого к самоопределению в вопросах веры, но понятно также и то, что она не могла быть терпима в государстве, как ниспровергающая установленные веками формы церковного быта и вводящая иной, чуждый христианской Церкви авторитет в вероучении и определении религиозности. Чтобы в нескольких словах выяснить живучесть этого направления, достаточно указать, что, несмотря на суровые преследования, оно никогда не умирало и вновь давало о себе знать в распространеннейших сектах богомилов, альбигойцев, анабаптистов, квакеров и, может быть, нынешних молокан, штундистов и даже толстовцев. Имя павликиан эта секта, зародившаяся в конце VII в., получила потому, что она приняла послания апостола Павла за основное руководство в деятельности членов своих и в устройстве основанной ею христианской общины. Самые известные руководители секты усвоили себе имена ближайших сотрудников и учеников Павла. Так, Константин принял имя Силуяна, Симеон—Тита, Сергий, живший уже в VII в.,— Тихика. Учрежденные павликианами религиозные общины носили имена основанных Павлом церквей: Ахэя, Македония, Коринф, Ефес и т. п. Устройство павликианских общин приближалось, насколько это было возможно, к простоте жизни и несложности форм первоначальной христианской общины, которая видела апостола Павла и пользовалась его наставлениями.

Вождь павликианской секты Сергий, прозванный Тихиком, особенно содействовал распространению ее; занимаясь мастерством плотника, он обошел те страны и города, которые в свое время посетил апостол Павел, передавая своим приверженцам глубокий религиозный пыл и укрепляя их в вере, что он и есть тот Утешитель и дух, которого ожидают верующие. В течение многолетней кипучей деятельности, в период от царицы Ирины до Феофила, Сергий собственным примером и личным убеждением скрепил членов павликианской общины и дал ей громадную внутреннюю силу и распространение. Он имел основание сказать о себе в одном из своих писем: «От Востока до Запада и от Севера до Юга обошел я все страны с проповедью Евангелия Христова, и все пешком на своих ногах». Под влиянием большого организаторского таланта Тихика павликиане в занимающее нас время совершенно выделились из состава господствующей Церкви и приняли вид самостоятельной и самодовлеющей общины, которая шла вразрез с уставами Церкви. Составить точное представление о вероучении павликиан, впрочем, не так легко, т. к. собственные произведения павликианских учителей уничтожены во время борьбы Церкви с этой сектой, а произведения греческих писателе[15] слишком пристрастны и пропитаны раздражением, так что не могут служить достоверным материалом для ознакомления с сектой.

Уже основная постановка вопроса о близости манихейства и пав-ликиансгва может возбуждать сомнения и пущена в оборот Петром Сицилийским с целью вооружить против павликианства церковную и гражданскую власть. Между тем нельзя не признать, что основные пункты учения павликиан, касающиеся отрицания церковной иерархии, непризнания Церкви и ее таинств и понимания в символическом смысле установительных слов причащения, в особенности же отрицание поклонения Богородице и Честному кресту, не имеют необходимой связи с манихейством и скорей сближаются с иконоборческой системой. В сущности, существенной чертой павликианства нужно считать отрицание в ней епископской и священнической власти; этим качеством пав-ликианство вооружило против себя церкбвную и навлекло на себя мщение светской власти. Освободившись от церковного авторитета, присвоив себе право истолковывать по субъективному усмотрению Священное Писание, павликиане необходимо должны были с течением времени стать не только в противоречие, но и во враждебное отношение с Церковью[16].

Судьба павликианства в Византии была весьма печальна. Основатель секты Силуян был побит камнями, Симеон-Тит сожжен, Сергий-Тихик был убит в 835 г. Но времена иконоборчества были еще лучшей порой, худшая эпоха началась после восстановления православия. Правда и то, что, когда правительство начало преследовать сектантов, павликиане присоединились к исконным врагам империи, мусульманам, и вместе с ними стали делать нападения на византийские области. Царица Феодора не остановилась пред самыми крайними мерами по отношению к павликианам и потому, между прочим, что в них она видела приверженцев системы иконоборчества, которой она нанесла окончательный удар. Она отправила против павликиан своих «доверенных»: Аргира, Дуку и Судали, дав им высшие полномочия на тот конец, чтобы или обратить их к Церкви, или нещадно истреблять[17]. Т.к. сектанты не соглашались отступить от своей веры, то их сажали на кол, убивали и топили в море. Число погибших доходило до ста тысяч, имущество их отписывалось в казну.

Казалось бы, сектантам угрожало окончательное уничтожение, но они организовались в военную дружину и нашли возможность долго отстаивать свою жизнь, нанеся империи немало горя. Во главе их встал военный муж, служивший протомандатором у стратига фемы Анатолика, по имени Карвей. Его судьба полна приключений. С 5 тыс. павликиан, своих единоверцев, он удалился к арабам и чрез посредство эмира Мелитины был представлен калифу, который принял павликиан в свои владения и предоставил им для заселения два города. Терпевшие в империи притеснения павликиане переселялись к своим единоверцам, увеличивая число их. С течением времени они построили собственный город Тефрику в области Севастии и получили большое военное значение в постоянных войнах с империей эмиров Мелитины и Тарса, с которыми павликиане воевали против христиан. Защита империи против этих врагов была поручена Петрове, на которого как стратига Фракисийской фемы, тогдашний доместик схол и член регентства Варда возложил эту серьезную и ответственную задачу. Но Феодоре не удалось ни истребить павликиан, ни обратить к господствующей Церкви. Первое серьезное поражение нанесено было павликианам в 871 г., когда был убит вождь их Хрисохир, а через 100 лет огромная масса павликиан выведена была во Фракию и поселена близ Филиппополя, где она встретится нам снова под именем богомилов[18].

Славянские поселения в Пелопоннисе составляли также немалую заботу для правительства Феодоры, которое не могло хладнокровно переносить, что несколько отдельных племен, живших в гористых местах Южной Греции, продолжали охранять свои племенные особенности внутреннего управления и быта. Те мелкие племена, которые со всех сторон были окружены эллинским населением, как славяне у Пагасейского залива близ Димитриады, постепенно теряли свои народные особенности, сливаясь с местными жителями; другие племена, как жившие у Патр, потеряли даже свою свободу и перешли в состояние церковных крестьян[19]. В том и другом случае над славянами получали преобладание высшая культура и христианская Церковь. Весьма вероятно, что в великом движении, которое сопровождалось возмущением самозванца Фомы, греческие славяне также имели долю участия. Царица Феодора, при которой Средняя и Южная Греция уже организована была как фемы Эллада и Пелопоннис, поручила, как и естественно, устройство фемы стратигу протоспафарию Феоктисту Вриеннию. С помощью военных отрядов, приведенных из Фракии и Македонии, Феоктист мог начать окончательное подчинение славян и подведение их под византийскую административную систему. После усмирения северных ахейских славян при Никифоре I в начале IX в. в занимающее нас время могли обращать на себя внимание два племени, которые долго еще и впоследствии напоминают о себе в Пелопоннисе, это милинги и езериты, жившие по склонам Тайгетского хребта и сохранившие свое имя и известного рода внутреннюю самобытность до самого турецкого завоевания. Не столь многочисленные, как у Тайгета, были еще славянские поселения в Пелопоннисе близ древней Олимпии.

Победы протоспафария Феоктиста нанесли славянам большой удар, и самые воинственные между ними и защищенные горами Тайгета племена принуждены были платить дань империи, именно: на милингов возложено было 60 номисм, а на езеритов — 300. Уже из незначительности дани можно заключать, что или племена эти были весьма немногочисленны, или зависимость их была слишком слабая[1463]. Т. к. обращение в христианство милингов и езеритов последовало позднее, именно в царствование Василия I (867—886), то следует полагать, что при царице Феодоре было достигнуто лишь внешнее их подчинение.

Как мы видели выше, условия воспитания наследника престола поставлены были царицей Феодорой весьма неудовлетворительно.

Царевич лишен был доброго влияния и предоставлен в юном возрасте своим натуральным склонностям, развитие которых с годами сделало его весьма неспособным государем и слишком дурным человеком. Если кто заслуживает в этом упрека в небрежности и невнимании к своим прямым обязанностям, то это, конечно, мать. С юношеских лет Михаил получил вкус к веселому обществу сверстников, к охоте, к веселым пирушкам и пьянству. Он стал страстным любителем цирковых представлений, в которых принимал личное участие в качестве наездника, более всего дорожил популярностью между цирковыми партиями и наездниками, на которых тратил большие суммы. В происходивших со стороны регентства вмешательствах в жизнь Михаила Барда всегда принимал сторону этого последнего и этим становился еще ближе к своему воспитаннику. В молодые годы он позволял себе связи с женщинами, и одна из его любовниц, Евдокия Ингерина, так завладела его чувствами, что царица Феодора с целью отвлечь его от этой связи женила его в семнадцатилетнем возрасте на девице знатного рода Декаполитов по имени Евдокия. Но вынужденный брак не изменил отношений Михаила к его незаконной привязанности. Явным следствием были придворные интриги, начавшиеся между членами регентства.

Видя в канцлере Феоктисте виновника принятых против царевича мер и желая устранить его с дороги, Варда воспользовался городскими слухами о близких отношениях между царицей Феодорой и канцлером — логофетом и побудил царевича взять Феоктиста под стражу и предать смерти (ок. 855 г.). Это служило предвестием приближавшегося переворота, т. к. царица в Феоктисте действительно лишилась своей главной опоры. Прежде всего дочери Феодоры — Фекла, Анастасия, Анна и Пульхерия — выведены были из Большого дворца и пострижены в монахини; затем все влияние Феоктиста и занимаемое им в регентстве положение перешло к Варде. Хотя царица оставалась еще формально во главе правительства, но на деле власть уходила от нее, и она, верно оценив положение дел, сочла более благоразумным уступить власть сыну и обратиться к частной жизни. Можно, впрочем, думать, что Феодора питала надежду на возвращение к власти, если только ей удастся поколебать влияние Варды, но сделанные в этом направлении попытки только ухудшили ее положение, т. к. ей с дочерьми указано было жить в монастыре Гастрии, куда обыкновенно ссылались царицы и принцессы, присутствие которых при дворе считалось нежелательным или опасным.

Для характеристики времени Феодоры в хозяйственном отношении заслуживает внимания следующая подробность. В конце января 856 г. она собрала членов сената в заседание и дала отчет о состоянии денежных сумм в казне. Оказалось, что правительство владело громадными запасами в золоте и серебре: 1090 кентинариев золотом и 3000 кентинариев серебром, что по расчету равняется приблизительно 35 миллионам р. Это, конечно, была громадная сумма, которая до известной степени может служить показателем и экономических средств империи и правильной системы в расходовании государственных средств в период малолетства Михаила III.

С 856 г. начинается самостоятельное правление Михаила. Он принес на престол все пороки, в которых воспитали его, и не унаследовал ни одного царского качества. В характеристике Михаила как человека безнадежно испорченного и утратившего благородные качества души не может быть двоякого мнения, все писатели порицают этого царя-пьяницу. После отмены регентства объявленный сенатом и имперскими чинами царем он прежде всего отличает высшими наградами Варду, пожаловав его саном магистра и назначив доместиком схол. Когда же раскрыт был заговор на жизнь его, то Варда получил высший сан куропалата и при своем безнравственном и слабовольном воспитаннике-царе стал пользоваться неограниченными полномочиями.

Чтобы хотя до некоторой степени ознакомить с обычными занятиями молодого царя, приведем страницу из летописи Симеона магистра. «Предавшись всякому распутству, Михаил растратил огромные суммы, которые сберегла его мать. Принимая от святого крещения и усыновляя детей наездников цирка, он дарил им то по 100, то по 50 номисм. За столом в пьяной компании товарищи его пиршеств состязались в бесчинствах, а царь любовался этим и выдавал в награду до 100 номисм самому грязному развратнику, который умел выпускать газы с такой силой, что мог потушить свечу на столе. Раз он стоял на колеснице, готовый начать бег, в это время пришло известие, что арабы опустошают Фракисийскую фему и Опсикий и приближаются к Малангинам, и протонотарий в смущении и страхе передал ему донесение доместика схол. «Как ты смеешь,— закричал на него император,— беспокоить меня своими разговорами в такой важный момент, когда все мое внимание сосредоточено на том, чтобы тот средний не перегнал левого, из-за чего я и веду это состязание!»»[20] Но самое худшее — это было сообщество, в котором он любил вращаться: сатиры и бесстыдники, способные на самые грязные выходки. Он одевал их в священные и золототканые одежды, возлагал на них омофоры и бесстыдно и неприлично заставлял совершать священные действия. Начальника их по имени Феодосии, или Грилл, называл патриархом, а прочим 11 присвоил имена митрополитов знаменитейших кафедр. Участвовать с ними в этой забаве он считал высшим благом, чем самое царствование. Он считался первопрестольным колонийским и двенадцатым по порядку. Под игру на кифарах они исполняли священные песни и, подражая таинственным песнопениям, то понижали голос, то произносили слова громким и пронзительным звуком. В золотые и украшенные жемчугом сосуды вливали уксус и горчицу и давали желающим пить, издеваясь таким образом над таинством причащения. Иногда этот Грилл, сидя на белом осле, совершал процессии по улицам в сопровождении своей ряженой ватаги и, бывало, попадался навстречу блаженному патриарху Игнатию во время совершения им литии. Тогда Грилл и его приспешники, подняв фелони, начинали сильней бить в свои инструменты и поносить клир бесчисленными ругательствами, оставляя без внимания увещания благочестивого мужа, он разве немного сходил с дороги. Нарисованная выше картина ночных попоек, цирковых забав и скоморошеских процессий должна бы предрасположить нас к тому, чтобы не искать в царе Михаиле никаких положительных качеств. Но уже то обстоятельство, что между его современниками и даже имевшими к нему близкое отношение людьми встречаем высокие характеры и просвещенные умы, может дать повод не без пользы присмотреться к нему со стороны его правительственной деятельности. Конечно, на первом плане нужно поставить военное дело.

Оказывается, Михаил не пренебрегал военной честью империи и старался лично вести войска на опасные места на границе с мусульманами. Здесь важным значением пользовались по своим враждебным к империи расположениям занятые павликианами места Сивас и Тефрика[21], откуда почти ежегодно происходили наезды на византийские области. Эмир мелитенский и правитель Тарса руководил павликианскими отрядами, подкрепляя их арабскими конниками. Отношения с арабами составляли в это время самую важную сторону внешней политики; почти постоянно в столице были мусульманские послы, и, с другой стороны, из империи снаряжались посольства к калифу. Вот почему значительной долей и притом важнейших известий мы обязаны за это время арабским писателям. Между прочим, у Табари встречаем такое место, характеризующее влияние Петровы[22]. Между представителями империи и калифата шла речь об обмене пленными, обе стороны подтвердили клятвой свои обещания. Т.к. со стороны Византии принес клятву именем императора Петрона, то арабский посол спросил царя, обязательна ли для него данная его дядей клятва, император отвечал на это утвердительно кивком головы. «И не слышал я от него,— говорится далее,— ни одного слова с тех пор, как вступил в греческую землю до моего ухода. Говорил один переводчик, император только слушал и головой говорил, да или нет. Сам же император никогда не говорил, и его делами распоряжался дядя».

Несмотря на перемирие и обмен пленными, произведенный, как было в обычае, на р.Ламус, в 860 г. между империей и калифатом снова происходили военные дела. Поход этого года, предпринятый также лично царем Михаилом, падает на то время, когда под Константинополем появилась русь, которая произвела опустошение окрестностей и начала угрожать самому городу, очевидно, лишенному в то время своего гарнизона. Никита Орифа, адмирал, или друнгарий флота, не имел в своем распоряжении достаточных средств для отражения русских и поспешно дал знать царю, находившемуся тогда у Черной реки, чтобы он возвратился в столицу. Когда русские были прогнаны от столицы, Михаил вновь отправился в поход на восточную границу. На границе калифата и империи в округе Сивас, у Дазимона, произошло сражение, окончившееся поражением Михаила, после которого он едва спасся от плена. Для характеристики положения, в котором находилась столица летом 860 г., т. е. во время русского нашествия, важно еще отметить, что критские арабы тогда же сделали набег на Киклады и доходили до Проконниса.

В 863 г. снова возобновились военные действия. На этот раз мелитинский эмир Омар сделал поход на север в фему Армениак, где взял важный приморский город Амис, ныне Самсун. Этот город издавна имел большое торговое значение на южном побережье Черного моря, и, кроме того, появление арабского войска внутри византийских владений должно было немало обеспокоить правительство. Не полагаясь на местные войска фем, император послал против Омара стратига Фраки-сийской фемы Петрову, который с помощью вспомогательных отрядов из разных малоазийских округов нанес арабам сильное поражение в местности, положение которой недостаточно определено, между фема-ми Пафлагония и Армениак. В этой битве погиб эмир, и уничтожено было его войско. После этого дела Петроне было дано звание магистра. Фактически, однако, положение дел на восточной границе нимало не изменилось до самой смерти Михаила III. В общем, это была постоянная война, сопровождавшаяся опустошением незащищенных местностей и захватом пленников и прерывавшаяся на время переговорами о перемирии и разменом пленными, причем с той и другой стороны нередко оказывались отступники от веры отцов. Сильного напряжения не достигали эти столкновения лишь потому, что само положение калифата далеко не было обеспечено от смут и анархии. Арабский элемент встретил сильное соперничество в турецких отрядах, окруживших трон падишаха, и подготовил опасный разрыв между калифом и турками.

Со стороны моря империи наносили много вреда арабы, занявшие Крит и развившие у себя морское дело и пиратство. В 866 г. снаряжен был флот против критских корсаров, но в это время произошли неожиданные обстоятельства, вследствие которых поход был отменен. Именно: в апреле месяце у берегов Малой Азии главный вдохновитель этого похода кесарь Варда был убит на глазах императора Василием Македонянином, который около того времени вошел уже в расположение императора и с тех пор сделался первым после царя человеком в империи.

Нам остается еще коснуться церковных отношений времени Михаила. Это тем более следует отметить, что как Михаил, так и кесарь Варда в религиозных убеждениях скорей придерживались отрицательных взглядов, император по крайней индифферентности, а дядя его — по рационалистическим воззрениям. Известно выражение императора, передаваемое в жизнеописании патриарха Игнатия: «Мой патриарх—это Феофил, кесарев — Фотий, а у народа патриарх Игнатий»[23]. Кесарь Варда с первых же лет самостоятельного правления Михаила получил громадное влияние на политические и церковные дела. Придворные интриги и борьба мелких честолюбий, увеселения и пьяные пирушки были предоставлены царю и его ближайшим товарищам, Варда же оставил за собой правительственную деятельность. Мы видели, что военное дело вел брат его Петрона, внутренняя же администрация всецело лежала на его ответственности. В особую заслугу ему ставили то, что он лично наблюдал за отправлением правосудия и оживил изучение права. Несомненным подъемом обязаны ему школы, хотя, конечно, нужно признать неправильным мнение, что он впервые открыл совершенно запущенные в эпоху иконоборства учебные заведения. Что касается высшего учебного заведения в Магнаврском дворце, оно обязано Варде своим переустройством, новыми материальными средствами и хорошими профессорами. Во главе этого учебного заведения стоял знаменитый философ Лев, бывший архиепископ солунский. Личным поощрением учеников и вниманием к их нуждам Варда много содействовал поднятию учебного дела в империи и утверждению его на продолжительное время[24]. Занимавший после патриарха Мефодия вселенский престол Игнатий (846—857) был иерарх высокого происхождения, сын царя Михаила Рангави, низвергнутого с престола Львом Армянином в 813 г. После несчастия, постигшего семью Рангави, четырнадцатилетний сын Михаила Никита был оскоплен и заключен в монастырь, где под именем Игнатия провел 33 года в строгом монашеском уединении и утратив надежду на возвращение лучших дней. В 846 г. по смерти Мефодия царица Феодора вспомнила об нем и поручила ему управление Церковью, которая далеко еще не нашла себе после восстановления православия твердого водительства.

Легко понять, что добросовестный отшельник, всю жизнь проведший вдали от людей и не могший питать к ним добрых чувств, едва ли был таким духовным вождем, который отвечал бы потребностям времени. Он не обладал ни авторитетом, ни достаточным уменьем, чтобы повлиять на придворные сферы, и не пользовался расположением ни царя, ни кесаря Варды. Благочестивый пастырь ввиду ходивших в городе слухов, что Варда находился в преступной связи с своей невесткой, женой его сына, публично отлучил его от св. причастия, чем возбудил против себя его ненависть. Вследствие этого выступления против всесильного временщика патриарх Игнатий поплатился своим положением вселенского патриарха. На место его был избран и посвящен Фотий, а низверженный Игнатий заключен в монастыре на• острове Теревинфе, где и оставался десять лет, до вступления на престол Василия Македонянина, который, желая на время порвать с церковной политикой Фотия, решился в удовлетворение консервативной, по преимуществу монашеской партии снова призвать к управлению Церковью Игнатия (867).

С устранением Игнатия в положении церковных дел наступила значительная перемена, приведшая к разрыву отношений между Восточной и Западной Церковью. Кесарь Варда, которому легко было бы оценить мировое значение подготовлявшихся событий, более, по-видимому, занят был мерами к укреплению своего личного положения, чем задачами мировой политики. Когда с падением Феодоры и убийством Феоктиста все влияние перешло к нему, он несознательно допустил, что около царя образовались такие влияния, которые могли быть для него вредны. Уже и то обстоятельство, что с именем Варды стала соединяться идея о судебном правосудии, школьном образовании, церковном строительстве и т. п., могло подать повод к подозрительности царя Михаила. В ближайшем к нему кружке стали говорить о замыслах Варды и об опасных для царя планах, его занимающих. Около 862 г. приближенным к царю лицом становится Василий, которому мало-помалу удалось занять из небольшого чина царской конюшни высшее звание в империи. Это был любимец счастья, вышедший из самой скромной доли и давший империи самую славную династию, какая только бывала во главе Византийской империи. Сделавшись первым человеком при Михаиле, Василий должен был возбудить к себе соревнование со стороны Варды, и между ними возникли недоразумения. Василий успел уверить императора, что Варда замышляет заговор и имеет в виду царский трон, и убедил его в необходимости принять средства к защите. Во время упомянутого похода, когда флот остановился у берегов Малой Азии, Варда был убит на глазах царя, и предпринятый поход отменен. Это было причиной сильного недовольства против царя, который подвергался укоризнам и порицанию за то, что погубил лучшего государственного человека и не исполнил популярного предприятия. Затем события, сопровождавшиеся насильственной смертью царя, следовали весьма быстро. Мая 26 867 г. Василий был объявлен кесарем и императором, а 23 сентября того же года Михаил был умерщвлен по приказанию Василия.

Как ни ничтожен характер Михаила и как ни глубоко пали при нем нравственные требования и общественные запросы, мы должны признать, что краткий период его царствования открывает в истории империи совершенно новые перспективы и в десятилетие от 856 до 867 г. появляются на исторической сцене новые, хорошо подготовленные для деятельности люди, которые оказываются совершенно приспособленными и воспитанием, и обучением к предстоявшим широким задачам как в политической и церковной сфере, так и в культурно-просветительной деятельности. В этом отношении новый период истории следовало бы открывать не с Василия Македонянина, который является исполнителем уже намеченного и приготовленного ранее, а именно со времени Михаила III, при котором историка встречают вполне «новые люди и новые песни». Мне кажется, что эти новые явления в жизни византийского общества составляют вывод из пройденной эпохи и должны быть поставлены в связь с иконоборческим движением. Ни патриарх Фотий, ни Константин и Мефодий, ни сам Василий Македонянин не могут быть рассматриваемы вне условий среды, которая их воспитала, а эта среда, несомненно, была иконоборческая. Царствование Михаила III, таким образом, следует рассматривать с двоякой точки зрения: с одной стороны, в это время доживают и заявляют право на существование старые представители иконоборческой эпохи, с другой — начинают действовать новые люди, воспитавшиеся под влиянием политических и церковных событий нового времени, т. е. начала IX в. С одной стороны, византинизм сдерживал государство и Церковь в цепях узкого филетизма и отвлеченного принципа, в котором преобладающим элементом было послушание букве, а не духу и требованиям жизни, с другой — возникшая на Западе Каролингская империя и усилившаяся столько же вследствие образования церковной области в Риме, как и просветительной деятельности св. Бонифация между германцами, Римская Церковь поставила перед гордым своим старым и теперь падающим могуществом восточным византинизмом новые задачи, побудив его к обеспечению своего пошатнувшегося положения. Случилось так, что с началом второй половины IX в. для государственных деятелей Восточной империи представлялась полная возможность наверстать потерянное и дать империи новый блеск, несмотря на сделанные уступки в пользу Каролингской империи.

Не подлежит сомнению, что иконоборческий период характеризуется борьбой за идеи, и что эпоха процветания византинизма, как называют македонский период, во многом ему обязана.

К сожалению, иконоборческий период остается во многих подробностях маловыясненным и по основным его выводам довольно спорным. Руководившая движением и задававшая тон партия не осталась у дел, а была насильственно отстранена, и все основания, которыми она руководилась в жизни (акты, записи, сочинения), подверглись или уничтожению, или порче, так что цели и стремления иконоборческих императоров и их сотрудников в сущности для нас неизвестны. Торжество православия сопровождалось не только восстановлением почитания святых икон и вообще церковной реакцией, но и отменой многих других новшеств, которые рассматривались как результат той же системы. Известно, что самые законы, изданные иконоборцами, признаны были в X в. негодными и отменены. Конечно, нужно считать увлечением мысль, что иконоборческий период заслуживает сравнения с освободительным движением XVI в., но и в VIII в. в Византии подвергнуты были колебанию многие из устоев жизни. Борьба шла не из-за икон только, икона служила лишь символическим выражением противоположных воззрений на предметы поклонения; икона как вещественный предмет послужила материалом для проверки мировоззрения враждовавших партий. То обстоятельство, что была выяснена разность между λατρεία и τιμητική προσκύνησις, не могло занимать массу верующих, это было дело богословов и образованных классов. Но вместе с тем христианству нужно было отстоять свои принципы и поклонение иконам против мусульманства и иудейства и против бросаемых ему упреков в идолопоклонстве. С богословской и философской точки зрения выяснен принцип поклонения иконам в сочинениях Ф. Студита, т. е. уже в IX в.

Идейные завоевания совершаются весьма медленно. В течение ста с лишком лет теоретический вопрос церковности приковывает к себе напряженное внимание всех классов общества, возбуждает страсти и поглощает материальные и духовные силы страны. А между тем в это время на отдаленных окраинах происходят, не останавливая на себе должного внимания, события первостепенной важности. Не будем здесь приводить на память возрастающие успехи мусульман и болгар, с которыми Византия еще могла справиться и движение которых вперед угрожало самому существованию Византийского государства. Но то, что произошло в IX и X вв. в Италии,— образование Папской области и великая узурпация Каролингов — наносило невознаградимый ущерб престижу и мировой политике Византийской империи. Вместе с началом действия иконоборческого эдикта совпадает отлучение от общения с Западной Церковью Востока; с тех пор Запад эмансипируется и начинает самостоятельное развитие. Римская Церковь, порвав с империей, ищет себе защиты и покровительства в возрастающем Франкском государстве, которое создает и смело ставит в это время свои мировые притязания. Каролинги выработали и привели к осуществлению идею перенесения императорской власти на короля франков и нашли церковное освящение этой революционной мысли в авторитете папы. Мировластительные притязания Рима находили поддержку у самих греков; крупнейший писатель IX в. Феодор Студит признавал за Римской Церковью верховный авторитет в делах веры. Немаловажным ударом для империи было и то, что в течение иконоборческого периода гонимые православные, в большинстве из черного духовенства, во множестве колонизовали Южную Италию, придав на долгое время стране наименование Греции.

После восстановления православия Византия должна была вернуться к тем устоям, на которых покоилось ее существование в начале VIII в. Но вернуться к старому было нельзя, да это и не могло соответствовать ее интересам. Принципы иконоборчества, несомненно, были навязаны с Востока, в основе их лежат мусульманские и иудейские воззрения, торжество иконоборческих идей необходимо приводило к преобразованию Византии в особое государство с преобладанием восточных этнографических и культурных элементов. Между тем, не только по значению эллинского этнографического состава в империи, но и по господствующим культурным особенностям и по историческим тенденциям Византия не могла мириться со скромной ролью восточного государства в средневековой Европе. Уже в конце VIII в. с достаточной ясностью можно было видеть, что европейские народы начинают давать европейской истории совершенно новое значение, что местные истории франков, саксов, лангобардов, баварцев и др. начинают придавать истории Западной империи особый блеск, силу и величие. Разве не ясно было для государственных деятелей Византии, что болгаре, мораване, русские, вообще восточные и южные славяне должны были и до известной степени уже приготовлены были войти в подчинение Константинопольского патриархата и вместе с тем содействовать воскрешению имени империи, блеск которого потускнел вследствие новых завоеваний Каролингов и увеличения пределов Римской Церкви присоединением к ней вновь обращенных германских народов. По-видимому, намечаемый здесь исторический момент хорошо был сознан при переходе власти от Михаила III к Василию Македонянину, т. к. при новой династии империя вступает на новый путь, на котором развивает громадные духовные и материальные силы.

Из вышеизложенного уже ясно, что иконоборческих императоров современный историк обязан защищать против многочисленных и разнообразных взведенных на них обвинений. Наиболее несправедливо обвинение в систематическом гонении на школы и на просвещение. Главное обвинение в этом отношении высказано против Константина Копронима как сознательного и злонамеренного гасильника просвещения. Но никаким доказательством нельзя подтвердить этого. Все обстоятельства, касающиеся Феодора Студита и его семьи и распространения в среднем классе грамотности, отмеченные нами в своем месте, свидетельствуют о том, что в конце VIII в. ни школы не были закрыты, ни домашнему обучению не поставлено препятствий. Что касается начальных годов IX в., то появление на исторической сцене таких научно образованных людей, как Иоанн Грамматик, подготовивший иконоборческую реакцию в 814 г., профессор и математик Лев, выдающийся по своим знаниям, знаменитый патриарх Фотий, поражающий своим обширным литературным образованием, свидетельствует о высокой постановке школы. А грандиозная и беспримерная в средневековом эллинском мире личность Константина Философа, имеющая себе двойника разве в Оригене, не менее импозантная фигура паннонского архиепископа Мефодия и многие современники их, родившиеся и получившие воспитание в конце VIII и начале IX в., не обязаны ли своей школьной образованностью и научной подготовкой современной им общественной среде и высшей школе, в которой они получили образование и любовь к научным занятиям? Подобная общественная среда, несомненно, была при иконоборческих царях; об ней, например, говорит следующее прекрасное место из письма Фотия[25]. Уже будучи патриархом, он рисует такую картину радостей и наслаждений, какие он получал в скромной доле профессора высшей школы в Константинополе. «Могу ли без слез,— пишет он папе Николаю,—говорить о том времени, когда мои друзья собирались около меня и приводили ко мне других, горевших желанием учиться? Мне доставляло высочайшее наслаждение видеть, с какой ревностью они занимались наукой, с каким вниманием расспрашивали меня, как изощряли свой ум математическими вычислениями и с каким рвением стремились к постижению истины посредством изучения философии и Священного Писания, венца всех знаний. Это было обыкновенное общество, в котором я вращался. Бывало, иду во дворец, меня сопровождает толпа слушателей до самого входа и уговаривает не засиживаться там долго и скорей вернуться. В этой привязанности учеников я видел для себя высшую и невыразимую награду и оставался во дворце не более, как того требовало дело. Возвращаясь домой, я встречаем был у дверей моим ученым обществом. Те из учеников, которые своими превосходными качествами снискали некоторое право на короткое со мною обращение, замечали, что заждались меня, другие просто приветствовали. Отношения наши были просты и искренни, их не нарушали козни, не омрачала зависть. И всего этого я теперь лишен и горько оплакиваю перемену».

Чтобы отстоять предвзятую мысль о густом-мраке невежества, господствовавшего при иконоборцах, указывают на известия о просветительной деятельности кесаря Варды, брата царицы Феодоры, с именем которого соединяют открытие византийского школьного образования. Но в открытых Вардой школах не могли получать образование люди, которым обязан своим подъемом византинизм при Македонской династии, следовательно, ему нужно приписывать реформу в этом важном деле, а отнюдь не открытие школ. Варде принадлежит, по свидетельству летописцев[26], главным образом преобразование и обеспечение материальными средствами школы при дворце Магнаврском, в которой, как можно догадываться по перечислению наук, преподавались известные в средневековой школе trivium и quadrivium[27], где после грамматики и риторики следовали геометрия, астрономия, философия и наука всех наук — богословие.

К подобным же заключениям, которые пока еще не могут быть так утвердительно выражены, как первые, приводит изучение памятников искусства. Иконоборческая эпоха не влияла так разрушительно на художественную производительность, как это утверждалось до сих пор. Гонение было не на искусство вообще, а на почитание изображений святых и воздавание им божеских почестей. В настоящее время начинают становиться известными такие памятники высокого художественного выполнения, происходящие, по всей вероятности, из эпохи иконоборцев, которые должны совершенно ослабить ту точку зрения, что искусство заглохло в IX в. и неожиданно вновь ожило при Македонской династии. В самое последнее время открыты мозаики в церкви св. Димитрия в древней Солуни, которые подали повод к новым выводам по вопросу о состоянии искусства в эпоху VI — IX вв.[28] Изучение этого памятника не закончено еще, но, по всем вероятиям, он должен пролить новый свет на историю византийского искусства.

Важным также обвинением против царей иконоборческого периода выставляется жестокость, с какой они преследовали своих противников—иконопочитателей. Хотя историку не следовало бы считаться с этим обвинением, которое не может быть рассматриваемо как знамение эпохи, а скорей служит обычным явлением всякой религиозной борьбы и обнаруживается с одинаковой жестокостью во все времена, но и в этом отношении нельзя не обратить внимания на то, что деятельность иконоборческих царей без меры и слишком густо окрашена пристрастными и нетерпимыми писателями. Достаточно напомнить, что жестокость, проявлявшаяся в членовредительстве, в мучениях, в продолжительном заключении и в казнях, засвидетельствована одинаково и в отношении иконопочитателей, и иконоборцев. Если произвести подсчет, то сомнительно, на чьей стороне подымется вверх чаша гуманности и справедливости, на стороне первых или последних. Во всяком случае, жестокость царицы Ирины по отношению к своему сыну или принесение в жертву чистоте православия сотен тысяч павликиан при царице Феодоре может выдержать сравнение с любым преступным распоряжением Константина Копронима или последнего иконоборца Феофила.

В высшей степени любопытно для оценки иконоборческого движения следующее обстоятельство, на которое доселе не было обращено внимания. В первый период движения видим на Востоке, в особенности в военных частях, горячих защитников иконоборческой идеи, которые готовы жертвовать жизнью ради торжества Исаврийской династии и выдвинутого ею религиозного принципа. Во втором периоде одушевление иконоборческой идеей совершенно падает: ни в Анатолике, ни в Фракисийской феме не встречаем более бунтов из-за иконоборческой идеи. Напротив, самозванец Фома привлекает на свою сторону массы народа в Малой Азии, хотя он слыл за славянина по происхождению и хотя выдавал себя защитником иконопочитания.




[1462] Это сражение имело место у Черной реки, как обозначено и местонахождение царя в 860 г. во время нападения на Константинополь русских под предводительством Аскольда и Дира.
[1463] Шестьдесят номисм составляет около 240—300 рублей, а триста номисм— около 1200—1500 рублей.
Ссылки по теме
Форумы