Книга вторая. Поход на Москву

Глава I. Победа и поражение 1604-1605 гг.

I

Поездка в Краков и аудиенция при польском дворе наметили в жизни претендента новую эпоху. Возвратившись в Самбор, он знал, чего держаться и на что можно отважиться. Король предоставлял свободу действий и тайно поддерживал его; группа магнатов помогла ему; нунций Рангони обнаруживал к нему благосклонность. Оставалось только не уступать противникам и делать последние приготовления к борьбе.
Воевода сандомирский твердо уповал на царевича. Он не сомневался, по крайней мере на словах, в царственном происхождении Дмитрия. В военный же его успех и будущее величие он верил безусловно. Он уже громко произносил звучные титулы Дмитрия: «Славнейший и непобедимый Дмитрий Иванович, император Великой Руси, князь угличский, дмитровский, городецкий, наследственный государь всех земель, подвластных Московскому царству». Эта претенциозная формула была написана киноварью на одном официальном документе от 1 мая 1604 г. Еще немного — и Мнишек видел уже своего протеже в Кремле. Здесь он распоряжается сокровищами московских царей: отсюда он диктует законы своим народам и устанавливает границы своего государства. Дмитрий разделял эти надежды. Он смотрел на будущее с победоносной, уверенностью и, по своему обыкновению, сыпал вокруг себя обещаниями. В этих надеждах была идеальная почва, на которой можно было сойтись обоим сторонам; здесь можно было поставить друг другу известные условия и выработать взаимные обязательства.
Дмитрий нуждался в поддержке со стороны Польши. Ему был необходим покровитель, чтобы вести переговоры с магнатами, собирать волонтеров и организовать войско. Мнишек охотно брал на себя эту роль. Однако, как человек практичный, он требовал от претендента немедленного вознаграждения за свое содействие. Не довольствуясь словесными обещаниями, он домогался документа, должным образом подписанного и скрепленного соответствующей печатью. Два таких акта были составлены в Самборе: 24 мая и 12 июня 1604 г. В них чрезвычайно ярко вырисовываются черты разорившегося и набожного магната.
Брак «царевича» с Мариной должен был явиться венцом заключенного договора. Благосклонный прием Дмитрия королем полагал конец последним колебаниям родителей. Они не противились более замужеству дочери. Со своей стороны, Дмитрий под страхом проклятия формально обязывался просить руки Марины и разделить с ней корону. Из Кремля должно было явиться специальное посольство к королю — просить его соизволения на этот брак. Были уверены, что Сигизмунд не откажет посольству.
Таким образом, семья Мнишеков породнится с могущественным государем. Она приобщится к блеску московской порфиры. То будет великая честь; помимо всего, такой союз сулил большие выгоды.
Дмитрий свободно распоряжался властью и миллиардами, которыми, однако, еще не обладал. Он заявил, что немедленно по вступлении на прародительский престол уступит воеводе и его наследникам две прекрасные области — Смоленскую и Свердловскую. Исключение составят лишь провинции и города, предназначенные польскому королю; они будут компенсированы другими городами, местечками, замками, землями и оброчными статьями. Предварительно же он положит в кассу своего тестя миллион флоринов для того, чтобы оплатить путешествие своей невесты в Москву и удовлетворить назойливых кредиторов Мнишека.
Будущую царицу, свою избранницу, Дмитрий обещал наделить еще более щедро: она получит множество драгоценных вещей, серебряную посуду, а в качестве уделов — Новгород и Псков. Таким образом, к ногам прекрасной полячки ее жених клал целых два царства.
Когда материальный вопрос был решен и алчность утолена, Мнишек занялся интересами высшего порядка. Надо отдать ему справедливость, он никогда не забывал веры своих отцов. Ревниво оберегая ее интересы, он не чужд был прозелитизма. Прежде всего он потребовал, чтобы Марина, взлелеянная на лоне матери-католички, сохранила навсегда полную и безусловную свободу своей веры как при дворе, в Кремле, этом очаге православия, так и на всем пространстве Русского государства. В Новгороде и Пскове она должна была пользоваться еще более драгоценным правом: там ей предоставлялось строить школы, католические церкви и монастыри и назначать католических епископов и патеров.
Во всех этих притязаниях Мнишека Дмитрий не видел ничего чрезмерного. Он, не задумываясь, соглашался на все и даже намекал окружающим, что, приняв латинскую веру, он сочтет своим долгом распространять ее в своем царстве. Его последним словом была торжественная клятва строго выполнить свои обещания и «привести русских людей к латинской вере». Краткий срок одного года был достаточен, по мнению царевича, для выполнения столь обширных планов. Если же это не удастся, тем хуже для него. Воевода с дочерью вновь получат тогда полную свободу действий, если только сами не пожелают дать ему отсрочку. Нельзя не согласиться, что трудно было обнаружить более сговорчивости, более великодушия и щедрости. Вероисповедные симпатии Дмитрия обнаружились еще по другому поводу. Вообще, он вел себя, как ревностный неофит.
В одном разговоре с нунцием он выразил желание иметь духовника. Видимо, об этом знали в Кракове, так как почти одновременно отец-провинциал польских иезуитов, Стривери, получил соответствующие письма из королевского замка и из нунциатуры. В этих письмах настаивали, чтобы он поторопился удовлетворить желания Дмитрия. Ответ не заставил себя долго ждать. Немедленно был найден и практический способ осуществления плана. Дмитрий набирал католиков в свою армию; военные капелланы были для него необходимы; обязанность этих лиц принимали на себя иезуиты, которые должны были служить как солдатам, так и их вождю. Сопровождать армию Дмитрия были назначены два патера. Неся на себе одинаковые обязанности, они, однако, мало имели общего друг с другом: то были разные люди но достоинствам, по характеру, по всему духовному складу. Отец Николай Чиржовский обладал спокойным, уравновешенным характером; он был предприимчивым, но весьма рассудителен. По темпераменту это был истый ректор; вот почему ему столь часто поручалось заведывание учебными заведениями. Его ^товарищем был отец Андрей Лавицкий. Главным достоинством этого человека было золотое сердце. Почти юноша, он мечтал о миссионерской деятельности в Индии, о венце мученичества под раскаленным небом тропиков... Вместо этого он принял на себя миссию на север, в страну льда и снега. Но и здесь он остался верен своей страстной и впечатлительной натуре.
Как только Дмитрий узнал о назначении капелланов, он захотел видеть их и всячески торопил приездом в Самбор. После первого же свидания иезуиты были покорены чарующим обращением претендента. Они не нашли в нем ничего ни грубого, ни монашеского. Дмитрий обнаружил самую сердечную предупредительность; речь его была полна такта, причем, по-видимому, он был вполне откровенен. «Я обещал Богу, — сказал он им, — строить в России церкви, школы, монастыри. Ваше дело — распространять там католическую веру и добиться ее процветания». И в порыве доверия к собеседникам он прибавил: «Я вручаю вам свою душу». Таким образом, капелланы сразу обратились в апостолов. Им предстояло не только проповедовать Евангелие небольшой кучке солдат, нет, они должны были привести в лоно католической церкви громадное царство, дотоле разобщенное с Римом. И будущий император уже заранее добровольно отдавался им. Все это было так грандиозно, так неожиданно, что захватывало дух. Мнишек присутствовал при этом разговоре, как бы подчеркивая тем самым важность слов царевича. Испытывая рвение вновь обращенного, он предложил Дмитрию причаститься. Это было накануне Успения, перед самым походом, вдали от любопытных взоров. Претендент, преисполненный благочестивого усердия, с готовностью принял предложение. Он исповедался в одном из уединенных покоев замка и на другой день тайно принял причастие. В то же утро он прибыл с Мнишеком в церковь Доминиканцев; здесь оба прослушали мессу. Духовники не могли опомниться от удивления. Они отправились к себе обратно с глубоким убеждением, что им предстоит выполнить трудную, но великую миссию.
Среди всех этих забот мысль Дмитрия была поглощена неутомимыми и горячими приготовлениями к войне. Все более и более выяснялась необходимость дать казакам, или, как их обыкновенно называли, черкесам, какое-либо отвлекающее дело. Соединившись, вопреки приказаниям короля, в значительные массы, они внушали более страха, чем доверия. В Польше репутация их вполне определилась: только после их ухода население могло считать себя в безопасности. С другой стороны, приходящие с границы добрые вести и настоятельные призывы единомышленников вынуждали царевича торопиться. Однако надо было еще заручиться помощью поляков. Мнишек оказывал энергичное содействие Дмитрию. Он рассылал послания сенаторам, переписывался с королем и держал его в курсе всего происходящего. Однако все это он делал с большой осторожностью, скрывая свое личное участие в предприятии царевича; он был откровенен только с близкими.
14 июня 1604 г. Мнишек написал королю следующие удивительные строки: «Я смиренно прошу Ваше Величество быть уверенным в том, что я выполняю свои планы с такими предосторожностями, как будто я никогда не нарушал своего долга».
Все усилия Мнишека склонить Замойского потерпели неудачу: великий гетман не давал ни склонить себя, ни привлечь к делу. Сам Дмитрий был более счастлив в этом отношении, чем Мнишек. Не помогли ни восхваления, ни откровенности, ни лесть, ни ссылки на короля, ни, наконец, изобличения клеветы. Замойский не написал ни слова в ответ на два послания царевича. Он ограничился тем, что отправил воеводе Мнишеку высокомерное и суровое письмо. В нем он предупреждал об опасности, грозящей Речи Посполитой, и о том, что все это находится в противоречии с волей короля. Это был официальный документ, который не считался с закулисной стороной дела и стоял выше всяких интриг.
Впрочем, трения не особенно беспокоили Дмитрия. Он зашел чересчур далеко, чтобы отступать. Не остановил его и организованный против него заговор, обнаружившийся в эту же пору.
В Самборе появились подозрительные люди. На «царевича» было совершено покушение, и он спасся лишь благодаря какой-то случайности. Наемный убийца, по предположению Мнишека, был послан Борисом Годуновым. Московский царь, будто бы был напуган приготовлениями Дмитрия. На злоумышленника донес кто-то из московских людей, и без всякого суда ему отсекли голову в Самборе. Сам воевода сообщал об этом Рангони. Русский источник также свидетельствует об этой казни. Однако сведения об участии Бориса и о способе казни мы находим только в словах Мнишека.
Между тем главный штаб армии Дмитрия был учрежден во Львове. Этот город был всего доступнее и ближе к русской границе. Скоро он совершенно изменил свой облик. В нем собрались в большом количестве польские волонтеры. Прельщенные размахом предприятия, привлеченные именами его вождей, эти искатели счастья рассчитывали только на свою саблю.
Они наполнили весь город, расположились лагерем в его окрестностях и скоро обнаружили свои истинные доблести: начались буйства, грабежи и убийства. Жалобы львовских жителей дошли до короля. Граждане Львова умоляли, чтобы их возможно скорее освободили от «рыцарей», которые насильничали в городе, как в неприятельской стране. Русские также энергично протестовали против скопления войска на границе.
В конце концов, пришлось уступить. Исчерпав всякие предварительные меры, Сигизмунд прибег к более решительным средствам: волонтерам дан был приказ немедленно разъехаться; за ослушание им пригрозили суровой карой, а именно: признанием их мятежниками и врагами государства. Приказ короля, помеченный 7 сентября, должен был доставить во Львов коморник. Сообщая эту новость своей свите, Рангони лукаво дал понять окружающим, что, быть может, коморник и не поспеет вовремя во Львов. И действительно, когда королевский посланец прибыл в город, оказалось, что волонтеры уже давно оставили его.
Главная часть армии двинулась в поход в конце августа — 25-го, кое-как преодолев последние препятствия, покинул Самбор и Дмитрий. Он уносил с собой лучезарные воспоминания о Марине, всю тяжесть своих обещаний и, за неимением лучшего, одни только смелые надежды. 29 августа он на короткий срок появился во Львове, присутствовал при церковной службе в соборе и прослушал там проповедь иезуита. Когда проповедник пришел к нему с приветствием, он еще раз заверил его в преданности своей Святому Престолу и в симпатиях к ордену иезуитов.
Кампания начиналась при хороших предзнаменованиях. В первые же дни похода к Дмитрию явилась депутация от донских казаков. Она вновь предложила свои услуги и представила письма своих товарищей.
Делегация привезла с собой несчастного Хрущева, о котором мы уже упоминали. Приведенный в цепях к царевичу, он пал на землю и с плачем признал его за истинного сына Ивана IV — только по сходству Дмитрия с покойным царем. Этим признанием он заслужил себе прощение: тогда язык Хрущева развязался. В конце концов, выяснилось, что в Москве он пробыл всего 5 дней. Но по дороге и в самой столице ему пришлось узнать много интересного. По его словам, вокруг Годунова царит глубокое и мрачное молчание. Северская область громко заявляет о своей готовности примкнуть к царевичу. Некоторые бояре осмелились было высказаться в том смысле, что трудно бороться против законного государя, но, терроризированные Годуновым, они поклялись больше не раскрывать рта. Другие были злодейски умерщвлены за то, что на одном пиру подняли чары в честь Дмитрия. Царские войска совершают подозрительные передвижения: под предлогом защиты от татарского нашествия их направляют к Северской земле. Ко всему этому Хрущев добавил уже известные нам подробности относительно Смирного-Отрепьева, а также некоторые сведения о родне Дмитрия и даже о посольствах, которыми обменялись Москва с Персией. Как воевода, так и царевич, крайне довольные полученными сообщениями, поспешили передать их нунцию Рангони. Все известия такого рода быстро разглашались и, пройдя через нунциатуру, легко принимались на веру. Однако возникает вопрос, насколько были правдоподобны рассказы Хрущева. Что они были выгодны для тех, кто их распространял, это стоит вне всякого сомнения.
В первых числах сентября Дмитрий произвел в Глиняне общий смотр своим войскам.
Воевода Мнишек, его сын Станислав и немногочисленные друзья и родственники их образовали главный штаб. Конечно, это было немного. Во всяком случае, все эти люди были хорошо вооружены и обмундированы и знали, чего хотят. Наибольшая же часть войска состояла из польских волонтеров и казаков. За исключением ветеранов, это было сборище авантюристов и головорезов. Среди них попадались и настоящие висельники. У них не могло быть ни энтузиазма, ни веры в святость дела, ни идеальной цели. Их воинственный пыл питался лишь алчностью и надеждой на добычу. Не было ли истинным безумием идти с этой кучкой продажных людей на завоевание Московского царства?
Согласно обычаю немедленно были произведены выборы главных начальников. Как и надо было ждать, верховный сан гетмана достался воеводе сандомирскому. Ратная жизнь была уже не по плечу этому старому и немощному магнату. Но он был полезен войску своим авторитетом сенатора. В своем распоряжении он имел двух или трех полковников, также избранных большинством голосов, и множество офицеров. Специальный регламент, приспособленный к нуждам момента, был вотирован и признан обязательным на все время войны. Первоначальное расположение сил было таково. В центре, вокруг красного знамени с черным византийским орлом на золотом фоне, сосредоточивалась главная масса пехоты и кавалерии с Мнишеками и Дмитрием во главе. На правом фланге шли казаки, на левом — уланы и гусары. Авангардная и арьергардная службы были предоставлены казакам. Они были и разведчиками, и проводниками. Что касается количества действующей армии, то невозможно исчислить его даже приблизительно. Число поляков колебалось от тысячи до двух тысяч, К концу кампании их ряды становились все реже и реже. Казаков уже в начале кампании собралось до двух тысяч, их количество постоянно увеличивалось, вырастая как снежный ком. То же самое надо сказать и относительно русских, которые позже, во время похода, стали примыкать к армии. 18 сентября гетман объявил о скором прибытии десяти тысяч уже завербованных донских казаков. Обещало значительное подкрепление и Запорожье. Таким образом, оставалось лишь идти вперед. В конце того же месяца оба капеллана, уехавших из Самбора, заняли свой пост. 17 сентября вместе с армией они поднялись на живописные холмы, окружающие киевское плато. Армия была в пределах воеводства князя Острожского. Ей грозил сын воеводы, Януш; поэтому были приняты меры предосторожности: караулы держали день и ночь. Однако никто не думал тревожить армию, и она неуклонно двигалась к границе.
Древний и славный город вновь увидел в своих стенах бедного странника. Но Дмитрий не был уже одет в монашескую рясу, он не терялся в толпе. Нет, его украшали латы, он был окружен войском; сабля его грозила Кремлю. Католический епископ города Христофор Казимирский не скрывал своих симпатий к царевичу. В честь его он устроил банкет и вообще всячески ободрял царевича. Дмитрий чувствовал себя в Киеве, как дома. Святыни и памятники города были ему известны. Он убедил капелланов осмотреть их. По его указанию, оба иезуита отправились полюбоваться храмом святой Софии с его богатыми алтарями, а также Золотыми Вратами, сияющими мозаикой и фресками. Оба помолились на развалинах часовни, где сохранялась еще память о святом Гиацинте. Однако странная щепетильность остановила их на пороге знаменитых киевских пещер, наводненных толпой солдат. Здесь, в песчаном грунте, под защитой двух слоев глины, покоятся трупы, в которых народное благочестие видит останки святых. Эти реликвии совершенно естественно показались духовникам сомнительными. Они не решались почтить их и предпочли не спускаться в этот обширный город мертвых — древнее убежище монахов, в настоящее время — истинный музей саркофагов.
После трехдневной остановки армия вновь тронулась в поход, направляясь к Днепру, служившему тогда границей между Польшей и Московским царством. 20 октября палатки армии были разбиты на берегу этой реки, темные воды которой некогда поглотили идола Перуна и духовно возродили дружину святого Владимира. Здесь возникло неожиданное препятствие: не оказалось нужных паромов. Дело в том, что князь Януш Острожский угнал их с собой. Было потрачено много времени на подыскание необходимых для переправы средств.
Переход через реку продолжался пять или шесть дней. Киевляне обнаружили готовность помочь Дмитрию и даже проявили расположение к нему. В знак благодарности претендент предоставил им свободу торговли. Эта привилегия подписана была в Вышгороде 23 октября 1604 г.
Дмитрий смело бросал вызов судьбе. Новый цезарь переходил свой рубикон.

II

Когда при Замойском заговаривали о деятельности Мнишека, он часто замечал с досадой: «Надо будет бросить в огонь все летописи и изучать только мемуары воеводы сандомирского, если его предприятие будет иметь хоть какой-нибудь успех».
В самом деле, ничто не могло быть необычнее этого московского похода. Военные летописи не знали ничего подобного. Кампания Дмитрия могла сбить с толку самых опытных стратегов. Чтобы вести войну с Иваном IV, Стефан Баторий взял в Польше цвет ее конницы, в Венгрии — закаленную пехоту, денег же, сколько мог, отовсюду. Под красным знаменем Дмитрия теснилась толпа рубак и людей с темным прошлым, более алчных, нежели богатых деньгами. В то время как Баторий, покрытый славой и кровью, останавливается перед непреступными стенами Пскова, Дмитрий видит, как при его приближении широко открываются ворота столицы. И, что всего удивительнее, — властителем Кремля делает его не победа, а поражение.
Тем не менее, с военной точки зрения, старый гетман был тысячу раз прав. Его ошибка заключалась лишь в том, что он забыл о переменах, происшедших в социальном строе Московского царства. Он забыл и о тирании власти, и о соперничестве бояр, и о смене династии, и о слухах, ходивших в народе; он игнорировал недавние аграрные законы, и колебание старых нравов, и честолюбие одних, и ненависть других; одним словом, он не учитывал того фатального сцепления причин, которое вызвало целый ряд кризисов и привело страну к упадку. Душа святой Руси была больна; страшные силы вырвались из оков; небо покрылось темными тучами... Приближалась грозная буря. Час Дмитрия пробил.
Отвага заменяла у «царевича» стратегию. Его лучшими союзниками были обстоятельства смутного времени; Он гипнотизировал людей целью, стоящей перед ним: ведь он намерен был идти на Москву и короноваться в Кремле. Вместо того чтобы замышлять военные планы, он прибег к помощи другого средства.
Поднять его до трона должно было общее восстание, поддерживаемое верными людьми. Дмитрий выступал не в качестве завоевателя; он шел в качестве жертвы и мстителя. Гордый своим происхождением, законный наследник своих предков, он ссылался на присягу, данную Ивану IV. Горе тем, кто нарушил ее! Его дело, таким образом, становилось святым, национальным; оно переходило в руки народа. Именно он, простой народ, должен очистить свою совесть, совершить суд, взяться за оружие, низвергнуть насильника — Годунова и восстановить права истинного государя.
В Северской области этот язык должны были понять лучше, чем где бы то ни было. Здесь агенты Дмитрия развили энергичную деятельность и нашли чрезвычайно благоприятную почву. Неопределенная, долгое время находившаяся в пренебрежении область, расположенная по границе Московского царства, испытала на себе всю тяжесть опричнины с ее анархией. Преступники, разбойники, нищие сделали ее своим убежищем в надежде на привольную жизнь вдали от центральной власти. Однако мало-помалу, по мере роста населения, на Северскую область наложила свою тяжелую руку администрация. Но стеснения с ее стороны казались здесь тем более невыносимыми, чем менее ждали их. Притом же эти строгости были часто чрезмерны, непоследовательны и несправедливы...
Ужасный голод, сопровождаемый болезнями и нищетой, разразившийся в 1601 году, увеличил число недовольных и тех обойденным счастьем людей, которым нечего было терять. Такие люди при каждой перемене надеются получить хоть что-нибудь. Голодная, невежественная и грубая чернь легко поддавалась соблазну. Надо было только разжечь те инстинкты, которые таились в ее недрах. Ратомский и его агенты как раз занялись этим. Их успехи заставили Дмитрия избрать Северск первоначальным центром своей деятельности. Тем самым он избегал большой военной дороги, уставленной крепостями. Никто не противодействовал наступлению армии через Днепр. Полки, об отправлений которых к Северску говорил Хрущев, не были сосредоточены у Днепра, чтобы воспрепятствовать переходу неприятеля через реку. Сказалась ли в этом слепая вера Бориса в перемирие 1602 г., или же он чересчур презирал того, кто разыгрывал роль его соперника, — трудно решить. Во всяком случае, эта ошибка скоро оказалась непоправимой.
Едва переправившись на левый берег, поляки отпраздновали вступление на чужую территорию религиозной церемонией. Капелланам было достаточно нескольких недель, чтобы смягчить грубость своей паствы. Лицом к лицу с открывшим свои недра Московским царством, перед таинственным и полным опасности будущим, к голосу духовника прислушивались внимательнее, чем обыкновенно... Дмитрий с интересом наблюдал богослужение. Правда, он не смешивался с молящимися, чтобы не скомпрометировать себя. Но несколько раз он проходил около палатки капеллана, а затем тайком просил у него молитвы и благословения. Остановка, вызванная этой церемонией, была непродолжительна. Немедленно по окончании богослужения армия, разделенная на две части, тронулась в поход по двум разным дорогам. Дмитрий, со своими «товарищами», легко преодолевая встречные препятствия, двигался вперед через дремучие леса и болота, пока на горизонте не вырисовались заостренные башни Моравска. Эта ничтожная крепость неожиданно приобретала чрезвычайную важность: под ее стенами должен был разыграться первый акт великой и памятной драмы.
31 октября казаки и поляки, отделившись от главной армии, потребовали от жителей Моравска безусловной сдачи. Письма Дмитрия, переданные на конце сабли, произвели магическое действие. Гарнизон крепости принял его сторону. Под первым впечатлением страха к «царевичу» была отправлена депутация. Ей было поручено выразить Дмитрию покорность. Простой народ, видимо, подготовленный заранее, только этого и ждал. В этой сдаче чувствовалось как бы трепетание страсти. Долго сдерживаемый энтузиазм прорывался наружу. Ворота города распахнулись. Жители массой высыпали навстречу Дмитрию. Расположившись по обе стороны дороги, они плакали от радости и изливали свои чувства в наивных возгласах. «Встает наше красное солнышко, давно закатилось оно... Возвращается к нам Дмитрий Иванович», — говорили в народе. Въезд царевича в город был вступлением властелина, который возвращается в свое государство, окруженный народом. По обычаю старины, Дмитрию поднесли хлеб-соль и ключи города с золотой монетой. Священники окропили его святой водой и подвели приложиться к наиболее чтимым иконам. Наконец, ему передали двух закованных в цепи воевод, виновных в том, что они хотели подавить народное движение. Остаток дня проведен был в стрельбе в знак народной власти. Этот легкий и блестящий успех превосходил самые смелые ожидания сторонников Дмитрия. Перед чем остановится теперь отвага?
Совершенно такие же сцены повторились и в Чернигове 4 ноября. Но здесь общая радость впервые была омрачена прискорбными событиями, которые ясно показали Дмитрию, какие хищные инстинкты скрывались в его армии. По выражению москвичей, Чернигов был их воротами. Захватом его открывался свободный путь, к столице. Город был хорошо укреплен, снабжен пушками, большим количеством пороха, ядер и всяких припасов. При приближении Дмитрия в Чернигов, точно так же, как и в Моравске, произошло возмущение простонародья против воеводы, князя Татева. Народ был соблазнен обещаниями «царевича», воевода же остался верен своей присяге. Однако, видя враждебное настроение толпы, он заперся со стрельцами в крепости, предоставив город мятежникам. Тогда последние решили, что победа им обеспечена, стоит только призвать казаков, которые покончат с гарнизоном и воеводой. Однако случилось то, чего они совсем не ожидали. По первому же знаку мятежников казаки, шедшие в авангарде, помчались к городу; но князь Татев встретил их сильным огнем, расстроившим их ряды. Для грабителей этого было вполне достаточно. Они и не подумали идти приступом на крепость: перед ними была более легкая добыча. Под предлогом возмездия казаки обрушились на беззащитный город и дали волю своей алчности. Приведенные в ужас жители бросились с жалобами к Дмитрию. Немедленно появились его адъютанты. На следующий день прибыл и сам он. Но ему оставалось лишь констатировать совершившийся факт. Нарушение дисциплины было вопиющее; царевич был возмущен; на казаков сыпались упреки, угрозы и приказания вернуть награбленное добро. Однако, несмотря на весь этот шум, удалось вернуть потерпевшим лишь самую ничтожную часть добычи. Так жители Чернигова были награждены за свое усердие. Что же касается князя Татева, то он скоро согласился примкнуть к новому государю.
Таким образом, к Дмитрию перешли две русские крепости. Конечно, это был пока скромный успех; однако моральное значение его было огромно. Известие, что царевич победоносно идет на Москву, распространилось повсюду. Чем более его история казалась чудесной, тем охотнее ей верили. К Дмитрию сотнями стекались крестьяне, бродяги и нищие. Они падали согласно народному обычаю ему в ноги, а затем становились под его знамена. 12 ноября прибыли десять тысяч донских казаков; спустя несколько дней подошло еще четыре тысячи запорожцев; они были завербованы еще раньше и ожидались с нетерпением. Общая численность армии к этому времени, видимо, достигла тридцати восьми тысяч человек. Это могло бы представить внушительную силу при условии сплоченности, дисциплинированности и подчинения вождям. Но в этой массе было много элементов", не признававших никаких правил и склонных к розни.
Восьмидневная стоянка у Чернигова доказала это более чем достаточно. У Дмитрия часто не хватало денег — главного нерва всякой войны; но его приверженцы не хотели служить даром. С казаками еще можно было сговориться: они соглашались на продолжительные отсрочки. Поляки же, наоборот, были неуступчивы — как относительно суммы вознаграждения, так и в вопросе сроков его выдачи. В тот день, когда не хватило жалованья, в войске вспыхнул мятеж, сразу принявший угрожающие размеры. Наиболее дерзкие бунтовщики завладели одним из знамен, выстроились около него и вышли из лагеря, направляясь к Польше. С ними уходили надежды Дмитрия на победу. Царевич бросился вслед за поляками; но ни обещания, ни угрозы не помогли. Мятежники желали не слов, а денег. Они не отдавали знамени и не думали возвращаться. Дмитрий совершенно пал духом. В страшном волнении, расстроенный, с глазами, полными слез, он обратился к капелланам. Он хотел бы отомстить за свое бесчестие. Он спешил исповедаться во всех своих грехах. Но что делать? С чего начать? Царевич окончательно терял голову. С великим трудом удалось его успокоить. Полное самообладание вернулось к нему только тогда, когда бунтовщики возвратились в лагерь.
Дневник отца Левицкого рассказывает нам об этом эпизоде; однако иезуит не сообщает, каким образом достигнуто было умиротворение. Весьма вероятно, этому помогло золото, наконец, раздобытое в Чернигове.
Дмитрий воспрянул духом так же легко, как раньше поддался отчаянию. 21 ноября его армия стояла уже у Новгород-Северского. Но напрасно царевич мечтал и здесь добиться легкого успеха. Одним из начальников местного гарнизона был Петр Басманов. Историки нередко изображали его великим стратегом. Каковы бы ни были военные способности Басманова, он обладал сильным характером. Его отличала грубая энергия; вдобавок он носил имя, прославленное в летописях опричнины. Когда вдали показался овраг, Басманов прибег к тактике, обычной для русских при таких обстоятельствах. Запылали посады, подожженные со всех четырех концов. Жители, как попало, сбились в крепость. Авангард царевича не имел здесь того успеха, как в других городах. Его встретили насмешками, полными грубого остроумия. О массовом переходе людей на сторону Дмитрия не было и речи. Лишь отдельным перебежчикам удалось выбраться из крепости, но и это скоро прекратилось.
Дело принимало серьезный оборот. Крепость была неприступна. Пришлось начать регулярную осаду. Стали рыть рвы и строить машины, прежде чем идти на штурм. Осаждающие с жаром принялись за дело; в течение нескольких дней подготовительные работы были закончены. Загрохотали импровизированные батареи, и при сильном морозе раза три-четыре днем и ночью армия царевича бросалась на стены Новгорода. Конница, спешившись, поддерживала атаку. Натиск нападающих казался непреодолимым. Но каждый раз удачно наведенные пушки защитников города производили такое опустошение в рядах врагов, что те волей-неволей вынуждены были отступать, Положение становилось критическим. Сведущие люди говорили о необходимости бить брешь. Однако это было невозможно за неимением пушек крупного калибра.
Дмитрий сердился. Им опять овладевало уныние. Он с горечью жаловался на неудачи и высмеивал трусость поляков. Те отвечали ему грубостями. Конечно, этот обмен «любезностями» не облегчал взятия крепости.
Неудачи осады были скрашены добровольной сдачей нескольких окрестных городов. С 10 по 12 декабря Путивль, Рыльск, Севск, Курск и Кромы прислали выборных с заявлением о своем полном подчинении и признании царем Дмитрия Ивановича. Во всем бассейне Десны, Сейма и дальше Дмитрий становился народным героем. Число его приверженцев заметно возрастало. Толчок к этому исходил от казаков. Отдалившись на берегах Днепра от главной армии, они шли к месту соединения обходными путями. На своем пути они встречали население, готовое слушать их и следовать за ними. Оно было истомлено московскими поборами; оно стремилось к социальному освобождению. Эта масса шла к Дмитрию не с пустыми обещаниями, но с осязаемыми доказательствами своего рвения. Народ приводил к царевичу сторонников Годунова и отдавал их в полное его распоряжение. Жители Путивля обнаружили особое усердие: они выразили готовность драться против Басманова и доставили пушку. Среди этой смены успехов и неудач внезапно распространился слух, что приближается армия Бориса: таким образом, войско Дмитрия рисковало очутиться между двух огней.
Слух оказался верным. Годунов долго колебался. Весьма вероятно, он чувствовал отвращение к войне с каким-то темным искателем приключений. Однако когда другие средства не привели ни к чему, он увидел себя вынужденным принять унизительный вызов. Призрак облекся в плоть и кровь. С ним воскресло роковое имя. «Царевич» становился грозным. У него было достаточно силы, чтобы оспаривать у Бориса власть над государством. В какие-нибудь четыре месяца Дмитрий успел перейти Днепр, водвориться в русской области и словно околдовать ее население. Было более чем своевременно начать действовать против него. При таких обстоятельствах Борис ударился в противоположную крайность. Он сконцентрировал значительные силы у Брянска. Командование ими он поручил сыну опального боярина Федору Мстиславскому, который снискал его доверие своими обещаниями. Эта-то армия и двинулась против Дмитрия.
Все шансы победы были на стороне московского государя. Войска его, набранные из русских, татар и немцев, были менее утомлены и более многочисленны. Кроме того, Мстиславский мог напасть на армию Дмитрия с фронта и тыла, загнать ее к несокрушимым стенам Новгорода и раздавить в кольце из огня и железа. Ни одним из этих преимуществ Мстиславский не воспользовался. После незначительных стычек и безукоризненных переговоров серьезное дело завязалось лишь 31 декабря 1604 г. Его кровавые перипетии описали Борша и Маржерет. Один из авторов — соратник Дмитрия, другой — пособник Мстиславского. И тот и другой по-своему определяли число сражавшихся и изображали маневры войск. Историки с присущей им проницательностью пытались соединить оба рассказа; однако этим они лишь добились того, что совершенно запутали картину. Не лучше ли признаться в том, что противоречия непримиримы? Не проще ли ограничиться данными, одновременно приводимыми обоими очевидцами? Избирая такой путь, мы можем утверждать с полной достоверностью, что честь этого дня принадлежит полякам. Стремительные атаки их поколебали русских, так что победа осталась за Дмитрием. Князь Мстиславский, сам раненый в схватке, поспешно очистил поле сражения. Не подобрав даже мертвых, он начал отступление под защиту окружающих лесов. Его парчовое знамя и несколько пушек остались в руках победителей. Маржерет заканчивает свой рассказ следующим странным замечанием: «В заключение можно сказать, что у русских, точно отнялись руки для ударов». Борта, хотя и более сдержанно, но также отмечает, что русские были обращены в бегство с удивительной легкостью.
Что касается Дмитрия, то в своем торжестве он видел проявление высших сил. В порыве энтузиазма он приписал победу помощи частицы святого креста, которую он получил от капелланов. За несколько дней до сражения Дмитрий встретил одного из них и обратился к нему со следующими словами: «Я дал обет: если Господь благословит мои усилия — воздвигнуть в Москве церковь в честь святой Девы. Вам я и думаю ее передать». Ободренный этим признанием, иезуит упомянул о драгоценной реликвии, недавно отправленной из Польши и предназначенной для царевича. Дмитрий, как всегда в таких случаях, обнаружил благочестивое нетерпение: он потребовал немедленно доставить ему святыню и повесил ее к себе на шею. После победы, вызывая в своей памяти великую тень Константина, он решил, что находится под покровительством неба, подобно сопернику Максенция.
В конце концов, надо признаться, что, за исключением нескольких блистательных атак польской кавалерии, бой не был особенно жарким и не дал решительной победы самозванцу. Виноват в том был не Дмитрий. Его план заключался в том, чтобы преследовать врага, отрезать ему отступление и разбить его силы. Поляки требовали другого. Лишний раз они доказали, что на первом месте у них стояло жалованье, а потом война. А так как у Дмитрия пока не было, чем платить им, iTO они и отказались ему повиноваться. Победа обошлась царевичу дорого: вспыхнуло новое возмущение, еще более серьезное, чем предыдущее.
Лозунг мятежников был тот же, что и раньше. Они требовали возвращения в Польшу. Чтобы удержать жолнеров, Дмитрий, по словам Борша, прибег к опасному средству. Был заключен договор с ротой Фредра. Этот отряд пользовался большим вниманием, чем остальные: на этот раз он получил свое жалованье, но зато обязался спасти положение. Однако оказалось, что все это были напрасные старания и ложные расчеты.
Тайное соглашение Дмитрия с избранной ротой обнаружилось. 10 января вспыхнул новый мятеж в войске. Ничто не могло сдержать анархии; лагерь пришел в полный беспорядок; все было разграблено: жизненные припасы и амуниция, пушки и знамена. Гетман, отважно, рискуя собой, выступил посредником. Однако ему удалось добиться от мятежников только успокоения на несколько часов. В следующую же ночь буря поднялась еще сильнее. Было невозможно остановить ее неистовства. Среди криков было решено немедленно вернуться в Польшу всем жолнерам; тотчас же мятежники тронулись в путь.
Тот же гетман, который убеждал других остаться, 14 января сам отправился в Польшу. Это не было отказом от участия в деле. Столь странное совпадение Мнишек объяснял тем, что получил новые повеления короля, с которыми желает сообразоваться. Другим предлогом служила для Мнишека необходимость защитить дело претендента перед сеймом. По-видимому, волнение военного времени и случайности битв мало привлекали старого и немощного воеводу. Немедленно он был заменен Адамом Дворжицким.
Однако было легче избрать нового начальника, нежели удержать под знаменем распадающуюся армию. При виде возрастающего количества дезертиров Дмитрий тревожился все более и более. Он бросался от одной палатки к другой, умолял не оставлять его... Но всюду он встречал отказ, а часто и оскорбления. На этот раз он опять со своим горем обратился к капелланам и со слезами просил их содействия. Они обещали ему, что бы ни случилось, остаться на своем посту. Таково было их решение; они не изменили ему. Дмитрию оставалось только воспользоваться им.
Когда настал удобный психологический момент, экипаж иезуитов тронулся по московской дороге. Видимо, этот пример положил конец колебаниям многих. Около двух тысяч поляков согласились следовать за царевичем и разделить его участь; дезертиров оказалось всего около восьмисот человек.
После пережитых бурных сцен Дмитрий не решился оставаться под Новгородом и снял с него осаду. Впрочем, он не видел никакого неудобства в том, чтобы оставить позади себя крепость в руках неприятеля. Его главной целью было возможно скорее дойти до Москвы. Именно там он рассчитывал добиться легкой и полной победы. Сопровождаемый шайками казаков и расстроенными батальонами поляков, он направился в Севск, чтобы там привести свою армию в больший порядок. Этот город был новым этапом на пути к столице. Как и вся Комарницкая область, город был вполне предан царевичу. Несколько дней отдыха в Севске дали Дмитрию возможность оглянуться назад и учесть свое положение.
Два обстоятельства омрачали его настроение и заботили его чрезвычайно. Во-первых, бегство поляков могло возобновиться; во-вторых, среди самих русских уже ходили слухи относительно отречения царевича от православия. Таким образом, Дмитрий видел себя между двух огней. Ему грозило или быть покинутым одними, или же стать ненавистным для других за свое латинство. Все это он считал следствием интриг Замойского и Януша Острожского. Не имея возможности бороться против них из недр Московского царства, Дмитрий предоставлял это нунцию Рангони: он заклинал прелата принять его под свою защиту. С этой просьбой он отправил особого гонца из Севска в Краков. Однако в то время, как царевич предпринимал меры против одной стороны, враги грозили ему с другой. Дмитрию предстояла новая битва.
Князь Мстиславский не терял из виду своего врага и собирался отплатить ему за понесенное поражение. После неудачи при Новгороде Борис Годунов, чтобы поддержать дух войска, обошелся с побежденными, как с победителями[1]. Он обратился к армии со словами поощрения. Все, от военачальника до последнего солдата, получили от царя щедрые подарки. Мстиславский пользовался уходом придворного лекаря, присланного из Москвы. Это было исключительной милостью, которая оказывалась в чрезвычайно редких случаях. Оправившись от своей раны, князь быстро реорганизовал армию. Его помощником был Василий Шуйский, расследовавший некогда Угличское дело и представлявший собой идеальный тип предателя.
Правительственная армия двинулась к Севску небольшими переходами.
В конце января она, как выяснилось, стояла уже в окрестностях города.
Узнав об этом, окружающие Дмитрия разделились на два лагеря. Поляки, более правильно оценивая положение вещей, хотели вступить с годуновцами в переговоры, выиграть время и действовать путем соблазна. Однако такая медлительность была не по нраву казакам.
Эти рубаки сгорали от желания драться. Дмитрий стал на их сторону. В конце концов, никто не сомневался в победе. 30 января 1605 года полки самозванца весело выступили против неприятеля, чтобы сразиться с ним около небольшой деревеньки Добрыничей.
И на этот раз исход сражения нам известен лучше, нежели его подробности.
Борьба шла между качеством и количеством, так как Мстиславский имел значительный перевес силы. И, бесспорно, качество потерпело поражение. Вначале поляки стремительно бросились в атаку. Несясь на своих легких и быстрых скакунах, эти пылкие всадники заставили отступить московские войска. Может быть, они и разбили бы их, если бы не неожиданное отступление запорожских казаков во время самой горячей схватки. Казаков было около семи тысяч. В тот момент, когда все рассчитывали на их поддержку, они бросились в бегство, даже не будучи атакованы. Эта неожиданная паника показалась настолько подозрительной, что распространился слух, будто казаки были подкуплены московским золотом.
Подобно царевичу и Борша слагает на казаков ответственность за позор и поражение. Но что сказать об образе действий поляков? Пусть они блестяще открыли сражение. Однако не чересчур ли скоро они пали духом? Не слишком ли поторопились они последовать за казаками? Борша истолковывает действия своих соотечественников с большим великодушием: они будто бы обратились в бегство, чтобы вернуть дрогнувших казаков.
Этот благородный мотив остался неизвестным Маржерету. «Окутанная пороховым дымом русская .армия, — говорит он, — выпустила от 10 до 12 тысяч зарядов и произвела в рядах поляков такое опустошение, что они в большом смятении бросились назад». И это еще не все: «Остатки польских сил приближались с большой поспешностью к полю сражения, но, видя беспорядочное отступление своих, сами обратились в бегство...» Противоречивые рассказы очевидцев создают такое впечатление, что при Добрыничах возникла та необъяснимая паника, которая порой неожиданно охватывает армию, отнимает у нее веру в свои силы и причиняет более вреда, чем оружие врага. Эта паника была настолько же общей, насколько и стремительной: беглецы, минуя лагерь, бросили амуницию, багаж, оружие, повозки. Объятые, как и остальные, паникой, оба иезуита захватили только принадлежности своей капеллы. Вскочив на лошадей, предоставленных в их распоряжение Дмитрием, несмотря на свою неопытность, они поскакали во весь опор с опасностью переломать себе ноги и разбиться насмерть.
Князь Мстиславский торжествовал победу. Но для ее полноты необходимо было захватить самозванца.
Таким образом, мятеж был бы обезглавлен, а Польша лишилась бы своего орудия. Это имело бы существенное значение.
Годунов того и желал; такой успех прекращал всю войну. Но как можно было достигнуть этого? Что сталось с самим царевичем? Видя полное свое поражение, Дмитрий поспешно бежал. Свою безумную скачку он прекратил, чтобы перевести дух, лишь в Путивле. Туда Он прибыл 3-го февраля. Вокруг него собрались остатки армии. Его соратники возвращались к нему, разбитые усталостью, без силы, неспособные к сопротивлению. Эта кучка беглецов могла бы стать легкой добычей московских войск. Еще несколько часов, небольшое, последнее усилие — и с Дмитрием было бы покончено. «Враг мог бы гнаться за нами, — говорит Лавицкий, — догнать, перебить и зажечь лагерь. Но ему помешало Провидение: он остановился от нас, не дойдя мили, и не решился воспользоваться своей удачей».
И действительно, медлительность Мстиславского была весьма подозрительна. Почему не догадался он о полном разгроме побежденных? Почему не оставил он свои обозы, не двинулся за врагом форсированным маршем и не нанес ему последнего удара?
Бесспорно, была трудная задача; но она выдвигалась неизбежным ходом вещей. А вместо этого московский князь медлил. Он не дошел даже до Путивля; он остановился на полудороге около Рыльска и начал бомбардировать этот город, рискуя оказаться между двух огней. Благодаря такому образу действий Дмитрий был спасен.
Когда остатки армии царевича соединились в Путивле, оказалось возможным определить размеры катастрофы. Сам Дмитрий не видел выхода из создавшегося положения. Он был опечален; он почти приходил в отчаяние. Что будет с ним без денег и без людей, лицом к лицу с неприятелем? Продолжать ли эту войну или вернуться в Польшу? Попытаться ли выиграть дело при помощи ловкости и отваги, или же отказаться от короны, как от недостижимой цели? Перед Дмитрием вставала дилемма Гамлета. Ответить на вопрос было в его власти, но он сам не знал, что сказать.
Во время одного разговора с капелланами царевич поделился с ними своими мыслями и сомнениями. Сначала заговорили о недавнем поражении. По мнению обоих отцов, казаки не были ни единственными, ни главными виновниками несчастья. В оценке недавних событий иезуиты стали на более возвышенную точку зрения: они внушали царевичу мысль о сверхъестественном вмешательстве. Во время сражения один солдат изнасиловал русскую женщину. Этот возмутительный соблазн произошел публично и требовал возмездия неба. «Вот в чем скрыты причины несчастья, — говорили капелланы. — Преступления людей навлекают гнев Божий; этим и объясняется поражение». Дмитрий легко усвоил эту точку зрения; он был возмущен отвратительным поступком солдата и долго распространялся на эту тему. Но в конце своей тирады он опять поставил мучительный вопрос, который ему хотелось разрешить прежде всего. Надо ли продолжать войну или нет? У иезуитов не было склонности отвечать на это. Их миссия была точно определена нунцием Рангони: политика и война были вне их компетенции. Поэтому они отослали Дмитрия к его товарищам по оружию; сами же ограничились своим обычным заключением, что надо положиться на Господа Бога, вольного в жизни и смерти.
Эта неопределенность царила недолго. В течение четырех месяцев пребывания Дмитрия в Путивле события следовали одно за другим с такой быстротой, что скоро он забыл свои неудачи. Царевич вновь принялся за дело, развивая необычайную энергию. Иезуитам часто приходилось встречать Дмитрия, говорить с ним и наблюдать его. Их впечатления бросают луч света на эту личность.
Дмитрий обладал даром доверяться, не выдавая себя. Он скрывал политические тайны, но в то же время любил распространяться относительно своих планов и вопросов, имеющих общий интерес. Его смелая мысль залетала далеко, притом он умел представить свои проекты в увлекательном виде. Капелланы, возвращаясь к себе после таких бесед, набрасывали свои впечатления на бумагу. Они явно находились под очарованием легкой и живой речи претендента; она льстила наиболее дорогим их надеждам; она опережала все события... Обаяние было тем более сильно, что в их глазах Дмитрий был настоящим сыном Ивана IV. Если бы они в том и сомневались, их скоро убедил бы тот горячий прием, который встречал царевич у жителей Московского государства. Сопротивление исходило сверху и поддерживалось силой. Народные же массы, предоставленные сами себе, легко шли за Дмитрием. Их увлечение носило стихийный характер. По одному подозрению в помощи изменникам двое воевод были немедленно изрублены. Голос Годунова не встречал отзвука; на анафемы патриарха Иова никто не обращал внимания. Московское правительство могло проклинать самозваного царевича и отождествлять его с Гришкой Отрепьевым сколько ему было угодно; народ считал Дмитрия истинным царевичем и восторженно провозглашал его государем. Сам Дмитрий, более предусмотрительный, чем в Польше, всячески старался доказать, что он не имеет ничего общего с Гришкой Отрепьевым. В Путивле был приведен человек, обвиняемый в колдовстве. Свидетели удостоверили, что он и есть истинный носитель того имени, которое было неожиданно пущено в оборот Годуновым. Далее мы увидим, какова была цена этого показания.
В глазах народной массы истинным царевичем мог быть только усердный ревнитель православия. Дмитрий прекрасно знал эти; поэтому он заботливо хранил тайну своего отречения. Украдкой же, по крайней мере с иезуитами, он оставался верным католиком и даже гордился строгим выполнением католических обрядов. Не только на Рождество, но и на Пасху, когда за его спиной уже не стоял воевода сандомирский, он исповедывался по своей инициативе. Постоянно мечтая о короне, он заявлял на исповеди, что близок день его венчания на царство. Иногда он отваживался давать благочестивые советы окружающим его полякам и отсылать их к капелланам для разрешения от грехов. Тем не менее его благочестие носило, по преимуществу, внешний, почти декоративный характер. Таким образом, он грешил тем же самым, в чем упрекал других. Чтобы добиться успеха, он обычно давал обеты. Часто он просил благословения. Рангони рассказывает, что перед сражением он падал на колени и произносил такую молитву: «Господи, если дело мое правое, помоги мне и защити меня; если же оно неправо, да свершится суд Твой надо мной». Припомним, с каким чувством он принял частицу святого Креста. После победы она стала Дмитрию еще дороже. Он начал воздавать ей религиозное поклонение и, по русскому обычаю, произносил перед ней свои клятвы. Когда чудотворную икону курской Божьей Матери переносили в Путивль, царевич выделялся среди всех остальных ее почитателей своим усердием. Он вышел ей навстречу, заставил обнести ее крестным ходом вокруг города и постоянно хранил этот образ около себя. Даже болезнь не помешала ему разыграть роль глубоко верующего человека. В первых числах мая Дмитрий схватил лихорадку. Ввиду отсутствия врача и какой бы то ни было помощи он не знал, к чему прибегнуть. Тогда ему предложили камень безоар. Капелланы запаслись этим камнем; молва приписывала ему чудесные свойства. Дмитрий охотно согласился сделать опыт. Частица драгоценного лекарства была опущена в чашу с водой. Окружающие больного преклонили колена. Дмитрий широко осенил себя крестным знамением и произнес: «Отче наш»... Затем он проглотил лекарство. Скоро Дмитрий выздоровел; после этого он стал поклонником чудодейственного камня.
Вопрос о соединении церквей, видимо, не возбуждался в Путивле. Он был исчерпан уже при переговорах с Рангони и в соглашении с Мнишеком. Тем не менее царевича занимали религиозные проблемы; при случае он готов был даже разыграть роль реформатора. Особенно охотно мысль его обращалась к одному предмету. Благодаря долголетнему общению с монахами, Дмитрий отлично изучил эту среду. К ней он не питал никакой слабости. Напротив, ничто не могло сравниться с его глубоким презрением к черному духовенству. Выслушивая его обличительные речи против монахов, можно было убедиться, что царевич пережил сам все то, о чем говорит. Внешность не обманывала Дмитрия. Наоборот, показное благочестие возбуждало его негодование. По мнению царевича, русские монахи пустой формализм ставят выше самых важных религиозных обязанностей. Впрочем, то был еще самый легкий упрек, который он им делал. Его отвращение к монахам вызывалось другими, более серьезными их недостатками. Дмитрий обвинял иноков в том, что они предаются беспутной жизни, коснеют в невежестве и праздности и пренебрегают своими уставами настолько, что порой не помнят ни имени их создателя, ни происхождения своих монастырей. Всякий раз, как разговор касался этой темы, Дмитрий становился неистощим. В его речах чувствовались горечь и гнев; можно было подумать, что он замышляет против монахов какие-то суровые меры. Однажды, после жестоких нападок на монастыри, царевич обратился к иезуитам с вопросом: «Что делать? Как бы разом искоренить все это зло?» Положение было щекотливое. Русские насторожились; но капелланы предпочли, предоставить вопрос на собственное усмотрение молодого реформатора.
Несмотря на свой интерес к религии, Дмитрий отдавал явное предпочтение другой области идей: он был фанатическим приверженцем научного знания. Пребывание за границей дало ему возможность сравнить с этой стороны Россию с Польшей.
Польша Ягеллонов с ее коллегиями и школами до очевидности была выше невежественной и отсталой Москвы. Дмитрий прекрасно понимал это. Он мечтал распространить образование в государстве, которым ему предстояло управлять. На этот счет у него были совершенно определенные планы. Его бесповоротным решением было насадить в России школы и академии. Он отправит за границу русских молодых людей. Чтобы создать разом элементарные школы и курсы высших наук, он вызовет в Москву множество учителей и учеников. Такая мера была бы самой действенной, и, если бы Дмитрий встретил более энергичную поддержку, весьма вероятно ему удалось бы и добиться большего, чем Годунову.
Спустя столетие, на повороте русской истории, Петр Первый не найдет ничего лучшего, как сделать то же самое, что предлагал Дмитрий.
Эта любовь к науке была чужда всякой афектации; в ней не было и ничего вульгарного. Она основывалась на глубоком личном убеждении. Сам Дмитрий был одарен тонким умом и быстрой восприимчивостью. Он легко схватывал любой вопрос как в деталях, так и в его целом. Его феноменальная память никогда ему не изменяла. Развитием этих способностей Дмитрий весьма мало был обязан школе. Его литературный багаж ограничивался несколькими текстами из Библии, особенно из Нового завета, спутанными и отрывочными сведениями из истории и географии. Царевичу были известны имена и великие деяния Македонского, Александра Великого, Константина и Максенция. В случае нужды, он делал ссылки на Геродота. Даже в походное время на его столе раскладывались плоскошария. Он умел ими пользоваться. Склонясь над картой, он показывал капелланам путь в Индию через Московское царство. Он сравнивал его с морским путем, огибающим мыс Доброй Надежды, и отдавал предпочтение первому. Что касается языков, то Дмитрий не знал латыни; русским же он владел лучше, чем польским. Только при помощи родного языка мог он сноситься с московскими боярами, многие из которых никогда не открывали ни одной книги и не написали ни единой строки.
Однако все то, что знал Дмитрий, не могло идти в сравнение с тем, что он хотел знать. Он желал получить основательное образование. В Путивле на досуге он сделал довольно странную попытку. 20 апреля Дмитрий приказал позвать обоих иезуитов. К их великому изумлению, в присутствии нескольких русских он начал говорить им об истинной мудрости и о путях к ее достижению. По его словам, государь должен отличаться в двух областях: в искусстве войны и в любви к наукам. После такого вступления царевич без околичностей заявил, что хочет заняться изучением наук: капелланы же должны оказать ему помощь. Застигнутые врасплох, оба отца не знали, что ответить. Они опасались, как бы вождь армии не оказался плохим учеником, как бы он не забыл о грамматике, торопясь в сражения. Однако Дмитрий не принял никаких отговорок и согласился лишь на короткую отсрочку. На другой день, хотя и решив уступить, иезуиты еще раз попытались уклониться. Однако все отговорки были напрасны. Увидев в руках отца Андрея книгу, Дмитрий взял ее. То был Квинтилиан. Без дальних слов он пригласил духовников сесть и передал книгу отцу Андрею. «Пожалуйста, читайте эту книгу, — сказал он, — и объясните мне некоторые ее места. Я с удовольствием буду слушать вас». Первый урок, по всем показаниям, ограничился самыми элементарными объяснениями, но живо заинтересовал любознательного ученика. Дмитрий окончательно решил осуществить свой план занятий. Были организованы регулярные курсы. Утром один час посвящался философии, вечером же — грамматике и литературе. Оба наставника преподавали на польском языке, секретарь записывал за ними и переводил на русский язык, чтобы облегчить труд усвоения. Дмитрий держался, как настоящий ученик. Стоя с непокрытой головой, он серьезно повторял свой урок. Однако это ревностное учение продолжалось недолго. Русские начали с недоверием относиться к частым и продолжительным свиданиям царевича с иезуитами. Стали распространяться неблагоприятные для Дмитрия слухи, и через три дня занятия были прерваны. Дмитрий никогда больше не возобновлял своих уроков. Но его отношение к обоим иезуитам осталось прекрасным. Отец Андрей постоянно служил ему секретарем для переписки на латинском языке. Правда, отношение это испытывало некоторые колебания. Когда счастье улыбалось Дмитрию, он пытался отдалиться от капелланов; однако несчастье опять быстро сближало его с ними, и временное охлаждение вознаграждалось еще большим вниманием и лаской, Тогда с благодарностью царевич припоминал услуги, оказанные ему отцами. Он приглашал их к своему столу и по русскому обычаю поднимал чашу за здоровье генерала, отца провинциала и всей армии Иисуса. В такие минуты язык Дмитрия развязывался. Он устремлял свой взор в будущее и обычно возвращался к своей любимой теме о культуре и прогрессе. Он с нетерпением ждал того момента, когда одновременно в различных частях его страны будут основаны многочисленные коллегии. Его живо интересовали их деятельность и даже расходы на их устройство. Речи Дмитрия были весьма определенны; поэтому отцы полагали, что они накануне создания новых школ, почему они и «просили необходимых полномочий для устройства этого дела.
Даже в повседневной жизни Дмитрий был предупредителен и любезен. Его манеры отличались тонкой учтивостью. Он желал, чтобы капелланы пользовались теми же удобствами, что и он. Он осведомлялся об их здоровье, заботился об их экипаже и лошадях, дарил им ткани и образа для капеллы и даже уплачивал их текущие мелкие расходы. Особые знаки симпатии придавали еще большую цену этому вниманию. Однажды, надев священнический баррет, Дмитрий смотрелся в зеркало. «Этот головной убор удивительно идет вам, — сказал ему один поляк, — однако вас должна украшать корона». «Что касается меня, — ответил царевич, — то я не отказываюсь от мысли когда-нибудь впоследствии постричься в монахи». Нетрудно догадаться, каких монахов он имел в виду.
С другой стороны, каковы бы ни были личные чувства Дмитрия, ему было выгодно поддерживать добрые отношения с иезуитами. Благодаря своей деятельности оба отца приобрели значительное влияние в армии. Их палатка служила капеллой и была открыта. Солдаты собирались там, чтобы прослушать мессу, проповедь или получить наставление. Приходилось полными пригоршнями бросать добрые семена в эту невежественную и грубую массу. В течение Рождественского и Великого постов религиозное рвение этой паствы удвоилось. Большие праздники справлялись весьма торжественно и сопровождались пальбой из пушек и военной музыкой. Во время Пасхи для солдат было устроено драматическое представление Страстей Господних. Оно преисполнило русских величайшим восхищением. Каждый день нес капелланам заботы: они посещали больных, ухаживали за ранеными, обходили перед сражением ряды и отважно шли впереди войска к стенам осаждаемых городов. Таким образом, между солдатами и двумя священниками создавалась крепкая духовная связь. Дмитрий скоро заметил это и был достаточно предусмотрителен, чтобы извлечь пользу из своих наблюдений.
Деятельность иезуитов почти исключительно ограничивалась средой поляков. С русскими, бывшими в армии, приходилось соблюдать некоторую осторожность, довольствуясь хотя бы мирным сожительством с ними. Дмитрия и без того подозревали в латинизме; предрассудки в среде его соотечественников чересчур глубоки, чтобы можно было думать о сближении. Что касается казаков, то они были заняты исключительно тем, как бы больше получить добычи, и, за немногими исключениями, не интересовались религиозными разногласиями.
Напротив, простой народ был более доступен влиянию иезуитов — особенно в Путивле, где армия стояла в течение долгого времени. Черная ряса здесь не внушала к себе страха. Многие присутствовали на проповедях и службе духовников; наиболее же смелые проникали к ним и на дом. Тут многое возбуждало любопытство посетителей: самые обычные предметы в их глазах были чудом. Особенно интересовал их священнический баррет. Они внимательно рассматривали его со всех сторон, пробуя даже примеривать его на себя. Скоро иезуиты стали известны всему городу. Дети показывали на них пальцами и бежали им навстречу, когда выходили из дому. Некоторые жители, быть может, подученные поляками, попросили у капелланов, чтобы научили их читать и писать. Один священник простер свою любознательность до того, что захотел изучить латинский язык. Некий молодой человек предложил сопровождать своих будущих наставников до самой Москвы. Все эти выражения симпатии трогали сердца иезуитов. Они не скрывали своего расположения к русскому народу и питали беспредельные надежды. Им хотелось видеть возможно больше работников на ниве, на которой зрела уже жатва.
События, видимо, оправдывали эти надежды. Поражение дало претенденту больше, чем победа.

Глава II. Победоносное шествие к Москве 1605 г.

Собственно говоря, после поражения при Добрыничах, московская кампания была закончена. Крупных сражений больше не было. Происходили только стычки, да шла безрезультатная осада нескольких укрепленных мест.
Итоги кампании заключались в следующем. Дмитрий располагал лишь остатками польских эскадронов, небольшим количеством казаков и русскими крестьянами, вооруженными наспех и кое-как. Наоборот, у Годунова были значительные силы. К его услугам на самом театре войны оставались две вполне готовые к делу большие армии. Одна из них, одержавшая победу при Добрыничах, находилась под начальством князя Мстиславского и Шуйского. Другая во главе своей имела Шереметьева. Она стояла лагерем у Кром и должна была осаждать эту крепость. Несмотря на бесспорные внешние преимущества, положение Годунова готово было стать критическим: в его руках была лишь материальная сила, душа же народа отвернулась от него.
Первое время царевичу приходилось только пользоваться ошибками неприятеля. Вместо того чтобы нанести решительный удар, князь Мстиславский медлил перед осажденным Рыльском. Эта крепость одной из первых перешла на сторону самозванца. Она осталась верна Дмитрию и тогда, когда счастье ему изменило.
Упорное сопротивление Рыльска содействовало широкой популярности царевича. Со стороны московского правительства была допущена и другая, столь же серьезная ошибка. Вся Комарницкая область, помогавшая самозванцу, была разграблена. Алчные солдаты выжгли ее и затопили кровью. Эти ужасные репрессии были на руку Дмитрию. Преследуемые, как дикие звери, не надеясь ни на прощение, ни на жалость, несчастные жители области искали убежища в Путивле. Там их ожидал хороший прием. С другой стороны, целые города под влиянием казаков, идущих на Москву, открыто становились на сторону Дмитрия. В течение короткого времени семь крепостей, присоединившись к царевичу, отправили ему своих воевод в цепях.
Одна из этих крепостей носила ненавистное имя Борисгорода. Дмитрий с великолепной самоуверенностью назвал ее Царьгородом[2].
В то время, как число приверженцев претендента возрастало с каждым днем, армия Мстиславского мало-помалу слабела и таяла.
Из перехваченных писем Дмитрий с радостью узнал об этом.
Письма были адресованы Борису Годунову и дышали глубоким унынием. В армии, стоящей перед Рыльском, все было увлечено общим течением. Было невозможно бороться против дезертирства, принявшего характер повального явления. Что же касается тех, кто оставался еще под царскими знаменами, то их нечем было кормить. Снабжение войска провиантом встречало непреодолимые трудности. Воеводы, не видя другого средства, отваживались даже советовать роспуск армии. Эту меру, казалось, оправдывала недавняя неудача, не предвещавшая ничего хорошего для будущего. Дело в том, что Мстиславский попытался было произвести решительный штурм крепости. Однако князь Долгорукий выпустил против идущих на приступ большое количество снарядов. Тогда победитель при Добрыничах, «чтобы не проливать христианской крови», как говорит летопись, счел своим долгом бить отбой и отступил к Севску и еще дальше.
Мстиславскому не пришлось долго отдыхать. Борис Годунов был выведен из терпения плохими вестями, которые шли к нему со всех сторон. Отступление Мстиславского возмутило его. Перед лицом опасности царь не хотел, чтобы войска его оставались без дела. В силу этого Мстиславский получил приказ соединиться с Шереметьевым, который незадолго до этого обложил Кромы. Эта маленькая крепость, окруженная деревянными стенами и башнями и расположенная среди болот и тростниковых зарослей, недавно перешла на строну Дмитрия. Борис Годунов хотел возможно скорее взять ее обратно. Находясь на полдороге между столицей и театром войны, она имела крупное стратегическое значение. Оставаясь в руках врага, она мешала московской армии двинуться на юг и настигнуть там самозванца, так как это грозило прервать сообщение между армией и сердцем страны. Наоборот, в руках Годунова Кромы преградили бы самозванцу путь на Москву через Калугу и принудили бы его отступить на правый берег Оки, усеянный крепостями. Таким образом, естественный ход событий заставлял противников встретиться у Кром.
После соединения двух армий осаждающие имели на своей стороне численное превосходство. Помимо того, они располагали семьюдесятью пушками. Но московское правительство напрасно опиралось на превосходство материальных сил. Оно забывало, что гарнизон крепости находился под командой атамана Корелы. Это был один из популярнейших героев донской вольницы. Между своими он слыл за колдуна, так много гениальности и отваги было в этом человеке с самой невзрачной внешностью. Кореле удалось пробраться к осажденным с сильным подкреплением. С помощью казаков и стрельцов в течение короткого времени он смастерил неприступную крепость. Земля ему служила всем: и материалом для укреплений, и местом убежища, и наилучшей защитой. Он копал рвы, рыл траншеи, прокладывал подземные ходы. Таким образом под землей возник целый город, темный и лишенный свежего воздуха, но прекрасно защищенный. Суровые дети степей вели там веселую жизнь. Они создавали военные планы, не опасаясь быть захваченными врагом, который не решался проникнуть в эти запутанные катакомбы. Наоборот, казаки, будучи прекрасными стрелками, часто устраивали вылазки, которые всегда увенчивались успехом. Десять или двенадцать раз осаждающие пытались идти на приступ, но каждый раз их отбивали с значительными потерями. Положение становилось все интереснее. Кучка храбрецов удерживала две большие армии. Маржерет со своим солдатским остроумием, метким словом заклеймил беспомощность царского войска. «Оно стояло перед Кромами и являлось только мишенью для насмешек».
Нигде эта неудачная осада не отозвалась сильнее, нежели во временной резиденции «царевича». В самом деле, несмотря на поражения, Дмитрий остался господином Северской области. Кромы служили ему аванпостом. Его окружали верные жители Путивля. Все это так хорошо защищало его, что московская армия никогда не решилась бы напасть на него. И тем не менее его-то и хотел захватить Годунов. Царь прекрасно понимал, что семя восстания воплотилось в таинственном царевиче, он знал, что надо поразить его, дабы одним ударом покончить со смутой. Годунов говорил об этом открыто и не прятал своих карт.
Менее вероятно, чтобы царь замешан был в той попытке низкого убийства, ответственность за которую поляки хотели возложить на него. Это покушение было совершено при следующих обстоятельствах. В Путивль из Москвы явились три старых монаха, подозрительных на вид. Их поведение показалось настолько странным, что они были арестованы и заключены в тюрьму. Там их обыскали. У них нашли зажигательные грамоты Бориса Годунова и письма патриарха Иова. Царь обещал жителям Путивля полную амнистию, если они доставят ему Дмитрия живым или мертвым и истребят поляков. Патриарх предавал самым страшным проклятиям самозваного царевича и его соучастников. Что касается монахов, то они имели приказ распространять эти грамоты среди народа и тайно организовать заговор. Злоумышленники были арестованы вовремя. Один из них, подвергнутый пытке, признался во всем. Открытие этого заговора сослужило Дмитрию неожиданную службу. В обуви монахов были найдены конфиденциальные письма, которые были заготовлены ими для тех, кто их послал. Здесь они откровенно признавались: «Дмитрий — истинный сын Ивана IV; бесполезно бороться против правого дела». Это беспристрастное свидетельство могло только поднять авторитет царевича.
В то же самое время Дмитрий постарался использовать относительное спокойствие, царившее в Путивле. После приступа отчаяния он вновь обнаружил мужество и снова обратил свой взор на золоченые купола Кремля. Они влекли его к себе с неодолимой силой.
С новой энергией царевич принялся за политические и военные приготовления. Его усилия не носили характера разбросанности и случайности. Наоборот, в его деятельности чувствовалось единство; она направлялась уверенной и твердой рукой. Тем не менее замечалось уже изменение в том первоначальном плане, который Дмитрий излагал когда-то в Брагине князю Вишневецкому. Очевидно, это вызывалось самими обстоятельствами, хотя до той поры царевич всегда, по мере возможности, следовал указаниям Сигизмунда.
В самом деле, из своего вынужденного убежища «царевич» поддерживал непрерывные связи с Польшей. Он отсылал письма воеводе сандомирскому, членам семьи Мнишека, кардиналу Мацейовскому, нунцию Рангони. Он сообщил им о себе, держал их в курсе событий и при случае просил помощи.
Князь Татев, бывший черниговский воевода, был даже отправлен на варшавский сейм, в качестве представителя будущего московского царя. Здесь его благоразумно держали в некотором отдалении, так что он не имел случая слышать неудобные выражения, направленные против его господина. Более всего Дмитрий добивался в Польше моральной поддержки. Пребывание в Кракове давало ему возможность добрых отношений с двором и магнатами. Что касается военных сил, то он понимал, что найдет их в другом месте, и притом на более дешевых и сходных условиях.
Сигизмунд стоял на другой точке зрения. Припомним, что нашествие на Москву с казаками и татарами король считал безумием и химерой. Вот почему, находясь в пределах Речи Посполитой, Дмитрий заботился о том, чтобы привлечь в свое войско некоторое количество поляков. Однако в течение похода большинство этих буйных волонтеров, разочаровавшись в своих надеждах, бросили свою службу. Было безрассудно рассчитывать, что на их место явится много других.
Сила вещей заставила Дмитрия вернуться к программе, которую так энергично критиковали при краковском дворе. Эту программу он развил до грандиозных размеров. От степей Днепра и Дона до Уральских гор на востоке и до берегов Крыма на юге, все казаки и татары должны быть призваны к оружию. Заранее были указаны места, где им надобно будет соединиться. Эту корыстолюбивую массу, жадную до добычи, предполагалось направить по дороге к Москве, с приказом оставлять на своем пути гарнизоны и подкреплять себя добровольцами. Таким образом, столица неожиданно будет окружена значительными силами и в то же самое время отрезана от провинциальных областей. Таков был гигантский и смелый план, который вырисовывается на основании обрывков корреспонденции Дмитрия. Черты этого плана обнаружились и в действительном ходе вещей.
23 марта в бассейны рек Дона, Волги, Терека и Урала были отправлены гонцы от Дмитрия. Начиная с 30 апреля, к царевичу стали поступать донесения о прибытии в близком будущем новых сил на подмогу.
Донские казаки не ограничились одной своей помощью. Они оказали Дмитрию большую услугу и тем, что привлекли на его сторону других союзников. Мы имеем в виду сильную орду ногайских татар. Годунов хотел ограничить пределы ее кочевий Черным и Каспийским морями и подчинить власти одного князя, вассального, Москве. Однако, видимо, он вел неудачную игру и был побежден в искусстве двойственной политики. В полном согласии с русскими летописями Дмитрий обвиняет царя в том, что тот посеял разногласие между татарами. Годунов сначала обратил свое внимание на князя Истерека, намереваясь сделать из него своего ленника. Он отправил ему в подарок дорогую саблю с предсказанием, что это оружие должно поразить врагов Руси, а равно и тех, кто не сумеет владеть им. В то же самое время, чтобы лучше обезопасить себя, Борис благосклонно относился к сопернику Истерека.
Последний, предчувствуя предательство или опасность, решил предупредить ее. С семьюдесятью другими князьями он объявил себя приверженцем Дмитрия. Соединившись с донскими казаками, которые вели с ним переговоры, он принес присягу в верности царевичу и дал в качестве заложников своих собственных детей.
Это приобретение имело большую ценность. Дмитрий повелел передать Истереку свою горячую благодарность с приказанием двинуться в поход.
3 мая настала очередь крымских татар. Эти воинственные хищники получили из Путивля подарки, прибытия которых оттуда они, наверное, не ожидали. Это было прекрасным средством привлечь их на свою сторону и заставить признать притязания Дмитрия на московский трон.
Агитация претендента распространялась даже на самые отдаленные области; он располагал многочисленными приверженцами, в изобилии имел средства и легко достигал успеха. Все это вызывает совершенно понятное изумление. Возникает целый ряд вопросов, на которые невозможно дать исчерпывающего ответа. И прежде всего, кто был автором этого грандиозного плана?
Ведь он был так тонко рассчитан и, по существу, проникнут русскими началами. В целом своем он является созданием человека, прекрасно ориентирующегося в политике Кремля и глубоко знающего страну.
Кто давал деньги на личные расходы претендента, кто доставлял ему средства на посольства и организацию армии? Каким образом Дмитрий, недавно побежденный, мог так скоро оправиться? Откуда бралась у него столь твердая уверенность в возможности немедленно начать новую кампанию?
Так или иначе, но тотчас после поражения Путивль сделался центром, в котором сосредоточилась самая энергичная и успешная деятельность самозванца.
Правда, противники Дмитрия допустили некоторые важные промахи; несомненно, движение, возбужденное самозванцем среди казаков, значительно пополнило его ряды новыми бойцами. И все-таки одним этим нельзя объяснить ни столь быстрой метаморфозы в армии «царевича», ни единодушия, обнаруженного его сторонниками в дальнейшей деятельности. Очевидно, во всем этом сказалась работа каких-то скрытых сил, судить о которых мы можем только по их проявлениям.
Пока Дмитрий предавался своим мечтам, а войска его стягивались к Ливнам, над Москвой разразилась непоправимая катастрофа. 5 мая в Путивль прискакал гонец из русского стана. То был Авраамий Бахметев. Он спешил предложить «царевичу» свои услуги и объявить ему о смерти Годунова. Это событие было чревато самыми серьезными последствиями. Нужно было быть слепым, чтобы не понять этого. Дмитрий был вне себя от радости: его главный враг сходил со сцены в самый критический момент, накануне новой кампании. Смерть Бориса была для «царевича» дороже всякой победы: Дмитрий боялся только одного: как бы радостный слух не оказался ложным. Но скоро все опасения его рассеялись. Новые гонцы, заодно с русскими пленными, подтвердили совершившийся факт; наконец, письма из Ливен от 9 мая устранили последние сомнения на этот счет. Воевода ливенский сообщал Дмитрию все подробности события. По его словам, 29 апреля Борис принимал иностранных послов. Вдруг С ним случился жестокий припадок; кровь хлынула у него изо рта, из ноздрей, из ушей и даже из глаз; она выступила каплями из всех пор его тела. Царь упал навзничь с трона и, спустя несколько часов, скончался. Патриарх Иов едва успел совершить над умирающим обычный обряд пострижения в схиму.
Скоропостижная смерть Бориса, естественно, вызывала всякие подозрения. Конечно, с одной стороны, она избавляла Годунова от жестоких нравственных тираний; но, с другой, еще выгоднее была она для Дмитрия. Понятно, что всякий объяснял это событие по-своему. Одни говорили, что царь был отравлен ядом, присланным из Путивля; другие толковали о самоубийстве Бориса. Официальная версия, в общем, совпадала с передачей ливенского воеводы; она же была принята Дмитрием и поляками его свиты, а затем перешла и в русские летописи. Оно и понятно: в сущности, она была самая безобидная из всех.
Впрочем, в Кракове, по-видимому, уже давно ждали подобной развязки. Доказательство этого мы находим в письмах великого маршала польского двора. Настоящее имя его было Сигизмунд Мышковский; но почему-то он украсил себя экзотическим титулом маркиза де Мирова и поддерживал с итальянскими князьями живую переписку. 6 января 1604 года он писал кардиналу Альдобрандини и герцогу Манту и. В этих письмах, за целый год до события, он сообщает о смерти Годунова. Всего удивительнее то, что он воспроизводит все подробности этого происшествия. По его словам, бояре постарались ближе узнать Дмитрия, который был в то время в Польше; после этого они убедились, что он подлинный сын Ивана IV. Тогда в Московском Кремле разыгралась трагическая сцена. Весть о появлении царевича была сообщена Годунову. В ответ на это бояре услышали от царя надменные речи... Тогда они пришли в раздражение, выхватив оружие, они умертвили того, кто являлся в их глазах уже не более как похитителем чужой власти. Конечно, трудно представить себе что-либо более необычное, нежели эти россказни, передаваемые польским маркизом. Однако они все же имеют известное симптоматическое значение: вспомним об их источнике и хронологической дате... В самом деле, кто собирал эти слухи, чтобы передать их после этого так далеко, куда-то в Италию? Сановник польского двора, близкий к королю человек, посвященный во все тайны политики. Очевидно, что подобные толки ходили в Кракове уже давно и многим казались вполне правдоподобными.
Как бы то ни было, нечего и думать о том, чтобы примирить между собой все эти противоречивые версии. Во всяком случае, внезапная смерть Бориса Годунова разразилась как гром над его семьей и сторонниками. Царь оставил после себя детей — Федора и Ксению; сыну было всего 16 лет. При таких условиях руководящая роль должна была принадлежать вдове царя, которая и была объявлена правительницей. Однако с именем ее были связаны самые мрачные воспоминания. Мария Григорьевна была дочерью кровожадного героя опричнины и наперсника Грозного — Малюты Скуратова. Тем не менее правительство поспешило привести подданных к присяге: в тексте этой клятвы имя правительницы упоминалось наряду с обоими ее детьми. Так осуществилась заветная мечта Годунова: царский венец переходил к его потомству. Но суждено ли было Борису явиться основателем новой династии? Не пришлось ли ему оказаться только отцом злополучной жертвы самозванца? Могла ли наскоро созданная монархия противостоять бурям смутного времени? Способна ли она была выдержать борьбу с претендентом, засевшим в Путивле? В этот критический момент единственной опорой Годуновых являлась армия, стоявшая у Кром. Кто же мог поддержать в этой армии преданность долгу? Единственный человек, на которого рассчитывали Годуновы. Но и этот человек изменил законному правительству.
Действительно, первые шаги нового правительства были продиктованы безусловным доверием к Петру Басманову. Его верность, находчивость и, наконец, счастье были, казалось, вне всякого сомнения. Ведь устоял же он против всех искушений самозванца! Ведь спас же он Новгород, явился в Москву триумфатором и приобрел обаяние среди войска! Фактически Басманов был главнокомандующим русской армией: ему не доставало только соответствующего титула. Во всяком случае, Басманову были вверены честь русского знамени и судьба новой династии; если же князь Катырев-Ростовский и был поставлен выше его, то исключительно во имя формально-иерархических соображений.
В первых числах мая были отозваны в Москву трое воевод — Мстиславский и Василий и Дмитрий Шуйские, которые бесславно теряли время, стоя под Кромами. На их место были отправлены новые лица в сопровождении митрополита новгородского, Исидора. Прежде всего прибывшие воеводы должны были привести войско к присяге; затем правительство предоставляло им полную свободу действий.
Прибыв по назначению, Басманов убедился, что возложенная на него миссия далеко не так проста. Дух русского войска уже заметно поколебался. Дезертирство производило страшные опустошения в его рядах; опытных воинов приходилось заменять простым мужичьем. Между осаждающими и осажденными установились тайные отношения. Обе стороны по уговору производили мнимые приступы или обращались в бегство, причем серьезной опасности подвергался лишь тот, кто не был посвящен в тайну. Естественно, возникал вопрос, не было ли тут молчаливого потворства со стороны самих воевод, или, по крайней мере, не относились ли они слишком беззаботно к своим обязанностям?
Неизбежным следствием такого положения явилась смута в рядах армии. Она назревала уже давно, тлея, как искра под пеплом. По свидетельству Голицына, поводом для взрыва послужила именно присяга. Формулировка, привезенная Басмановым, показалась войску двусмысленной и коварной. До той поры и Борис Годунов, и патриарх Иов неизменно отождествляли Дмитрия с расстригой, Гришкой Отрепьевым. Теперь же, когда нужно было целовать крест новому царю, имя Гришки уже не упоминалось; присяга говорила только о разбойнике, выдающем себя за царевича Дмитрия Угличского. Вполне возможно, что таким приемом московское правительство пыталось предупредить всякие недоразумения. Однако явно рассчитанное умолчание о расстриге было принято в Кромах за ловушку. Значит, это не Гришка Отрепьев, говорили здесь, его не смеют назвать ни этим именем, ни каким-либо другим. Но в таком случае, почему же не может быть он настоящим сыном Ивана IV? Кто знает, не ускользнул ли он действительно из преступных рук Годунова? Эта мысль распространялась все шире и шире. Она находила себе благополучную почву в общем возбуждении... Немудрено, что в момент присяги в русском войске заметно было зловещее колебание...
Все дело довершила военная хитрость, придуманная Запорским: она окончательно подорвала бодрость духа среди осаждающих. Запорский подошел к Кромам с сильным отрядом поляков и казаков. Уже с Троицы он ждал удобного момента, чтобы прорваться в крепость и соединиться с осажденными. Однако ему не хотелось терять людей. Поэтому он догадался отправить гонца к Кромам, снабдить его письмами. В них он ободрял осажденных и, обещая им победу, говорил о скором прибытии на выручку к ним сильных подкреплений. Гонцу было приказано как бы нечаянно натолкнуться на аванпосты осаждающих: здесь, конечно, его должны были задержать. Посланный Запорского блестяще выполнил свое опасное поручение. Он был схвачен и обыскан; письма были прочитаны, а затем его подвергли пытке. Под пытками гонец, разумеется, подтвердил тревожные известия. Это вызвало в московском лагере настоящую панику. Словом, хитрость Запорского увенчалась полным успехом.
17 мая все колебания, наконец, разрешились. По-видимому, в этот день произошло нечто вроде сражения. Последний удар армии Годуновых был нанесен ее собственным вождем. Бой должен был вот-вот завязаться; может быть, он уже и начался. Вдруг Басманов переходит на сторону Дмитрия. Он провозглашает его законным наследником и истинным потомком царей русских; при этом он первый целует ему крест в знак верности. Возникает вопрос, было ли это условлено заранее, или вся сцена разыгралась совершенно неожиданно? Современники ничего не говорят нам по этому поводу. Они хранят полное молчание относительно отношений, которые должны были иметь место между вождями обоих армий. Во всяком случае, несомненно, что этот мирный исход как нельзя лучше соответствовал желаниям войска. Твердость армии уже давно поколебалась. С обеих сторон протягивались руки друг к другу. Очевидно, все уже были за Дмитрия и ждали только условного знака, чтобы заявить об этом открыто. Теперь под Кромами стояла уже одна армия; она вся готова была защищать дело царевича. Правда, несколько воевод запротестовали было против подобной массовой измены; но против них живо были приняты меры. Кое-кому из них удалось бежать: эти люди поспешили в Москву с вестью о новом ударе. Другие были задержаны: их связали и привели в Путивль как преступников. В числе этих последних оказался Иван Годунов, близкий родственник покойного Бориса. В несчастье он не забыл своего достоинства. Другие ползали у ног Дмитрия: он один отказался склонить перед ним голову. В наказание его бросили в тюрьму.
Побратавшись под стенами Кром с защитниками Дмитрия, войско Годуновых пожелало выразить свою покорность и самому царевичу. 22 мая с этой целью в Путивль отправилась многолюдная депутация; во главе ее стоял князь Иван Голицын.
Этот угодливый боярин показал удивительную гибкость. Всецело предавшись самозванцу, он не находил достаточно сильных выражений, чтобы заклеймить память Бориса. По его словам, русское войско было скорее жертвой заблуждения, нежели само виновно в чем бы то ни было. Его обошли предательским образом и, не будь этой двусмысленной присяги, быть может, и доныне оно было бы слепым орудием Годунова. Но правда восторжествовала. Русские люди признали своего истинного царя; верность ему они сохранят навеки. Словом, князь Голицын рассыпался в извинениях и обещаниях всякого рода; он с готовностью присягнул Дмитрию; в заключение он сообщил об отъезде в Москву особых гонцов, которые должны были подготовить там общественное мнение к приему царевича. С своей стороны, Голицын умолял Дмитрия немедленно идти туда же и возложить на свою голову наследственный венец.
В день своего отречения от веры самозванец увидел перед собой, вдали, лучезарную корону. Теперь ее ему предлагал московский боярин от имени всего русского народа... Легко себе представить, с какой радостью встретил Дмитрий эту мысль.
Начиная с мая, Дмитрий был уже настоящим господином положения. Успехи его следовали друг за другом с какой-то головокружительной быстротой. Напрасно стали бы мы искать объяснения этому в русских летописях; все они вращаются в каком-то заколдованном круге. По их свидетельству, во всем виноват был один Басманов. Он заранее угадал неизбежное торжество Дмитрия. Неосторожная фраза Семена Годунова открыла ему глаза; тогда он поспешил стать на сторону сильнейшего. Так же тщетно обращаемся мы и к письмам самого Дмитрия. Когда дело идет о татарах или казаках, самозванец бывает очень словоохотлив. Но чуть речь коснется его отношений с русскими, он становится крайне скуп на слова. Прибегнуть к догадкам? Отчего нет, когда можно опереться на какой-нибудь документ! Однако в данном случае, насколько мы знаем, существует только одно подобное свидетельство. В довершение всего, мы имеем его не из первых рук и касается оно лишь избранной группы бояр.
В то время по Польше путешествовал некий Петр Аркудий. Это был уроженец Корфу, бывший воспитанник школы св. Афанасия. Несколькими годами раньше он, как известно, сопровождал Льва Сапегу в Москву: здесь он тщетно искал старые греческие рукописи. Аркудий был доверенным римских пап по делам восточной церкви. После своего прибытия в Краков он вел долгие переговоры с кардиналом Мацейовским и воеводой Мнишеком. Эти вельможи живо интересовались вопросом об унии православных с Римом. Много говорилось здесь о «рутенах», но еще больше — о жителях Московского государства. Между прочим, речь зашла и о Дмитрии; в общем, здесь намечались весьма заманчивые религиозные перспективы. Аркудий питал самые розовые надежды. Ему казалось, что уния русской церкви с Римом является совсем нетрудным делом: только бы не навязывали православным католических обрядов. Он был убежден даже, что этот союз будет прочнее всякого другого, так что, увлекаясь своей мечтой, он настаивал, чтобы папа Павел V заранее запасся должным количеством жнецов, которым придется потрудиться на этой богатой ниве. После краковского совещания Аркудий живо заинтересовался царевичем Дмитрием. Он собирал о нем сведения со всех сторон; в связи с этим епископ виленский Бенедикт Война и сообщил Аркудию содержание того документа, о котором мы упомянули выше. По свидетельству этого документа, между царевичем и боярами имели место правильные отношения и даже установилось нечто вроде обоюдного договора. Бояре обещали самозванцу престол; однако они ставили при этом известные условия. Сущность их сводилась к следующему.
Вера православная остается нерушимой.
Самодержавная власть государя сохраняется, и Дмитрий пользуется теми же правами, что и его отец.
Впрочем, бояре выражали пожелание, чтобы русские люди получили те же самые вольности, какими пользуются поляки.
Звание сенатора не могут получать иноземцы; однако эти последние могут приобретать в России недвижимую и всякую другую собственность. Государь волен допускать к своему двору людей какого угодно национального происхождения.
Те иноземцы, которые будут служить царю, получают право в интересах своей веры устраивать себе церкви на русской земле.
Со своей стороны, Дмитрий, как известно, озабоченный вопросом о борьбе с исламом, сохранял за собой право по своему усмотрению заключать союзы с иностранными державами против турок. Что касается вопроса о даровании вольностей, он не принимал на себя никаких определенных обязательств по этому поводу. Все ограничивалось обещанием, что на это будет обращено серьезное внимание.
Сообщения Войны были переданы кардиналу Сан-Джорджио, в Рим. Петр Аркудий дополнил их собственными комментариями, где особенно подчеркивал допущение иноземцев в Русское государство и разрешение им строить свои церкви. Эти условия он признавал в высшей степени благоприятными для католиков. Аркудий указывал, что эта политика открытых дверей имеет в виду главным образом интересы католицизма. По его мнению, раз латинянам удастся проникнуть в Москву, едва ли возможно будет удалить их оттуда. Словом, «царевичу» приписывались самые лучшие намерения; разумеется, он менее всего склонен был рассеивать эти иллюзии. Но, допустим, что договор с боярами был действительно заключен. В таком случае он создавал для «царевича» довольно рискованное положение. Правда, Дмитрий, как мы видели, оставлял за собой свободу действий; тем не менее он сам давал в руки боярам оружие против себя. В один прекрасный день его союзники могли потребовать реальной награды за свое рвение.
Каков бы ни был характер отношений Дмитрия с боярами, все это дело происходило втайне и потому не могло оказать непосредственного влияния на массы. Совсем иное значение имели манифестации под Кромами. После них дорога на Москву была открыта перед самозванцем. Что же видел Дмитрий перед собой? Столицу — в смятении; противников, которые явно растерялись; наконец, сторонников, которые готовы были к самой горячей защите его дела. Выступление самозванца из Путивля было назначено на 25 мая. Дмитрий тронулся в путь не спеша. Между тем бояре старались подготовить все для должного его приема в Москве.
Поход самозванца, точнее, его военная прогулка, длился около месяца. Для капелланов Дмитрия он был неисчерпаемым источником изумления. Еще недавно они с грустью наблюдали вероломство поляков; теперь они совершенно позабыли об этом, видя, с каким восторгом встречает русский народ весть о приближении Дмитрия. На стоянках, словно по волшебству, раскидывались роскошные шатры; городской люд и поселяне толпами теснились на пути царевича; воеводы встречали его с хлебом-солью, и тысячи голосов ликующими кликами приветствовали возлюбленного государя — красное солнышко, кровного сына Ивана IV... Казалось, могучее чувство, долгое время сдерживаемое внешними силами, сокрушало ныне всякие преграды и в стихийном разгуле вырывалось наружу. Сама природа точно принимала в этом участие: теплое майское солнце заливало своими лучами волнующиеся и пестрые толпы народа. Здесь смешивались татары и казаки, польские всадники и московские дворяне. Все они торжественно вели в Кремль последнего представителя дома Рюриков.
Еще в Кромах Дмитрий распустил часть русского войска; другую он направил в Орел, куда шел и сам. При ближайшем осмотре оборонительных сооружений Корелы капелланы могли только изумляться изобретательности знаменитого казацкого атамана. Впрочем, и осаждающие не могли пожаловаться на недостаток у них военных сил: лагерь их был превосходно укреплен; палатки имелись в большом количестве и были вместительны; осадные машины и метательные снаряды были запасены в изобилии. Приходилось только удивляться тому, что наступательные действия русского войска были так мало успешны.
Между тем армия Дмитрия неуклонно двигалась вперед под страшным зноем, поднимая облака пыли. Конечно, люди были крайне утомлены; в довершение всего, в Орле оба иезуита заболели лихорадкой. Дмитрий, который был уведомлен об этом, показал чрезвычайную заботливость по отношению к больным. Он поручил их попечению властей города и щедро снабдил деньгами на всякие нужды. Четырёхдневный отдых оказался достаточным для больных. Они почувствовали себя лучше и вскоре догнали главную часть армии, достигшую уже Тулы. Это был довольно крупный город; снабжен хорошими укреплениями и переполнен войском, всегда готовым отбить какой-нибудь татарский набег. Между прочим, здесь проживало около семисот поляков. По большей части, это были военнопленные или те, которые остались в живых после войны с Баторием. Эти поляки не менее восторженно, чем русские, встречали нового государя. Дмитрий не уклонялся от приветствий. Напротив, он охотно принимал выражения энтузиазма и любви; ему хотелось, чтобы весть о нем разнеслась возможно дальше... До самой Сибири скакали его гонцы, провозглашая выработанный самозванцем текст присяги: отныне священные узы должны были связать русский народ с царицей Марией Федоровной и царем Дмитрием Ивановичем. Конечно, все это было очень смело; но успехи Дмитрия в самой Москве, по-видимому, внушали ему самые светлые надежды.
И, действительно, молва о сказочных триумфах самозванца уже давно проникла в столицу. Поэтому здесь царили смятение и страх. Отправив Басманова под Кромы, Годуновы лишились главной своей опоры; когда же этот воевода изменил законному правительству, он тем самым отнял у Москвы всю ее военную силу. Каждый день приносил Годуновым все новые и новые удары. Сторонники правительства покидали его один за другим; движение, возбужденное самозванцем в областях, приобретало стихийный характер; в конце концов, единственным оплотом Годуновых оставалась Москва, точнее, — Кремль, ибо та партия, которая еще держалась около законной власти, почти не находила себе опоры в народе. Уполномоченные, присланные князем Голицыным из Кром, вели свою пропаганду с блестящим успехом. Престиж Дмитрия все возрастал, по мере того как в Москву стекались беглецы, готовые признать его законным царем. Между тем правительство действовало согласно традициям Бориса Годунова. Зачинщики смуты подвергались жестокому преследованию; в некоторых случаях их даже казнили. Подобная политика свидетельствовала о том, что Годуновы совершенно не понимают опасности положения; с другой стороны, они обнаруживали явную неспособность использовать в своих интересах некоторые благоприятные условия. Что значили кровавые репрессии против могучего народного чувства?! Что могло сделать правительство, когда власть его была уже поколеблена, когда оно окружено было предательством и стояло лицом к лицу с гибелью?! В сущности, оставался лишь один способ изменить настроение масс. Как мы знаем, вдова Ивана IV была еще жива. Свидетельство матери Дмитрия Угличского могло быть убийственным ударом для самозванца. Голос Марии Федоровны мог отрезвить народ и укрепить пошатнувшуюся власть законного правительства. Окончательно ли растеряны были Годуновы, или же не доверяли они царице-инокине — трудно сказать. Факт тот, что они "так и не обратились к матери Дмитрия за помощью. Единственное свое спасение они видели в чисто внешних репрессиях.
Вот что происходило в Москве. Понятно, что организация обороны города шла недостаточно энергично. Между тем 10 июня в окрестностях столицы, в Красном Селе, явились двое агентов Дмитрия — Пушкин и Наум Плещеев. Под самым носом правительства они стали склонять народ в пользу самозванца и распространять его зажигательные грамоты. Несомненно, масса была подготовлена к этому заранее. Так или иначе, агитаторы были встречены с восторгом. Народ повлек их, как триумфаторов, в самую Москву. Скоро на зов набата к Лобному месту собрались огромные толпы. Сторонники Годуновых были уже совершенно бессильны. Никто не обращал внимания на их протесты. Вот почему, несмотря на все их противодействие, послание Дмитрия было прочитано тут же, на площади, всенародно.
Эта грамота была составлена с удивительным искусством. Она носила отпечаток какой-то особой, воистину царственной сдержанности. Адресована она была князьям Федору Мстиславскому и Василию и Дмитрию Шуйским, другими словами, тем самым трем воеводам, которые не столько осаждали, сколько берегли крепость Кромы. Далее Дмитрий обращался к боярам, знатным людям, служилому сословию, купцам и, наконец, всему народу.
Центральным пунктом послания являлось обращение к народной совести. Ведь все клялись служить верно царю Ивану IV и его потомству: сам Бог тому свидетель. Ныне, во имя Бога, опираясь на святую присягу, Дмитрий требовал себе законных прав русского государя. Он не хочет унижаться до доказательств своего царского происхождения. Достаточно одного его слова: он свидетельствует, что чудом, по воле Божьей, спасся от гибели. Что касается Годунова, то послание Дмитрия не щадит его: оно клеймит его именем изменника, тирана, насильно захватившего власть. По отношению ко всем остальным Дмитрий обнаруживает готовность поставить крест над прошлым; он знает, что одни совершенно добросовестно верили Годунову, а другие сами не думали, что творят по своему невежеству. Вот почему он дарует всем полное прощение. По словам царевича, единственной целью он ставит — вернуть отеческий престол без пролития крови. Он указывает на многие города, которые уже выразили ему свою покорность; почему бы и другим не последовать такому примеру? При этом, желая придать своим словам большую убедительность, Дмитрий напоминает, что армия его представляет грозную силу. В ней русские идут заодно с поляками и татарами? со всех сторон подходят все новые и новые подкрепления, стягиваясь к Воронежу... Этот могучий поток скоро зальет своими волнами всю русскую землю. Только нагайских татар он не подпустит ближе; он не хочет, чтобы они грабили государство. Совсем не так действовал, бывало, Годунов: всем известно, как он предал Северскую область разгрому и без пощады истреблял мнимых мятежников... В заключение, Дмитрий обещает народу мирное, счастливое царствование, при этом он сулит нечто заманчивое каждому классу населения. Горе лишь тем, кто дерзнет ему противиться: пусть боятся они суда Божия и опалы его царского величества...
По прочтении грамоты Дмитрия толпа заволновалась. Тотчас же начались беспорядки. По-видимому, кем-то заранее были даны директивы, так как народ немедленно, всей массой, устремился к царскому дворцу. Здесь чернь оглушительным криком стала требовать низложения Годуновых. Молодой Федор с матерью и сестрой были вытащены силой из своих палат. Их отвели в прежний боярский дом и оставили там под стражей. Еще решительней расправился народ с Вельяминовыми и Сабуровыми — родней Годуновых. Их сразу посадили в тюрьму. За этими беспорядками последовали дикая гульба и грабеж. Царские подвалы были полны вина и меда: немудрено, что здесь главным образом и праздновали герои дня свою победу. Еле-еле удалось спасти от расхищения неприкосновенную собственность царей... Зато народ натешился вдосталь, бросившись громить дома некоторых бояр и иноземцев. Тут происходили самые буйные сцены. Грабители выламывали двери, расхищали из покоев все добро, угоняли лошадей и скот и чуть не купались в хмельных напитках. Толпа с восторженным ревом вышибала дно из бочек с вином... Спокойствие воцарилось в городе только тогда, когда все были мертвецки пьяны.
Этот день имел решающее значение. Толчок был дан; дальнейшее движение развивалось уже в силу инерции. Между тем Дмитрий все еще стоял в Туле; его войско также не торопилось вперед... Но в Москве народ уже присягал новому царю; в Тулу направлялись одна за другой делегации, умоляя Дмитрия пожаловать в славную столицу. Не меньшее рвение обнаруживали бояре и должностные лица. Они наперебой, один перед другим, старались угодить новому государю. Всем святым они клялись, что Дмитрий — подлинный сын Ивана IV. Все это как нельзя лучше отвечало намерениям самозванца: он радовался манифестациям, которые приобретали какой-то стихийный характер. Теперь он мог совершить действительно бескровный вход в Москву. Несомненно, мирное вступление в столицу являлось как бы высшим свидетельством его царственных прав.
В ожидании окончательного торжества, верный данному слову, Дмитрий никому не мстил за прошлое и даже не поминал его. Все приходившие к нему встречали одинаково благосклонный прием. При «царевиче» находился архиепископ рязанский Игнатий: он приводил к присяге новых верноподданных Дмитрия. Грек по происхождению, Игнатий был раньше епископом эриссонским, близ Афона; подобно многим своим соотечественникам, он явился искать счастья в Россию. Здесь Борис Годунов пожаловал ему епархию. Когда паства Игнатия в Туле заявила о своей преданности царевичу, он немедленно последовал ее примеру и первым из всех иерархов прибыл засвидетельствовать Дмитрию Ивановичу свои верноподданнические чувства и готовность послужить ему. Этот шаг оказался для Игнатия чрезвычайно удачным.
Путь на Москву был свободен. Столица готова была к приему своего государя. Если у Дмитрия и были еще противники, то они скрывались, не осмеливаясь выступить явно. Только несколько лиц стояли поперек дороги Дмитрию, стесняя его и внушая некоторое беспокойство. Первое место принадлежало здесь Годуновым. Стоял вопрос, как поступить с низложенной правительницей? Как быть с низвергнутым царем? Оставить их в живых было опасно; для казни, собственно говоря, не было повода. Затруднение разрешилось совершенно неожиданно. Покинутая всеми, вдова Бориса, в отчаянии, решила покончить с собой. Она приняла яд и заставила сына сделать то же самое. Оба умерли 20 июня; уцелела одна лишь несчастная Ксения, брошенная всеми на произвол судьбы.
Так изображают эти загадочные события сторонники царевича Дмитрия. Русские летописи совершенно иначе освещают дело. По их свидетельству, из Тулы в Москву были нарочно присланы князья Голицын с Мосальским. Им было поручено поскорее свести счеты с Годуновыми. Уполномоченные самозванца отправили царскую родню в ссылку; что касается молодого Федора с матерью, то они были задушены. Ксения осталась в живых: но, как мы увидим вскоре, не на радость себе уцелела юная царевна. Так или иначе, внезапная гибель Годуновых явилась как нельзя более кстати; несомненно, она оказала большую услугу делу Дмитрия. Однако встает вопрос, был ли он сам повинен в этих убийствах? Кому принадлежала здесь инициатива — царевичу или кому-нибудь другому? Отдал ли Дмитрий определенные распоряжения или же только дал понять своим уполномоченным, каковы его желания? Приходится признать, что для решения этих вопросов у нас нет положительных данных. Во всяком случае, насильственная смерть несчастных Годуновых представляется едва ли оспоримым фактом.
Гораздо легче уловить следы личного влияния Дмитрия в тех строгих мерах, которые приняты были против высшего духовенства. Может быть, здесь сказалось мстительное чувство бывшего монаха; с другой стороны, подобные меры могли быть продиктованы как соображениями политической предосторожности, так и заботой о своем достоинстве. В самом деле, мог ли оставаться при дворе нового царя патриарх, ставленник Годунова? Ведь еще так недавно он громил самозванца анафемой; ведь столько раз он предавал его проклятию и обрекал геенне огненной. Конечно, Дмитрий совсем не был расположен оставить это безнаказанным. По его распоряжению, Иову было сообщено, что он лишается своего сана. С патриарха сняли его пышные обличия; после этого, одетый в простую рясу, он был отвезен в Старицкий монастырь. Все современники подтверждают этот факт; нам кажется, что истинные мотивы Дмитрия в данном случае достаточно ясны. Менее понятен смысл тех мер, которые одновременно были предприняты по отношению к архимандритам Варлааму и Василию. Пришлось и им сложить с себя сан и отправиться в ссылку. Что имел Дмитрий против них? Почему не оставил он их на своем посту? Упоминание об этой мере самозванца мы находим у Арсения, архиепископа галасунского; к сожалению, он не касается скрытых мотивов Дмитрия. Во всяком случае, однако, это свидетельство само по себе не вызывает сомнений. При своем положении в Москве Арсений должен был иметь самые точные сведения о церковных делах. Сам он был родом из Фессалии. Некогда вместе с Иеремией II он прибыл в Москву и принимал участие в учреждении патриаршества в России; после этого ему не захотелось расстаться с гостеприимным Кремлем. Ему не пришлось раскаяться в этом. Он был назначен хранителем Архангельского собора. Благодаря такому положению Арсений находился в постоянных отношениях с двором и официальными сферами. Ссылку Варлаама и Василия он описывает как очевидец; при этом добросовестность его показаний решительно не допускает сомнения.
Пока все это происходило в Москве, войско Дмитрия выступило из Тулы 24 июня и тронулось к Москве при всевозрастающем энтузиазме народа. Шатры, устроенные для царя в Серпухове, возбудили еще больший восторг поляков, чем бывало раньше. Просторные, убранные с невиданной роскошью, с башнями по бокам и массивными дверями, эти сооружения имели вид маленьких крепостей. Внутри стены были увешаны коврами. Особенно изящно была обставлена столовая палата. Здесь Дмитрий мог угощать сколько угодно сотрапезников. Бояре предусмотрительно прислали ему из Москвы целый штат поваров с обильным запасом всякой снеди.
Торжественный въезд в Москву свершился 30 июня. Стоял великолепный летний день. Древняя столица с радостью принимала нового царя. Годуновых не желал никто. Все симпатии народа принадлежали действительному герою дня... Вот разом зазвонили все колокола московских церквей; мерные удары их языков возвещают о приближении кортежа. Какая смесь одежд, манер и лиц! Шествие под звуки военной музыки открывают семьсот поляков. Это — последний остаток первоначальных сил Дмитрия. Рыцари озираются с воинственным видом; блестящее вооружение их искрится на солнце. За ними следуют стрельцы в красных, с золотом, кафтанах; далее — московская конница с трубами и барабанами. Между тесными рядами войск время от времени показываются роскошные кареты, запряженные шестерней дорогих лошадей или иноходцев в богатейших попонах... Появляется внушительная масса православного духовенства: тут архиепископы и епископы, попы и архимандриты. Одетые в длинное и широкое облачение, они несут в руках иконы или евангелия. Особо шествует архиепископ рязанский Игнатий со своими четырьмя священосцами. Но кто же является центром всеобщего внимания? При виде кого народ испускает восторженные клики и обливается радостными слезами? Конечно, то сам Дмитрий. Кто осмелился бы в этот момент отнестись к нему с недоверием, как к самозванцу? Вся страна его приветствует; вся Русь кается перед ним и встречает его, как государя. Это он — чудесно спасенный царевич, он — угличский заложник, истинный отпрыск Рюрикова дома. И, в самом деле, не царь ли всей святой Руси этот человек, шествующий под сенью православия ко двору своих предков, словно на крыльях несомый народной любовью?
По обычаю, процессия остановилась на некоторое время у Лобного места, где всего несколько недель назад были всенародно заявлены права Дмитрия. Тот же обычай требовал, чтобы отсюда царь отправился поклониться трем главным святыням Кремля. На глазах благочестивых подданных Дмитрий клал земные поклоны перед иконами Успенского собора и проливал горячие слезы в Архангельском соборе над гробницами Ивана IV и Федора. Тут же покоилось тело Бориса Годунова. Движимый сыновьим чувством, Дмитрий приказал удалить этот прах из усыпальницы царей и предать его земле за пределами Кремля. В Успенском соборе отец Терентий приветствовал «самодержца всея Руси» речью; ритор, искушенный в библейском стиле, он на этот раз превзошел самого себя. Устами его говорил как бы весь русский народ; в его словах заключалось все значение этого исторического дня. По пути во дворец Дмитрий намеренно обошел дом Годуновых; тут же отдан был приказ срыть его немедленно. Так уничтожались последние следы этого эфемерного величия. Можно ли было, однако, вполне довериться народному чувству? И был ли новый властелин в полной безопасности в своих кремлевских покоях? Едва закончилось триумфальное вступление Дмитрия в Москву, как в столице уже возник заговор против нового царя. Это явилось как бы отрезвляющим призывом вернуться к действительности. Конечно, никто не решился бы открыто противостоять стихийному увлечению народа. Предатель ковал свои планы тайно. Однако замысел его обнаружился. В этом эпизоде все представляется загадочным. Главой заговора был Василий Шуйский, этот подлинный сфинкс тогдашней Москвы. Некогда он служил Годунову, затем признал законным царем Дмитрия; но едва лишь ему удалось попасть в милость к новому государю, как он опять уже начал плести свою паутину. В письме от 14 июля отец Андрей в самой неопределенной форме обвиняет Шуйского в распространении враждебных царю толков: по его словам, князь Василий старается представить Дмитрия простым орудием в руках поляков и иезуитов; он называет его врагом истинной веры и уверяет, что самозванец собирается разрушить православные церкви. Другие свидетели предъявляли к Шуйскому более определенные обвинения. Если верить им, князь Василий прямо говорил, что Дмитрий вовсе не сын Ивана IV, а беглый монах Гришка Отрепьев. Во всяком случае, несомненно, что вопросы, возбужденные Василием, имели чрезвычайно важное значение. Этим и объясняется, почему Дмитрий решил безотлагательно осведомить об этом деле наиболее видных сановников своего государства.
Все это происходило в первых числах июля, тотчас после торжественного въезда Дмитрия в Москву и накануне его венчания на царство. По-видимому, целью Шуйского было воспрепятствовать утверждению самозванца на престоле. Трудно сказать, однако, надеялся ли он уже тогда сам заменить Годунова на московском троне... 9 июля бояре и высшее духовенство собрались на чрезвычайное совещание; предметом его должно было явиться дело Шуйского. Сам царь выступил в роли обвинителя. Речь, произнесенная им, была настоящим образцом ораторского искусства. Клеветнические наветы Шуйского рушились; негодование судей было настолько единодушно, что, в результате совещания, виновному был вынесен смертный приговор. Решение суда было утверждено Дмитрием. Сама казнь должна была состояться на следующий день.
10 июля все было готово для исполнения смертного приговора. Бесчисленные толпы народа собрались посмотреть на страшное зрелище. Шуйский уже готовился положить голову на плаху. Палач уже замахивался своим топором... Но, вопреки всеобщему ожиданию, осужденный избег гибели: оказалось, царь помиловал его. Чем было продиктовано это внезапное решение? Явилось ли оно актом великодушного порыва? Подсказано ли оно было необходимостью или политическим расчетом?.. Трудно ответить на это вполне определенно. Во всяком случае, если царь надеялся на признательность Шуйского, то он горько заблуждался. Дело измены продолжало зреть.
С внешней стороны, этот акт милосердия, которым начал Дмитрий свое царствование, являлся как будто благоприятным предзнаменованием. Теперь государю предстояло освятить свою власть делом сыновней любви и благодатью торжественного миропомазания... Москва готовилась к этим знаменательным событиям.

Примечания

[1] Дата сражения отнесена к 21 декабря, по старому стилю.
[2] 7 крепостей, поименованных в письме, были: Воронеж, Оскол, Белгород, Валуйки, Борисгород, Елец и Ливны.

Форумы