В сетях государственной измены

Корни международной интриги

Чего же не знал и никогда не узнал патриарх?

Хотя многое из рассказанного мной выглядит необычайно и удивительно, читатель может быть уверен, что все основано исключительно на анализе и сопоставлении подлинных источников. Но боюсь подвергать эту веру чрезмерному испытанию в рассказе о национальном предательстве столь подлом и интригах столь бессовестных, что поверить в них труднее, чем обвинить автора в предвзятости. Поэтому позвольте представить вам свидетелей событий и тем самым дать возможность по-своему судить их показания.

Но прежде я хочу предоставить слово известному археографу прошлого века (и человеку бурной жизни) Павлу Александровичу Муханову: "После взятия Варшавы, в котором я участвовал, будучи гвардии полковником и состоя при фельдмаршале графе Паскевиче-Эриванском (впоследствии князе Варшавском), мне удалось отыскать в Варшаве несколько исторических памятников, относящихся к России; ...важнейшим, без сомнения, были Записки Жолкевского о Московской войне"[1]. Хотя записки великого коронного гетмана Станислава Жолкевского (1547—1640) были известны польским и русским историкам, а другой их список благополучно хранился... в Санкт-Петербурге, в Императорской Публичной библиотеке, до издания обеих рукописей П. А. Муха-новым источник этот использовался слабо.

Между тем записки, написанные (или продиктованные) знаменитым польским военачальником во второй половине 1611 г. после возвращения из прославившего его похода в Россию, по своей откровенности и содержательности оказались бесценными. Как человек чести, Жолкевский с уважением относился к своим противникам, но не мог скрыть презрения к предателям. Это чувство заметно, в частности, в описании посольства московского дворянина, ловчего царя Дмитрия Ивановича, Ивана Романовича Безобразова, прибывшего в Краков 4 января 1606 г.[2]. Следует заметить, что у гетмана уже не было причин специально чернить Василия Шуйского, свергнутого россиянами с престола и заточенного ко времени создания записок вместе с родственниками.

"Нельзя не вспомнить о хитрости москвитян, — читаем в записках, — уже многим известной. Самозванец намеревался отправить к королю посла; князья Шуйские предлагали для сего какого-то Ивана Безобразова, человека расторопного, с которым они тайно сговорились. Безобразов нарочно отказывался от этого посольства, представляя разные причины, но князь Василий (Шуйский, — А. Б.) выбранил его в присутствии Самозванца, а сему последнему сказал, что нелегко найти человека способнее Безобразова к этому посольству; и так Безобразов, как будто против воли, принял на себя сию обязанность.

Безобразов, застав короля в Кракове, исправлял посольство, публично от имени Самозванца, по обычаю, сохранившемуся между государями, извещая, что он с помощию Божиею воз-сел на престоле предков, благодаря короля за его благосклонность и доброжелательство и предлагая соседскую дружбу; тайно же объявлял канцлеру литовскому (Льву Ивановичу Сапеге. — А. Б.), что желает переговорить с ним наедине.

Но для избежания подозрения и потому, что здесь находились москвитяне, прибывшие с Безобразовым, неугодно было королю, чтобы канцлер запирался с Безобразовым. Решили, наконец, чтобы сей последний сообщил просьбы свои, если у него были какие, старосте Велижскому господину Гонсевскому (Александру Ивановичу, будущему наместнику Сигизмунда и Владислава в Москве. — А. Б.).

Когда удалились свидетели, то он открыл поручение, данное ему от Шуйских и Голицыных, приносивших жалобу королю, что он дал им человека низкого и легкомысленного, жалуясь далее на жестокость, распутство и на роскошь его, и что он вовсе недостоен занимать московский престол; что они думают, каким бы образом свергнуть его, желая уж лучше вести дело так, чтобы в этом государстве царствовал королевич Владислав[3]. Вот в чем заключались все поручения от бояр!"

Гетман Жолкевский, воевавший позже против Василия Шуйского, а после его свержения ведший переговоры с московскими боярами об избрании Владислава на царство, отдававший все силы этому предприятию, способному, по его мнению, прекратить вековые распри между соседними славянскими державами, и покинувший Москву, когда Сигизмунд захотел присвоить ее себе, — был явно поражен подлостью изменников-бояр, хотя бы и идущей на пользу Речи Посполитой. Впрочем, как и Ян Замойский, Жолкевский был против войны с Россией, в которой ему пришлось затем участвовать по необходимости.

Итак, московские бояре считали своего царя Самозванцем, намеревались свергнуть его и предать страну иноземному королевичу, убежденному католику Владиславу, принесшему впоследствии неисчислимые бедствия несчастной стране, имеющей таких правителей. Сигизмунд III не мог не воспользоваться столь редкостной удачей: предоставляя дело избрания Владислава "Божию промыслу", он публично ответил Безобразову "как следует". "Тайно же, — продолжает Жолкевский, — король велел сказать боярам, что он сожалеет о том, что этот человек, которого он считал истинным Димитрием, занял то место, и что обходится с ними так жестоко и неприлично, и что он, король, не препятствует действовать по собственному их усмотрению"[4].

Соглашение против строптивого Дмитрия Ивановича было заключено, не остались в стороне от него и иезуиты. Об этом свидетельствует в "Достоверной и правдивой реляции" опытный шведский шпион (впоследствии придворный фискал Карла IX) Петр Петрей де Ерлезунда. Весьма обеспокоенный резким посланием Дмитрия Ивановича шведскому королю, в котором московский государь требовал возвратить престол Сигизмунду III, агент, имевший в Москве доступ к Василию Шуйскому, устремился в Речь Посполитую еще раньше Безобразова.

Как ни удивительно, нет сомнений, что протестантский шпион нашел общий язык с иезуитами. Петрей громогласно доказывал, что московский царь — самозванец, Григорий Отрепьев. "Если бы Гришка был подлинным Дмитрием, — писал шпион позже, на досуге, — то один из именитейших иезуитов в Кракове, патер Савицкий, не сказал бы так, услышав мой ответ на его вопрос о том, намерен ли новый великий князь Гришка распространять в стране римскую религию. Он спросил меня об этом при моем приезде из Москвы в Краков. Когда я ответил, что, поскольку он имеет такое намерение, русские могут отобрать у него власть, Савицкий сказал: "Нами он приведен к власти — нами же может быть лишен ее!"

И вопрос, и реплика иезуита Савицкого по откровенности в высшей степени невероятны, однако мы вынуждены признать, что мастера тайных дел противоборствующих церквей нашли общий язык. "Король Сигизмунд, — пишет Петрей, — сам спрашивал меня, когда я прибыл из России 4 декабря 1605 года, а он праздновал свою свадьбу в Кракове с сестрой королевы Констанцией (это так. — А. Б.): "Как нравится русским их новый великий князь?" Когда я ответил, что он не тот, за кого себя выдает, король, помолчав, вышел в другую комнату. То же самое признал и королевский посланник, который в это же время прибыл от Гришки и имел такие же правдивые и достоверные сведения о Гришке, как и я (надо полагать, из одного источника! — А. Б.).

И по той причине, — продолжает Петрей, — что никто не должен был получить достоверных сведений о Гришке, а также чтобы не воспрепятствовать его козням (имеются в виду — против Карла IX. — А. Б.), приказал мне король через великого канцлера литовского Льва Сапегу не рассказывать об этом, если Я хочу наслаждаться жизнью. Но ввиду того, что Гришкина невеста собиралась ехать в Россию и справить там свадьбу, иезуиты и некоторые члены сейма заключили между собой соглашение с целью подчинить Россию Польше и устранить Гришку"[5].

Петрей, считавший Дмитрия Ивановича союзником Сигизмунда и потому выступивший против него на стороне Шуйского, не понимал, что сам король участвовал в заговоре. План воцарения Владислава ускользнул от шпиона!

Гетман Жолкевский подтверждает, что королевские власти старались тщательно сохранить тайну заговора против московского царя. "В то время, — пишет он, — никто не знал о сем, кроме канцлера литовского, через которого шло это дело". Однако, по словам гетмана, Юрий Мнишек был осведомлен и о сообщении Безобразова, и о любопытном известии, которое привез в Краков Петр Петрей[6].

"В то время, — сказано в записках, — выехал из Москвы один швед, который привез королю его величеству известие от царицы Марфы, матери покойного Димитрия, что хотя она из своих видов явно и призналась к этому обманщику, но что он не ее сын. Она имела при себе воспитанницу лифляндку по имени Розен, взятую во время Лифляндской войны в плен ребенком. Марфа через нее сообщила сию тайну шведу, желая, чтобы от него узнал король.

Этот ее поступок, — объясняет Жолкевский, — был следствием того, что обманщик Растрига хотел вынуть тело ее сына Димитрия из гроба в Углицкой церкви, где он был погребен, и выбросить кости его, как бы ложного или мнимого Димитрия, что ей, как матери родной, было прискорбно; однакож старанием своим она не допустила, чтобы останки сына ее были потревожены"[7].

В то, что царица, открыто признавшая Дмитрия своим сыном и занявшая высочайшее положение при дворе после многих лет опалы, решилась действовать против него и вновь обречь себя на изгнание, поверить трудно, тем более что мнимый сын выполнял все ее прихоти и, как известно, не тронул могилу в Угличе. Но имя Марфы было особенно удобно для политической интриги, поскольку Дмитрий Иванович был весьма склонен ссылаться на ее авторитет в сношениях с Речью Посполитой.

Непосредственно перед тем, как Петрей сообщил в Кракове о "признании" Марфы, русский посол Афанасий Иванович Власьев говорил королю и панам — членам Рады (государственного Совета) от имени своего государя: "По благословению матери нашей великой государыни царицы и великой княгини всея Руси (Марии) Феодоровны, в иночестве Марфы Феодоровны, (мы) венчались на царство через святейшаго патриарха царским венцом и диадемой".

Также и о женитьбе "мы били челом и просили благословения у матери нашей великой государыни, чтобы она для продолжения нашего царскаго рода благословила нас, великого государя, вступить в законный брак, а взять бы нам, великому государю, супругу в ваших славных государствах, дочь Сандомирскаго воеводы Юрия Мнишка"[8].

Сказанного достаточно, чтобы заключить, что за спиной Петра Петрея стоял Василий Шуйский. Агент Карла IX не отправился бы в Польшу с дискредитирующим царя сообщением, если бы свержение Дмитрия Ивановича осуществлялось в пользу королевича Владислава. Петрей мог решиться на небезопасную интригу против не вполне дружелюбного к Швеции московского государя, лишь получив гарантии, что тайный претендент на престол будет союзником Карла против Сигизмунда. Шуйский это обещал и выполнил, к тому же он, в отличие от Петрея, знал, какое значение придается царице Марфе в посольском наказе Власьеву.

Как и поляки, Петрей не мог не учитывать, что свержение признанного народом Дмитрия Ивановича вызовет дестабилизацию обстановки в России и, вполне вероятно, новый виток гражданской войны. Если бы шпион знал о предложении заговорщиков призвать на московский престол Владислава, он мог бы уверенно догадаться, что воцарение Шуйского будет означать войну России с Речью Посполитой. Но и без того он не случайно так радовался, описывая отправление иезуитов с вооруженной шляхтой в Москву в свите Марины Мнишек "с целью подчинить Россию Польше и устранить Гришку", приговаривая: "Что могут иезуиты возразить против этого? Не они ли организовали эту кровавую баню?"

Видный член ордена иезуитов патер Каспар Савицкий (1552—1620), на которого очень точно "вышел" Петр Петрей в Кракове, был именно тем человеком, который своевременно обнадежил Самозванца, обратил его в католичество и обеспечил поддержку претендента на московский престол в Риме и Речи Посполитой. Савицкий вел дневник, известный в пересказе его коллеги по ордену патера Яна Велевицкого и отличающийся откровенностью оценок[9].

Из дневника следует, что иезуиты с самого начала отдавали себе отчет в нестойкости религиозных убеждений так называемого Дмитрия Ивановича. Делая на него ставку, они явно не ждали немедленного результата и планировали свои действия в зависимости от открывающихся обстоятельств. Что постоянно заботило орден — так это конкуренция со стороны других католических организаций.

После любопытных переговоров конца 1605 г. — начала 1606 г. в Кракове по воле генерала ордена иезуитов Савицкий был назначен сопровождать Марину Мнишек в Москву. При этом генерал оставался в тени: "папский нунций Клавдий Ранговий (Ронгони) с особенным старанием рекомендовал ей (невесте) помянутого отца Савицкого... Сверх того он просил папу (Павла V) приказать кардиналу (Боргезе) дать письмо на имя отца Савицкого, в котором была бы объявлена воля первосвященника, чтобы Савицкий непременно отправился к Димитрию".

Группировку польских иезуитов, выросшую как ударная сила в борьбе с православием, не устраивали даже свои люди, слишком широко понимавшие интересы католичества. Савицкий казался им предпочтительнее прошедших с Дмитрием весь путь до Москвы отцов Николая Цыровского и Андрея Лавицкого, особенно последнего, осмелившегося установить контакт царя прямо с папой, минуя Ронгони. Лавицкий был блестяще аттестован Дмитрием Ивановичем и весьма понравился папе Павлу V, он был хорошим рассказчиком и неплохим шпионом, замаскированным под православного попа, носил священническую одежду, большой наперсный крест и длинную бороду.

Выступить против Лавицкого, которого Павел V постоянно Требовал к себе для разговоров, пришлось самому генералу иезуитов, однако упрямый папа все же отослал Лавицкого в Москву, похвалив его, дав дипломатические поручения и рекомендовав Дмитрию Ивановичу любить в его лице весь орден иезуитов. Однако иезуиты не считали его своим представителем!

Другим камнем преткновения, мешающим осуществлению планов иезуитов, были смиренные отцы-бернардинцы. Мнишеки, с обидой писал Савицкий, "взяли в свою свиту четырех монахов ордена св. Франциска, называемых бернардинцами, которые должны были отправлять богослужение. Хотя отец Савицкий не совершенно был устранен, но главное заведование духовными делами было предоставлено бернардинцам. Сами бернардинцы из почтения к нашему ордену не изъявляли неудовольствия, что им сопутствует отец Савицкий, однако, если бы его не было, кажется, они не очень бы огорчились".

В задачу Савицкого входило укрепление позиций ордена в Москве. Марину Мнишек он просил, "чтобы, когда она возсядет на престол, она не забыла о своих обещаниях, сделанных некогда и папскому нунцию (Ронгони) и многим другим лицам, то есть что она будет убеждать своего супруга Димитрия к ревностному распространению католической веры и не забудет об ордене иезуитов, оказавшем ему столь великие услуги. Кроме того, — замечает Савицкий, — я просил еще, чтобы она позволила мне доступ к себе и к Димитрию".

О задании своем Савицкий в дневнике не пишет — начала конспирации были им хорошо усвоены. Он прощупывал возможности усиления влияния ордена на московского государя, хотя открывшиеся в Москве обстоятельства беспокоили его "касательно успеха наших замыслов". Он имеет в виду и признаки назревания переворота, и холодность Дмитрия, который даже докладывать о посещениях Савицкого поручил "одному из секретарей своих, польскому еретику".

Однако к моменту убийства государя у Савицкого был сформулирован целый перечень обвинения против него. Всего названо семь пунктов, объясняющих, что в перевороте выразилась "воля Божия, которая... скрытно приготовляла заслуженную и справедливую погибель Димитрия".

«1) Ибо Димитрий много изменился и был уже не похож на того Димитрия, который был в Польше». Этим Савицкий явно оправдывает себя.

«2) О вере и религии католической... он мало думал». Об этом, помимо собственной информации, иезуиты знали и от Петрея.

«3) О папе, которому, по словам посланных из Польши писем, он посвятил себя и своих подданных, теперь он говорил без уважения и даже с презрением». Это неправда: письма царя Димитрия к Павлу V весьма почтительны, и сам Савицкий не мог привести ни одного случая неуважения государя к папе. Об этом мог говорить лукавый Петрей, а иезуит пишет явно в пику Павлу V, принявшему любезность Дмитрия за чистую монету.

«4) По словам достоверных свидетелей, он предан был плотским утехам и, как говорили, имел разные сношения с колдунами». Один из этих "свидетелей" — Безобразов, но в целом обвинение малозначительное: иезуиты многое прощали преданным им монархам.

«5) Все еретики имели к нему доступ, и он преимущественно следовал их советам и наущениям. Он возгордился до такой степени, что не только равнялся всем монархам христианским, но даже считал себя выше их и говорил, что он будет, подобно какому-то второму Геркулесу, славным вождем целого христианства против турок. Он самовольно принял титул императора и требовал, чтобы его так величали не только собственные подданные, но даже государи иностранные».

Только на первый взгляд пятый пункт обвинения кажется разнородным. На деле Савицкий защищает позицию Сигизмунда III и Клавдия Ронгони не только против посланника Дмитрия Яна Бучинского, но и против самого папы: ведь Павел V велел Ронгони признать императорский титул московского государя и поддерживал его намерение создать антитурецкую коалицию (в том числе и в посланиях, процитированных в дневнике Савицкого). Упоминание о "еретиках" подчеркивает, что множество протестантов вместе с братьями Бучинскими участвовало уже в подготовке похода Самозванца на Русь, и Савицкий об этом отлично знал.

«6) Короля польского Сигизмунда III, которому он был обязан столь многими благодеяниями, не только оскорбил словами, но даже вознамерился лишить государства». О том, что с женитьбой Дмитрия на Марине Мнишек в Москве связывали надежды на приобретение польского престола (чем, в самом деле, русский царь хуже венгра или шведа?!), догадаться было нетрудно. Об утечке прямой информации о таком замысле в Речь Посполитую сообщил в январе 1606 г. Ян Бучинский — она исходила от Шуйских и Голицыных и была передана через Безобразова.

«7) О своей мудрости, могуществе, справедливости (Дмитрий) был столь высокого мнения, что никого не почитал себе равным, а даже презирал некоторых монархов христианских, добрых и могущественных. Наконец, он господство свое почитал за вечное»[10]. Здесь в Савицком вновь говорит обида за своего короля, интересы которого почитались иезуитом выше папской воли. Польский патриотизм, связанный с интересами боевой группировки иезуитов, заставляет думать, что орден никогда не поддержал бы переворот в интересах самого Василия Шуйского. Сообщения агентов Шуйского оказали немалое влияние на формирование обвинений против Дмитрия Ивановича, но актуальность этим обвинениям придавала идея передачи Московского царства королевичу Владиславу Сигизмундовичу. Король, королевич и даже не склонные ставить все на один кон иезуиты были в этом главном пункте обмануты. Продавая Россию адептам католической реакции, Василий Шуйский нагло надул и их, чтобы вскарабкаться на престол, невзирая на неизбежную тяжелую войну с оскорбленными партнерами.

Политическое бракосочетание

Послания Римского папы все же оказали свое действие: преодолев колебания, Марина и Юрий Мнишеки с пышной свитой пересекли 8 апреля 1606 г. русскую границу. Павел V не напрасно поверил в стремление Дмитрия Ивановича послужить пользе всего христианства. Россия готовилась к войне на юге, к пограничным крепостям стягивались войска и артиллерия, в Москве под наблюдением самого государя отливались новые пушки.

Царь дальновидно рассчитывал занять беспокойное население Украины покорением Дикого поля вплоть до Черного моря, удовлетворить обнищавшее дворянство, казаков, стрельцов и прочую воинственную братию жалованьем, зная, что мирные россияне не пожалеют денег для искоренения векового врага. Хотя поляки соглашались (возможно, не без лукавства) воевать лишь с Крымом, успехи в борьбе с ханом неминуемо привели бы к схватке с его сюзереном — Османской империей, уже втянутой в борьбу с Германской империей в Венгрии и с Персией на Кавказе.

К персидскому шаху Дмитрий Иванович назначил посольство, а сам, пока не сошел снег, проводил с наемниками и чинами Государева двора учение по штурму крепости, приговаривая: "Дай Боже со временем взять таким образом и Азов!" Азов был турецким; давние мечты о Священной лиге христианских стран против османской агрессии близились к осуществлению. Воинственная шляхта, конечно, могла бы в немалой части пойти за вождем, призывающим к выгодному и богоугодному делу, к тому же женатому на шляхтянке...

Невозможно понять трагическое завершение событий, не представив себе состояние эйфории, в которой пребывал в те недели двор, от государя до последнего жильца. Пугавшая "верхи" гражданская ненависть, казалось, сошла на нет. Столица принаряжалась: ради торжеств и военных приготовлений царь не жалел жалованья и щедро раздавал служилым людям драгоценные материи на парадное платье.

Выезды государя приветствовали толпы богато одетых москвичей, вкушавших прелести мира и свободы предпринимательства. Праздничный дух мотовства проник в ряды почтенных горожан, вечерами подсчитывавших возрастающие доходы и имевших средства соперничать в роскоши с задававшим тон в моде дворянством. Москва отстраивалась и расширялась; за волной благоприятной экономической конъюнктуры следовало ожидать демографический взрыв, который при тогдашней малонаселенности не вызывал опасений.

24 апреля торжественное собрание при дворе принимало воеводу Юрия Мнишека, опередившего поезд невесты, чтобы участвовать в приготовлениях к свадьбе. Царь встретил будущего тестя на высоком золоченом троне из серебра, под балдахином, увенчанным двуглавым орлом из чистого золота. Поверх жемчужной мантии Дмитрия Ивановича лежало алмазное ожерелье с рубинами, к коему подвешен был изумрудный крест. Над головой государя, украшенной высокой короной, осыпанной драгоценными каменьями, висела знаменитая икона Курской Богоматери в роскошном окладе.

От трона спускались ступени, крытые золотой парчой. По сторонам ступеней со стальными топориками на золотых рукоятках стояло по двое рынд в белом бархатном платье, высоких меховых шапках и белых сафьянных сапогах, с толстыми золотыми цепями на груди.

Кресло патриарха Игнатия стояло по правую руку царя. Черная бархатная ряса первосвятителя выложена была по краям широкой полосой жемчуга и драгоценностей, алмазный крест сверкал на белом клобуке, эмалевые панагии в самоцветах переливались на груди. По левую руку от Дмитрия Ивановича в парчовой ферязи на соболях стоял с обнаженным мечом великий мечник Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, молодой и многообещающий воевода.

Ниже патриарха находились скамьи митрополитов, архиепископов и епископов. Далее вдоль стены палаты сидели бояре и окольничие; скамьи для членов Думы располагались и слева от трона. Думные дворяне и думные дьяки стояли на персидских коврах. Игнатий благословил собрание поданным ему на золотом блюде большим чудотворным крестом и окропил святой водой из серебряной чаши. На приветствие приезжих отвечал только посланник Власьев; царь чинно молчал.

По лицу Мнишека было заметно, что он растерялся, увидав некогда бедного соискателя престола во всем блеске царственного величия. Однако старый магнат не утратил шляхетской фанаберии и даже позволил в своей речи нескромные намеки на прежнюю ничтожность государя, но патриарх Игнатий видел, что в главном он будет более уступчив, чем намеревался.

Несмотря на увещания Римского папы, его нунция и иезуитов, призывавших Мнишеков высоко нести знамя католичества, воевода уже внутренне согласился, что царственное величие дочери стоит внешних проявлений веры. По дороге на Русь Марина была окружена католическим духовенством и, соблюдая московские приличия, как требовал ее жених, истово предавалась молитвам, но по чуждому здешним людям обряду. С этим в Москве придется покончить.

Юрий Мнишек согласился, чтобы его дочь выполняла все православные обряды и не смущала россиян иной верой, сохраняя ее, если желает, только для личного, келейного употребления. Не только венчаться на Российское царство, но и жить в Москве она должна была в согласии с местными обычаями. Воевода понимал, конечно, что надежды католического духовенства, будто Марина сможет повлиять в его пользу на мужа или воспитать в католическом духе детей, оказываются тщетными. Но по сравнению с положением, которое должна была занять его дочь и он сам, уступки не казались воеводе чрезмерными.

Православные фанатики хотели гораздо большего — а католические власти будто специально разжигали религиозное противостояние, ни на йоту не желая поступиться обрядностью.

По мнению ярых приверженцев православия, католическое крещение было не крещением, а сплошным грехом. Только крестив католика по православному обряду, его, как бывшего язычника, можно было считать христианином. В свою очередь, Клавдий Ронгони, что называется, "в упор не видел" православного церковного обряда. "Повсюду почти видим, — писал он Дмитрию Ивановичу 3 февраля 1606 г., — что латинской церкви люди посягают жен греческого закона, а греческой веры женятся на исповедающих римскую, оставляя их невозбранно при своих обрядах и при своей вере; в обоих бо сих обрядах одинаковое исповедуется таинство, от римского и униатского духовенства установленное". Существование православной церкви, не принявшей унию, согласно законам Речи Посполитой, Ронгони учитывать отказывался[11].

Ответ из Москвы не замедлил последовать: посоветовавшись с освященным собором, государь сделал пожалование членам львовского православного братства как "несумненным и непоколебимым в нашей истинной правой крестьянской вере греческого закону"[12]. Однако Дмитрий Иванович не мог уступить православным фанатикам и заставить Марину заново креститься. Патриарх Игнатий знал: царь не боится угроз Ронгони, что в этом случае "многие могут произойти ссоры", но не желает проявлять нетерпимость к католикам — и по внутреннему убеждению, и в связи с планами выдвижения своей кандидатуры на польский престол.

Между тем в Риме конгрегация кардиналов и теологов обсудила вопрос о том, позволительно ли католичке Марине Мнишек сообразоваться при венчании на московский престол с православными обычаями. 4 марта 1606 г. кардинал Боргезе осчастливил Клавдия Ронгони сообщением, что папский престол категорически отказал Дмитрию Ивановичу в его просьбе. Патриарху Игнатию стоило немалого труда утишить гнев государя, допустившего нелестные выражения в адрес Павла V.

Московский первосвятитель понимал, что неуравновешенного государя умело толкают с двух сторон к опасным решениям. Но там, где трудно было найти принципиальный выход, многоопытный грек видел возможность склонить к согласию человеческие страсти. У Мнишеков властолюбие превозмогло запрет Рима — и получилось для православных неплохо: католичка, принявшая православные обряды и не последовавшая воле папы, не оставалась по существу в лоне католической церкви.

Православное духовенство было призвано на собор под председательством патриарха, где каждый мог продемонстрировать свою принципиальность и поспорить с царем, лично объяснившим, почему он не считает для Марины необходимым второй раз креститься. Архиереи, архимандриты и игумены прекрасно знали, что государь допускает возражения и даже в крайнем случае ничего серьезного им не грозит.

Действительно, прославленный крутым нравом митрополит Казанский и Свияжский Гермоген, возражая Дмитрию Ивановичу, возопил: "Царю! Не подобает христианскому царю поняти некрещеную, и во святую церковь вводити, и костелы римские и ропаты (кирхи. — А. Б.) немецкие строити! Не буди, царю, тако творити! Некотории прежний цари тако сотвориша нечестивии, яко ты хощеши творити тако!" Это выступление поддержал епископ Коломенский Иосиф[13].

Смелый Гермоген добился только одного — он был выслан из столицы в свою епархию; Иосифа не постигло и такое наказание. Впрочем, у Дмитрия Ивановича не было особого основания для гнева: коллеги немедленно оспорили суждения Гермогена и Иосифа, а те, видя себя в полном одиночестве, своевременно "умолкоша"[14]. В результате собор русского православного духовенства единогласно постановил венчать Марину Мнишек на царство по православному обряду, не требуя от нее особого крещения.

Наличие некоторых споров в ходе обсуждения вопроса оказалось даже полезным, ибо отвлекло умы от необычности самого замысла короновать царицу царским венцом. Это было не принято, более того, царицы традиционно не могли претендовать на престол. Дмитрий Иванович, не устававший изъявлять уважение к "матери" и подчеркивавший ее царскую власть, венчанием своей жены явно хотел добиться большего, чем полагали упершиеся в формальный вопрос консерваторы.

Въезд в Москву и венчание на царство Марины Мнишек были задуманы как триумф единения соседних славянских народов, как торжественное начало совместных великих свершений. Россияне и литва старались блеснуть всеми своими достоинствами. Было заранее объявлено через глашатаев, чтобы 2 мая в столице были оставлены все дела, надеты лучшие наряды, а имеющие коней с двух часов утра выехали за город для встречи будущей царицы по множеству наведенных через Москву-реку мостов.

Ясным весенним утром огромное пространство перед городом напоминало поле, сплошь покрытое сказочными цветами. Стройные ряды стрельцов на отличных конях, в новых кафтанах красного сукна со сверкающими знаками различия полков и ружьями поперек седел пересекали многоцветную толпу, придавая ей вид клумб. С восемью стрелецкими полками соперничали молодецкой выправкой многочисленные дворянские сотни в бархатных и парчовых кафтанах, усыпанных драгоценными нашивками, с наброшенными в виде плащей легкими шубами, с украшенными самоцветным каменьем саблями, пистолями и кинжалами.

Большой отряд бояр, окольничих и других высших чинов государева двора поражал воображение богатством одеяний. Никто не смел явиться без нового наряда, сплошь шитого золотом и жемчугом, осыпанного драгоценными каменьями. Великолепные аргамаки, стоившие дороже табунов простых коней, были под золотыми и серебряными седлами, унизанными самоцветами и увешанными цепями с бубенчиками. За каждым следовало множество конных и пеших слуг, одетых почти столь же великолепно, как господа.

Множество оркестров увеселяло слух и предваряло шествие частей поезда царской невесты. Триста бравых польских гайдуков в синих суконных кафтанах с серебряными накладками и в шапках с белыми перьями промаршировали впереди с мушкетами на плечах и турецкими саблями у бедер.

Следом двигались три роты шляхетской конницы на прекрасных венгерских конях под красивыми чепраками, с длинными разноцветными копьями, на которых развевались флажки. Все рыцарство в ротах, свите Марины и послов короля, не желая проигрывать московитам, очевидно превосходившим их богатством одеяний, облачилось в старинные доспехи. Начищенная сталь блистала на солнце не хуже золота и серебра, как драгоценные каменья переливались эмали щитов-тарчей самой прихотливой формы, блестели лакированной кожей футляры луков и колчаны стрел с цветным опереньем, колыхались огромные гусарские крылья. Рыцарство ехало рядами по десять человек под звуки боевых труб.

Двенадцать верховых коней вели перед каретой царской невесты и столько же было впряжено в карету. Все кони были покрыты шкурами рысей и леопардов и велись богато одетыми слугами за золотые поводья.

Золотая карета Марины Мнишек внутри была обита красным бархатом с золотыми гвоздиками, выложена подушками из золотой парчи, унизанной жемчугом. На невесте было французского фасона белое атласное платье в жемчугах и бриллиантах. Напротив Марины сидели две знатные полячки, красивый маленький арапчонок с обезьянкой на золотой цепочке развлекал дам. Карета ехала медленно, и Марина могла вести беседу со знатнейшими боярами, шедшими по двое с каждой стороны.

С двух сторон кареты, как два крыла, двигались сотни московских гвардейцев-наемников.

Почетное место позади кареты занимала сотня французских наемников в кафтанах и коротких плащах коричневого бархата с золотым позументом. Эти отборные бойцы получали самое большое жалованье и могли себе позволить очень дорогое платье. Далее в четырнадцати великолепных каретах следовали дамы из свиты Марины. Затем новый отряд литовской конницы в полном вооружении. Многочисленные подразделения русской кавалерии двигались по сотням, сверкая каменьем, золотым и серебряным шитьем, шелками и парчой.

Шествие завершали именитые купцы и промышленники, представители городских сотен и слобод в богатых одеяниях и на хороших лошадях, окруженные слугами и работниками.

Московские оркестры встречали процессию у ворот Земляного, затем Белого и Китай-города, где выстраивался почетный караул бравых стрельцов с пушками и легким оружием. Последний оркестр наяривал в трубы, флейты и литавры над кремлевскими воротами, в которые проехала только Марина Мнишек с небольшим числом сопровождающих и охраной.

Остальные поляки и литовцы разместились в любезно освобожденных хозяевами домах бояр, окольничих и богатых купцов в центре города.

Патриарх Игнатий демонстративно не вышел встречать будущую царицу на Красную площадь, как сделал бы, если бы Марина Юрьевна была православной; остались в Кремле и члены освященного собора. Только священники бесчисленных московских церквей (как и вообще священнослужители на всем пути от границы) вместе с народом выходили здравствовать будущую государыню, избранницу "доброго царя Димитрия".

Благоразумный Игнатий отнюдь не перешел в оппозицию: патриарх считал необходимым добиться, чтобы народ убедился в твердом соблюдении обычаев и защищенности устоев. Всю Москву незамедлительно облетела весть, что иноземная царская невеста должна пожить сначала в православном Вознесенском девичьем монастыре и под руководством царицы-инокини Марфы Федоровны приобщиться к традициям своей новой родины. Тогда, наговаривали простонародью люди царя и патриарха, она будет достойна венчаться царским венцом.

Все детали предстоящего бракосочетания должны были строго соответствовать православным обычаям. Зная, сколь стремительно разносятся злонамеренные слухи, Игнатий позаботился, чтобы все время до свадьбы невеста строжайшим образом соблюдала православные каноны в поведении, еде, одежде и праздниках. Католические священники и даже переодетые иезуиты, известные своей пронырливостью, за порог монастыря не допускались, несмотря на просьбы Марины, ее родни и самих священников.

3 мая в Золотой палате Кремлевского дворца в присутствии высшего духовенства, сидевшего во главе с патриархом по правую руку государя, и около ста вельмож состоялся важный во многих отношениях прием.

Иезуиты, затесавшиеся в свиту послов и гостей, с досадой наблюдали величие патриарха Игнатия, сидевшего в огромном зале выше всех (кроме, конечно, государя). Большой животворящий православный крест перед патриархом как бы говорил алчным католическим пришельцам: "Изыди, Сатана!"

Опасения сторонников короля Сигизмунда вызвала речь гофмейстера Марины Мнишек Станислава Стадницкого. "Сим браком, — говорил Стадницкий Дмитрию Ивановичу, — утверждаешь ты связь между двумя народами (русскими и литвой. — А. Б.), которые сходствуют в языке и в обычаях (и в вере — отметили про себя русские. — А. Б.), равны в силе и доблести, но доныне не знали мира искреннего, и своей закоснелой враждой тешили неверных; ныне же готовы, как истинные братья, действовать единодушно, чтобы низвергнуть луну ненавистную (мусульманство. — А. Б.)... И слава твоя как солнце воссияет в странах Севера!"[15]

Слишком недавно соединилось Великое княжество Литовское с королевством Польским и слишком большим утеснениям подверглось православное большинство литвы от католиков, не обретя надлежащей защиты от татар и турок, чтобы послы королевские и иезуиты не увидели в этой речи мнения множества литвинов, которые с восторгом соединились бы с россиянами под знаменем православного самодержца, выступившего против агарян. Нет, не случайно Сигизмунд III и его паны-радцы не дали послам воли вести переговоры об антибасурманском союзе!

Глава посольства польского короля Николай Олесницкий вручил стоявшему перед троном Афанасию Власьеву королевскую верительную грамоту, адресованную какому-то "князю" Дмитрию Ивановичу — и немедленно получил ее назад с предложением возвращаться к Сигизмунду, поскольку в России есть только один владыка — цесарь. "Что делается?! — возопил посол. — Оскорбление беспримерное для короля и всех знаменитых поляков, стоящих перед тобой, для всего нашего отечества... Ты с презрением отвергаешь письмо его величества на сем троне, на коем сидишь по милости Божией, государя нашего и народа польского!"[16]

Патриарху Игнатию и всем сторонникам Дмитрия Ивановича стало ясно, что и королевская грамота, и речь Олесницкого были намеренным оскорблением с целью дискредитировать царя и разорвать с ним отношения, становящиеся опасными для трона Сигизмунда и господства польских магнатов-католиков в объединенном польско-литовском государстве.

Однако такой поворот событий был предусмотрен: не обращая внимания на грубости посла, уже призывавшего на голову Дмитрия Ивановича гнев Божий за последующее кровопролитие, русские приняли грамоту, объяснив это снисходительностью великого государя, готовящегося к брачному веселью. Но прежде царь произнес тщательно подготовленную при участии духовенства речь, обосновывающую имперскую миссию Российского православного самодержавного государства.

Дмитрий Иванович выразил удивление, что "его королевская милость называет нас братом и другом — и в то же время поражает нас как бы в голову, ставя нас как-то низко и отнимая у нас титул, который мы имеем от самого Бога, и имеем не на словах, а на самом деле и с таким правом, больше которого не могли иметь ни древние римляне, ни другие древние монархи! Мы имеем это преимущество — называться императором — ...потому что не только над нами нет никого выше, кроме Бога, но мы еще (и) другим раздаем права. И, что еще больше, — продолжал Дмитрий Иванович, — мы государь в великих государствах наших, а это и есть быть монархом, императором". Указав, что Римский папа "не стыдится" называть его в посланиях кесарем, царь отмечает, что не использование его предками императорского титула нисколько не подрывает их права именоваться так, ибо в древности "не только наши предки, но и другие государи" часто "в простоте" не заботились о соответствующих их величию названиях. Польские короли, например, приняли "королевскую корону и титул от кесаря Отгона", чего бы "в настоящее время они, конечно, не сделали".

"Кроме того, — заметил российский самодержец, — всякому государю позволительно называться, как кто пожелает. И действительно, у римлян многие кесари назывались народными трибунами, консулами, авгурами...

Итак, объявляем его королевской милости, что мы не только государь, не только царь, но и император, и не желаем как-нибудь легко потерять этот титул для наших государств... Кто отнимает у меня преимущество и украшение моего государства, которыми государи дорожат как зеницею ока, то тот мне больший враг, нежели тот, который покушается отнимать у меня мою землю!"[17]

Если бы не унижение России отнятием у нее имперского статуса, заметил государь, он относился бы к королю как к старшему брату. Теперь Дмитрий Иванович через дьяка обещал королю пожаловать ему титул "шведского" в обмен на признание за царем императорского сана.

Приезжим из Речи Посполитой было объявлено, что россияне с удовольствием видят друзей в своих бывших врагах, что обычаи в России переменились и на смену тиранству, более всего отталкивавшему свободолюбивых рыцарей, пришла законность и любовь к свободе.

Щедрый, мужественный, изобретательный в военных играх, Дмитрий Иванович быстро завоевывал симпатии среди гостей накануне того дня, когда панна Марина будет увенчана императорским венцом. К этому событию радостно готовились все — русские и иноземцы, ожидая самых счастливых последствий брачного союза для объединения соседних славянских государств.

Лишь несколько заговорщиков в царском дворце да доверенных лиц короля Сигизмунда и генерала иезуитов вынашивали злокозненные планы, которым суждено было породить реки крови русского, украинского, белорусского, литовского и польского народов, подвести под мусульманский меч и оставить в османском рабстве многие земли христиан.

Римский папа Павел V, глава католиков, и второй патриарх Московский и всея Руси Игнатий оказались бессильны предотвратить грядущие страшные битвы друг с другом христиан Восточной Европы. Оба первосвященника оказались запутанными в тенета, за ниточки которых дергал маленький паучок, хорошо знавший, насколько легче столкнуть народы в пучину безжалостной вражды, чем настойчиво вести их к прочному союзу и дружбе.

Глава заговора руководит свадьбой

Этим маленьким паучком был князь Василий Иванович Шуйский — старичок с подслеповатыми слезящимися глазками, сивой бороденкой, известный всей России прохиндей, ни разу за свою долгую административную карьеру не судивший по закону, жадненький и скупенький льстец, пресмыкавшийся перед Иваном Грозным и Борисом Годуновым, явный богомолец и тайный сластолюбец, гаденько улыбавшийся, слушая гнусные сплетни и доносы.

Стариковское честолюбие многим представлялось смешным; трудно было предположить в этом тщедушном теле могучую всесжигающую страсть, разгадать в трусе и предателе человека невероятной храбрости, Шуйский готов был один вступить в войну со всеми, ради трона не устрашился покуситься на царя, резжечь народный гнев и вызвать интервенцию иноземцев. Он змеей вполз в доверие Дмитрия Ивановича и стал ближайшим к нему человеком.

При встрече Марины Мнишек и в последующие дни Василий Шуйский был при. государе, всегда на виду, давая советы и распоряжаясь приготовлениями к свадебным торжествам.

Патриарх Игнатий помнил, как Шуйский накануне свадьбы громче всех убеждал Дмитрия Ивановича, что невеста возлюбленного народом православного царя должна идти под венец в русском, а не в иноземном платье. "Один день ничего не значит!" — махнул рукой государь, соглашаясь с боярами и испытывая благодарность к Василию Ивановичу за заботу о его популярности.

В эти дни городские власти все чаще докладывали Думе о признаках заговора, нити которого тянутся на самый верх. Патриарху было известно, что некие попы и монахи, неистово обличавшие "самозванца", показывают под пыткой на бояр и на самого князя Шуйского. Но кто слушал обвинения против первого вельможи государя?! Поведение Шуйского отбивало стремление сообщать властям о заговоре. Особое впечатление произвела роль Василия Ивановича на царской свадьбе.

Даже патриарх Игнатий, обвиненный и свергнутый за свои действия в Кремле 8 мая 1606 г., играл на свадьбе Дмитрия Ивановича с Мариной менее заметную роль, чем князь Василии Иванович. Шуйский, как тысяцкий, был распорядителем торжеств и постарался извлечь из них максимальную выгоду, показав себя недосягаемым для обвинений и подогрев враждебность россиян к иноземцам.

Само бракосочетание готовилось и проходило келейно. Марина Мнишек переехала из монастыря во дворец в ночь с 7 на 8 мая в окружении немецких алебардщиков и вооруженных дворян, при свете сотен факелов.

Народу, призванному глашатаями на праздник, было о чем почесать языки, пока многочисленные гости пробивались через толпу ко дворцу. Знающие люди разъясняли, что не случайно царь нарушает устав православной церкви, запрещающий совершать обряд бракосочетания под пятницу и под всякий праздник: на завтра же, 9 мая, была не только пятница, но и высокочтимый Николин день!

Виновники такого нарушения традиций были налицо: тысячи иноземцев протискивались на конях в Кремль, разительно отличаясь от православных бояр и дворян, благопристойно одетых в долгополые ферязи из золотой парчи, расшитой жемчугом. Расступаясь перед православными господами, россияне грубили полякам и литве, нагло проталкивавшимся с оружием к самому храму Успения Пречистой Богородицы. Заносчивая шляхта не сносила грубостей, и многочисленным караулам приходилось там и сям предотвращать свалки.

Стрельцы-молодцы в ярко-красных кафтанах кармазинного сукна с парчовыми нашивками осаживали несметную толпу, старавшуюся протиснуться на соборную площадь. Внешнюю охрану соборной площади несли литовские шляхтичи и солдаты, на головы которых так и сыпались проклятия.

После обручения Дмитрия с Мариной по русскому обряду в Столовой палате, проведенного новым Благовещенским протопопом Федором, молодые с малой свитой под предводительством Шуйского направились не в собор, а в Грановитую палату.

Патриарх с высшим духовенством не присутствовали при этих церемониях, но знали, что должно происходить во дворце. Государь первым пошел в палату, где собралось знатнейшее дворянство, и воссел на высокий драгоценный престол. Не кто иной, как Шуйский выступил вперед и пригласил Марину занять второй трон, меньше царского, но столь же драгоценный. Василий Иванович в своей речи, нисколько не смущаясь, приписал воцарение великой государыни Марьи Юрьевны Божьему праведному суду[18].

После того как государь с государыней воссели на престолы, начался торжественный прием королевских послов. Потом все, кроме участников свадебного поезда, стоявших у тронов, сидя дожидались уведомления о готовности духовенства к коронации царицы. Посланные на Казенный двор чиновники принесли в Грановитую палату знаки царской власти: Мономахов венец, наперсный крест, золотую цепь и усыпанное драгоценностями оплечье-бармы.

Первый в Думе конюший боярин Михаил Федорович Нагой подносил эти предметы государю, который, встав со своего места, целовал крест и венец, пока духовник произносил молитву "Достойно есть". Царица также приложилась к православному кресту и поцеловала венец, спустившись в знак почтения на три ступени с трона. Лишь после этого, около трех часов дня, началось действо, ради лицезрения которого с раннего утра собирался народ.

По знаку распорядителя торжеств грянули кремлевские колокола, перезвон был подхвачен всеми звонарями столицы. Из дверей Успенского собора на площадь вышли патриарх Игнатий с архиереями в ослепительных ризах. Навстречу им с Красного крыльца по дорожке черного сукна, крытого малиновым бархатом, двинулись протопоп Федор, несший на голове знаки царской власти, покрытые драгоценной пеленой, боярин Михаил Федорович Нагой и дьяк Федор Янов с золотым блюдом.

Когда Новгородский и Ростовский митрополиты приняли знаки царской власти у протопопа, патриарх прошествовал в собор по двойной бархатной дорожке и положил крест, венец, цепь и бармы на поставленные посреди храма аналои, крытые золотой парчой, расшитой жемчугами. Игнатий еще раз оглядел собор и убедился, что все готово к торжеству.

Посреди храма было возведено царское место высотой 12 ступеней, обитое багряным сукном. Три багряные же дорожки сбегали со ступеней к алтарю; посреди двух из них были постланы дорожки бархатные с золотым узором, ведущие к тронам царя и царицы; к стулу патриарха, поставленному справа от места государя, вела дорожка черного бархата. Церковные власти должны были расположиться по обе стороны чертожного места на лавках, покрытых в два слоя драгоценными тканями. Остальным участникам церемонии, по обыкновению, предстояло стоять позади иерархов и других духовных чинов в глубине храма.

На площади тем временем дворцовые чины проложили между всеми храмами "пути" — дорожки красного английского сукна, поверх которых были постелены две, для царя и царицы, тропинки золотой и серебряной парчи[19]. Сверху, из дворца, по трем пролетам Красного крыльца с золочеными перильцами и львами на площадках двинулась процессия придворных, сверкая, как золотая змея (всем участникам церемонии, кроме иноземцев, велено было надеть платье золотого цвета).

Первыми, проверяя порядок, шли молодые стряпчие, за ними стольники с иноземными гостями, увешанными оружием. Василии Иванович Шуйский гордо выступал впереди царского "поезда из наиболее приближенных к государю представителей знати. Далее плечом к плечу шла пара, особенно врезавшаяся в память Игнатия: князь Василий Васильевич Голицын со скипетром в руках, уже составивший план убийства Дмитрия Ивановича, и храбрый верный царев слуга Петр Федорович Басманов с золотой державой, чей растерзанный труп вскоре будет брошен на Лобном месте.

Царь с невестой шли об руку, в длинных русских платьях алого бархата с широкими рукавами, в красных сафьянных сапожках с серебряными подковками. Ни материи, ни сафьяна почти не видно было под массой гладко зашлифованных (а не граненых, как на Западе) алмазов, изумрудов, сапфиров и рубинов в золотых справах.

Голову Дмитрия Ивановича венчала высокая корона с крупными рубинами и алмазами. На Марье Юрьевне, как величали теперь Марину Мнишек, был русский кокошник с бриллиантами, оцененный в 490 тысяч голландских гульденов. Под правую руку государя вел тесть, воевода Юрий Мнишек, а невесту поддерживала под левую руку супруга старейшего боярина Думы Прасковья Ивановна Мстиславская.

Остальные бояре, боярыни, думные и приказные люди вместе с иноземцами еще только спускались с Красного крыльца, а в соборе уже пели многолетие государю, прикладывавшемуся к образам Богородицы Владимирской и чудотворцев-митрополитов. Под руководством Василия Ивановича Шуйского свита подвела к иконам невесту, которая опустилась на колени и приложилась к образам.

Это "осквернение" чудотворных икон иноверкой было объявлено страшной виной патриарха Игнатия уже через несколько дней, после убийства Дмитрия и воцарения Шуйского. Во время торжества, однако, к образам подводил ее сам Шуйский. Патриарх и митрополит Новгородский Исидор в жемчужных ризах дожидались государя и государыню у подножия чертожного места, на которое и возвели их под руки, патриарх государя под правую, а митрополит государыню под левую.

Патриарх играл в церемонии коронации главную роль. Государь говорил к нему речь, Игнатий приветствовал царя и будущую царицу, благословил их и с подобающей торжественностью возложил на Марину (Марью) Юрьевну животворящий крест, бармы и корону. Но и митрополиты, архиепископы и епископы не были обойдены вниманием при составлении сценария и получили свою долю чести.

Церковные власти по достоинству передавали друг другу знаки царского достоинства, а после возложения их патриархом на государыню по очереди поднимались на чертожное место с благословением Дмитрия Ивановича и Марьи Юрьевны. После пения многолетия они вместе с патриархом поздравляли государя и государыню раньше бояр и всяких чиновных людей.

Коронация Марьи Юрьевны не случайно совершалась прежде ее венчания с Дмитрием Ивановичем: государь подчеркивал этим, что женится на равной себе православной императрице.

По завершении торжественной литургии Игнатий возложил на государыню золотую Мономахову цепь и приступил к важнейшей части церемонии: патриарх помазал Марью. Юрьевну святым миром для присоединения ее к православной Церкви и причастил Христовых тайн.

Обряд венчания происходил только в присутствии патриарха и властей, стоявших на своих местах, бояр и думных людей. Распоряжавшийся им тысяцкий Василий Шуйский стоял подле молодых и венчавшего их протопопа Благовещенского собора Федора. Наконец царский поезд двинулся из Успенского собора. На паперти старый князь Федор Иванович Мстиславский осыпал молодых большими золотыми монетами ценой от 5 до 20 червонцев, выбитыми в память праздника. На глазах изумленного народа царица-полячка шла, опираясь на руку Василия Ивановича Шуйского!

В тот день не было большого пиршества и молодые вскоре удалились в свои хоромы; до постели их сопровождал Шуйский. Затем волна празднеств захлестнула столицу. Патриарх Игнатий и многие сторонники Дмитрия Ивановича оказались оттесненными праздничной толпой, а старик Шуйский неизменно оказывался у трона.

Безумный заговор мог осуществиться лишь в атмосфере эйфории, охватившей двор, между тем как по столице растекались слухи, что царь любит только иноземцев, презирает святую веру, оскверняет Божий храмы, выгоняет священников из домов, чтобы поселить иноверцев, женился на поганой польке, а главное — не государь это вовсе, а самозванец! Слухи распускались умело, и источник их оставался скрытым.

Патриарх Игнатий не знал, насколько широко заговор охватил верхи. Взятые под стражу за опасные речи монахи и попы признавались, что ночью в доме князя Шуйского собирались некоторые военачальники новгородских и псковских полков, на которые его род издавна имел влияние, стрелецкие командиры и богатые горожане. Говорили, будто Василий Иванович призывал свергнуть самозванца и спасти православие, истребив всех иноверцев.

Шуйский будто бы уверял, что в заговор вошли все бояре, кроме малодушного Мстиславского, твердо решившие покончить с расстригой, "а кто после него будет из них царем, тот не должен никому мстить за прежние досады, но по общему совету управлять Российским царством". Игнатий в принципе признавал вероятность такого рода боярского договора, но сильно сомневался в его осуществимости на практике.

Кто-нибудь из вхожих в государевы покои обязательно бы донес если не самому Дмитрию Ивановичу, вокруг которого целыми днями вился Шуйский, то по крайней мере непреклонному Басманову. Вероятнее выглядел слух, что вместе с Василием Ивановичем сговорились князья Василий Васильевич Голицын и Иван Семенович Куракин, возможно, еще с несколькими сообщниками в Думе.

Можно было догадаться, что поджигательские речи спускаются в город с верхов. Изобличить их можно было, только распутав цепочку от уличных ораторов до главных заговорщиков. Однако когда один из болтунов был схвачен и допрошен во дворце, бояре без труда доказали государю, что такие глупости можно болтать лишь спьяну. Нелепость обвинений заставила Дмитрия Ивановича махнуть рукой на розыск связей задержанного, тем более что окружающие дружно уверяли, будто положение царя как никогда прочно.

Уверенный, что подавляющее большинство народа стеной стоит за него, Дмитрий Иванович сначала с раздражением выслушивал тех, кто предупреждал о существовании заговора, а затем стал гнать от себя доносчиков. Однако Юрий Мнишек, весьма обеспокоенный участившимися столкновениями москвичей с поляками и явно раздуваемой кем-то ненавистью к иноверцам, отважился высказать свои подозрения о существовании заговора. Большее впечатление произвели рапорты капитанов немецких рот, 13, 14, 15 и 16 мая письменно докладывавших государю об измене во дворце и неспокойстве за его стенами. Верный Петр Федорович Басманов начал следствие и схватил несколько человек.

Казалось, заговорщики должны были поспешить, но Василий Шуйский вновь проявил поразительную выдержку и отложил исполнение заговора, выжидая удобнейшего момента. И действительно, вскоре усиленные караулы в городе были сняты, а постоянные дежурства всех трех немецких отрядов охраны отменены.

Держа простой народ в неведении о плане переворота, Шуйский искусно управлял умонастроениями в столице. В пятницу 16 мая "в Москве повсюду стояла тишина, приводившая в изумление"[20]...

Во дворце на страже осталось 50 немецких алебардщиков, остальные были отпущены по домам в Немецкую слободу. В ночь на 17 мая еще два десятка человек из этой жалкой охраны под разными предлогами были сняты с постов. Именем государя заговорщикам удалось также сократить стрелецкую охрану стен и башен Кремля. Между тем в город были введены направлявшиеся в Елец полки числом до 18 тысяч ратников, подавляющее большинство которых ничего не знало о заговоре. Пока они медленно продвигались по незнакомым ночным улицам к центру столицы, все 12 городских ворот были заняты холопами заговорщиков, имевшими приказ никого не впускать и не выпускать.

Примечания

[1] Муханов П. А. Записки гетмана Жолкевского о Московской войне. Спб., 1871 (1-е изд. - М., 1835). С. VII.
[2] Устрялов Н. Г. Сказания современников о Димитрии Самозванце. Спб., 1834. Ч. 4. С. 11.
[3] Владислав III, сын Сигизмунда III Вазы, избранный изменниками-боярами на московский престол в 1610 г., совершивший кровавые походы на Москву в 1618 и 1633-1634 гг.
[4] Муханов П. А. Записки гетмана Жолкевского... С. 9—10.
[5] Смута в Московском государстве. М., 1989. С. 192.
[6] Муханов П. А. Записки гетмана Жолкевского... С. 10—11.
[7] Там же. С. 10-11.
[8] РИБ. Спб., 1872. Т. 1. Стлб. 44, 49-50.
[9] Отрывки из рукописи ксендза Яна Велевицкого, касающиеся Самозванцев и вообще сношений России с Польшею между 1603 и 1635 гг. // Муханов П. А. Записки гетмана Жолкевского... С. 118—154.
[10] Отрывки из рукописи ксендза Яна Велевицкого... Цит. с. 139—140, 145,143,164.173,166-167,171-172,175.
[11] СГГиД. М., 1819. Т. 2. № 124. Цит. С. 268.
[12] Там же. № 130. Цит. С. 280.
[13] Сказание о Гришке Отрепьеве // РИБ. Спб., 1909. Т. 13. Стлб. 739—740; Белокуров С. А, Разрядные записи... С. 8; и др.
[14] Временник Ивана Тимофеева // РИБ. Спб., 1909. Т. 13. Стлб. 372.
[15] Цит. по: Карамзин Н. М. История государства Российского. Спб., 1843. Кн. III. Т. XI. С. 154-155.
[16] Цит. по: Карамзин Н. М. История государства Российского. Спб., 1843. Кн. III. Т. XI. С. 155.
[17] Цит по: РИБ. Спб., 1872. Т. 1. Стлб. 413-418.
[18] См. Чин бракосочетания царя Дмитрия Ивановича с Мариной Мнишек.
[19] Масса Исаак. Краткое известие о Московии в начале XVII в. М., 1937. С. 133.
[20] Это было впечатление Исаака Массы (Краткое известие о Московии.. С. 137).

Форумы