Глава V. 1551 – 1571 гг.

Житие преподобного Феодорита, просветителя Кольского


Время Стоглава

Необычайно важными событиями в российской церковной истории открылась вторая половина XVI века. События эти оказали самое непосредственное влияние на судьбы нашего Собора Кольских святых. Пожалуй, лишь преподобному Варлааму, удалившемуся в Керетские пустыни, удалось счастливо избегнуть сего «водоворота мира», в то время как иным кольским отцам-пустынникам в полной мере пришлось в нем поучаствовать.

В июле 1551 года давний друг Феодорита по пустыни в Белозерье старец Артемий, стойкий «нестяжатель» и подвижник высокой духовности, был призван царем Иоанном Грозным из Комельского Введенского монастыря, где с 1548 года он был на игуменстве, и царским повелением поставлен во игумены Троице-Сергиевой обители.

Мы уже касались того обстоятельства, что высшая государственная и церковная власть на Руси, видя духовное неблагополучие, охватившее монастыри, пыталась исправить положение, привлекая к руководству обителями старцев-«нестяжателей». Эта политика совпадала с планами Иоанна Грозного еще при подготовке так называемого Стоглавого Собора, на котором он предполагал, опираясь на теорию «нестяжательства», произвести секуляризацию монастырских земель.

Такова была причина избрания игумена Артемия. Эти же планы побудили Грозного призвать в Москву из Кандалакши и Феодорита, поставив его начальствовать в крупном Спасо-Евфимиевом монастыре в Суздале с возведением в сан архимандрита[88]. Произошло это в начале 1551 года. В это время «премудрый Артемий» имел наибольшее духовное влияние на Иоанна Грозного.

Упомянутые старцы изначально были вызваны в Москву в январе 1551 года царским повелением, возвещающим о созыве Собора, который войдет в историю под именем «Стоглавого». «Тут собрались все до одного святители Московской митрополии, с честными архимандритами, игуменами, духовными старцами, пустынниками и множеством прочего духовенства»[89]. Так что вместе с Феодоритом на этом Соборе должны были присутствовать и Трифон, Иона и Герман Печенгские.

Тяжкое духовное неблагополучие, поразившее к середине XVI века как церковную жизнь в целом, так и монастырскую в частности, поставило вопрос о принятии соответствующих мер противодействия этому небывалому упадку. «Чтение царских вопросов, предложенных Стоглавому Собору, может произвести в душе самое тягостное впечатление о тогдашнем состоянии нашей Церкви и народа»[90]. В то же время решения «Стоглава» в полной мере отвечали тому видению путей преодоления кризиса и уровню объединенной богословской мысли Церкви и Государства, что уже сформировались в России. В результате были приняты лишь строгие «организационные меры» и «предусмотрены суровые дисциплинарные воздействия к нарушителям» установленных церковных норм и порядка благочестия. То есть, другими словами, максимум внимания было уделено следствию, а не причине, внешнему, а не внутреннему. Потому и итог был весьма печален – произошла догматизация обряда. Подлинно богословской оценки глубинных причин деградации церковной жизни и монашеской духовности сделано не было.

«Во вселенной»

Надо сказать, что друг Феодорита «преподобный и премудрый Артемий» недолго сумел выдержать пребывание в должности игумена Троице-Сергиевой обители, быстро осознав всю пагубу духовную от жизни в «стяжательном» монастыре того времени[91]. «И царя не послушав, отошел он в пустыню от того великого монастыря, многого ради мятежу от любостяжательных, издавна законопреступных, монахов».

В отличие от Артемия Феодорит проявил больше стойкости и христианской любви к насельникам вверенного ему Спасо-Евфимиева в Суздале монастыря. Хотя, надо прямо сказать, столкнулся там с немалым упадком и нестроением в монастырской жизни. «Обрел там зело необузданных монахов, своевольно не по уставам и святым правилам живущих», то есть с ситуацией, хорошо знакомой ему теперь по Кольскому краю.

И так же, как и на Коле, последовательная строгость Феодорита вызвала активное сопротивление со стороны монахов. Ситуация осложнилась еще и тем, что не найдено было понимания с епископом Суздальским и Тарусским Афанасием (князем Палецким). По словам Курбского, епископ Афанасий был подвержен сребролюбию и пьянству. Феодорит же «от рождения своего чист и непорочен; к тому же трезвость во все дни живота своего храняще», испытывал явное давление со стороны владыки Афанасия.

Следует признать, что истоки этого конфликта появились значительно раньше. Владыка Афанасий до своего рукоположения во епископы, в период с 1537 года по 1551 год, был игуменом Кирилло-Белозерского монастыря. Как раз в это время Феодорит и встречался здесь с Артемием и иными «заволжцами», подвизаясь в пустынях этого монастыря. Именно старцы этих многочисленных пустыней, поддерживая устав Нила Сорского, противостояли упадку монашеского духа в самом монастыре, возглавляемом игуменом Афанасием[92].

Когда же, в 1551 году, став уже епископом, владыка Афанасий и Феодорит одновременно появились в Суздальской епархии, прежнее противостояние переросло в новый конфликт. Конфликт настолько принципиальный, что не предполагал перспективы его преодоления и примирения.

Такое же положение сложилось и в целом в Русской Церкви ко времени Стоглавого Собора. Что-то надо было делать, с несгибаемыми в своей чистоте и крепости духа, «заволжскими нестяжателями», всей своей жизнью и даже внешним видом протестовавшими против духовного обнищания в церковной среде и не вписавшимися в новый порядок и «стяжательный» дух официальной Церкви.

Повод для судилища нашелся скоро. В 1553–1554 годах в связи со случаями возникновения в Москве протестантских ересей сначала в качестве свидетеля был вызван на Собор «премудрый Артемий». Царь же Иоанн был в большой обиде на старца, самовольно оставившего игуменство в Троице-Сергиевом монастыре, и не пожелал оградить Артемия от несправедливых наговоров и последующего его осуждения. «Это было как раз после известной болезни Грозного и после знаменитой поездки его в Кириллов монастырь, когда поколебалось отношение царя к его прежним советникам»[93]. Сохранившиеся подлинные вопросы на суде и ответы Артемия ясно показывают, что решение по его «делу» епископатом церкви, по сути, было принято раньше и его аргументы в свою защиту принципиального значения уже не имели. Он был лишен сана и сослан в строгое заключение на Соловки. «Оковавши веригами железными, биют неповинного святаго мужа и отсылают в вечное заточение аж на Соловецкий остров».

«Пребывати же ему внутрь монастыря с великою крепостию… Заключену ж ему быти в некоей келье молчательной… Да пребывает без Святого Причащения навсегда…»[94]

Однако вскоре, уже в 1555 году, Артемию удалось бежать с острова, из этого «строгого» заточения, после чего он объявился в Литве. Всем было очевидно, что такой побег невозможен без влиятельных «соучастников». Но никому это не было поставлено в вину. Скорее всего, на то было молчаливое одобрение свыше. Никто, конечно, всерьез не мог считать «старцев-заволжцев» еретиками[95]. Но их сопротивление окончательной официальной линии Церкви как-то надо было прекращать. Выступившие в защиту Артемия его друзья старцы-«нестяжатели», в том числе и Феодорит, сами оказались за это осужденными.

Как можно догадаться, особо рьяно Феодорита как единомышленника Артемия обвинял архиепископ Афанасий, «по ненависти глаголя» и вспоминая то давнее противодействие ему, еще в бытность игуменом Кирилло-Белозерского монастыря, со стороны старцев-пустынников и их нелицеприятные обличения за упадок и нестроения в монастырской жизни. «Феодорит, – рече Афанасий, – согласник и товарищ Артемиев, так может и он сам еретик есть, понеже с ним в единой пустыни немало лет пребывал».

Несмотря на то, что авторитет Феодорита среди отцов церкви был очень высок и «некоторые епископы пытались его оправдать, зная его бытие, как мужа непорочного», архиепископ Афанасий, не могущий простить Феодориту его обличений «за сребролюбие и пиянство», привлек для оклеветания старца еще и монахов Евфимиева монастыря во главе со своим преемником игуменом Симеоном, «которые имели на него ненависть за его строгость, и в том обличении его были лукавы и весьма искусны».

«Большинство отцов Собора, за исключением разве Кассиана Рязанского, принадлежали к числу владык, которые придерживались учения преподобного Иосифа Волоцкого. Говоря языком Курбского, это были миролюбцы, любостяжатели, сребролюбивые и пьяные»[96]. «Таков в нынешнем веке презлый и любостяжательный, лукавства исполнен монашеский род!» Однако приводя это мнение современника, необходимо оговориться относительно личности ныне прославленного в лике Святителя митрополита Московского и всея Руси Макария. Формально возглавляя по своему положению «осифлянское» направление в церковной жизни, сам владыка Макарий являл собой высокий образец безупречного святительского служения. В этом смысле представляется полезным привести мнение другого, не менее авторитетного современника - царя Иоанна Грозного: «О Боже! Коль бы счастлива Русская земля была, коли бы все владыки были яко преосвященный Макарий и только о делах благочестия и державы пеклися, а не о себе только, да о богатстве, покое, веселье и лакомстве, не говорю об ином...»[97]

После Собора в 1555 году Феодорит был отрешен от архимандритства и опять же усилиями Суздальского архиепископа сослан в Кирилло-Белозерский монастырь, игуменом которого, как известно, еще недавно был Афанасий, предполагавший, что оставшиеся там «ученики его отомстят» Феодориту. Но оказалось, что слава о святости Феодорита столь велика, что «когда завезен он был туда и увидевшие его живущие там монахи, те, которые усердные и доброжительные, ничего не знающие о лукавом совете и презлом том деле, приняли его как мужа издавна в преподобии сущего и во святыни многой». Это вызвало со стороны «проинструктированных» сторонников владыки Афанасия еще большее ожесточение по отношению к Феодориту. И многие скорби и беды он претерпевал от них, творящих ему «ругание и бесчестие». А было ему, в этих скорбях пребывающему, уже 75 лет от роду.

Из Белозерья старец пишет послание к знатным и влиятельным людям, своим духовным чадам, в котором «излагает всю нестерпимую скорбь свою» от той травли, на него возведенной через «тех вселукавых монахов».

Ходатайство многих царских вельмож к митрополиту Макарию, высказавшихся об этой великой несправедливости к известному святому старцу, привело к освобождению Феодорита. Святитель Макарий «устыдился, вспомнив о той святости, понеже и ему он был духовник», и «дал скоро епистолию в тот монастырь, повелевающе отпустить мужа и жительствовать ему свободно, где захочет».

После освобождения, очевидным попечением князя Курбского, Феодорит поселяется в Спасо-Преображенском ярославском монастыре, «идеже лежит во своем месте князь Феодор Ростиславич Смоленский»[98]. Недалеко от монастыря находилось родовое имение князей Курбских – Курба. Именно здесь, в монастыре, и поведал князю Андрею, воеводе и писателю, историю своей жизни светлый старец Феодорит.

Но промысел Божий о Феодорите был таков, что думать ему о покое и подводить итоги было еще рано.

При дворе Иоанна

Кратковременная опала не уронила высокий авторитет Феодорита в глазах Иоанна Грозного и митрополита Макария.

С осени 1556 года Феодорит как богослов и знаток греческого языка находится уже при царском дворе. К 1 октября 1556 года ожидается прибытие в Москву важного посольство от Константинопольского Патриарха во главе с греческим митрополитом Евгрипским и Кизическим Иоасафом.

Еще в 1547 году своей волею венчавшийся на царство молодой царь Иоанн Грозный не обращался в Константинополь за Патриаршим благословением, с одной стороны, демонстрируя свою независимость, а с другой – справедливо полагая, что может получить и отказ. Но необходимость законного наследования царского титула «по чину римских кесарей» становилась для российской власти все более очевидной. Европейские монархи, вынужденные считаться с российской государственной мощью, тем не менее, нехотя и «сквозь зубы», именовали Великого князя Московского – царем. В феврале 1556 года вновь возник конфликт по этому вопросу с литовскими послами, прибывшими в Москву договариваться о мире, но при этом принципиально не желавшими именовать Государя Московского «царем». «От чего был немалый спор и великое мовение»[99].

И вот наконец этой осенью 1556 года представился благоприятный случай обратиться за благословением к Святейшему Архиепископу Константинополя – Нового Рима и Вселенскому Патриарху. От Константинопольского Патриарха Дионисия за милостыней в Москву прибыл митрополит Иоасаф. Архимандрит Феодорит, блестяще проведя необходимые переговоры с посольством, «яко муж искусный и мудрый», оказался идеальной кандидатурой и для поездки в Константинополь с почетной миссией - хлопотать об узаконении титула «царя Московского». Не было сомнений, что именно Феодорит, как никто другой, способен в наилучшем виде представить греческим иерархам, как уровень российского богословия, так и старческой духовной мудрости. Препятствием мог оказаться лишь весьма преклонный возраст старца - на момент путешествия в Константинополь Феодориту исполнялось 76 лет. Однако возраст не мог остановить Феодорита Пустынника, который, как известно, «широко ходит», потому, хотя и был он «уже в старости маститой и в немощном теле», но «повеления царева послушал и пошел с радостью на таковое посольство».

Но до своего отбытия с царским посольством в Константинополь кольский старец желал в полной мере использовать это благоприятное время своего нахождения при дворе Иоанна Грозного, дабы представить царю своего верного единомышленника и сопостника, преподобного Трифона Печенгского и заручиться царской поддержкой в деле становления новой обители - монастыря-крепости в устье реки Печенги.

Великий пример

Семь лет назад расстались Феодорит Кольский и Трифон Печенгский после того памятного «собора Кольских святых» в Кандалакшском монастыре. Семь лет скитался Трифон, живя милостынею, и семь лет братия жила без своего Старца. Трифон, исполненный христианской любви, даже покинув Печенгу, не оставил своего попечения о доверившихся ему людях. Правда, братия получала от Трифона лишь то, что им виделось наиболее ценным, - собранные им пожертвования, которые он «на пропитание братии посылал»[100]. Великой мудрости исполнено это жертвенное служение Святого.

Конечно же, в этот долгий период пребывания в миру преподобный Трифон не терял связи с Феодоритом. И много о чем передумали и о чем проплакали за эти долгие годы наши северные старцы.

Церковь середины XVI века своими соборными решениями утвердила свой выбор в отношении нового монастырского уклада, и многие «заволжские старцы» были названы еретиками. Да и сам Феодорит с единомышленниками были сосланы на бесчестие. Церковь шла под власть Царя и благословляла всех потрудиться на благо державы Российской, созидая империю – «Третий Рим».

В этой ситуации каждый христианин, каждый монах оказывался перед выбором. Выбирали Феодорит и Трифон. Они помнили святительское благословение владыки Макария на строительство православных обителей на дальних северных рубежах и слова его об острой потребности державы Российской освоить эти земли, закрепиться на берегах Северных морей. Но помнили они и о том, что есть незыблемая основа монашества:

Монах есть тот, кто миру не причастен,

Кто говорит всегда с одним лишь Богом,

Кто, видя Бога, сам бывает видим,

Любя Его, он Им любим бывает

И, светом становясь, всегда сияет.[101]

И наши северные старцы смиренно принимая соборную волю Церкви, в душе оставались прежними священнобезмолствующими монахами-пустынниками. Трифон, вернувшись через восемь лет на Печенгу с Жалованной царской грамотой, сознательно примет этот тяжкий крест духовного окормления столь непростого монастыря и до конца своей жизни, несмотря на противодействие, будет делать все, чтобы не допустить погибели душ иноческих: «Аще и питаемые тобой роптать не перестают, но ты сих зверство на кротость в благоразумие привел, молитвами непрестанными, и пением, и бдением, дондеже их Христу чистыми представил»[102].

В этом тропаре Канона раскрывается нам все величие едва ли не самого главного жизненного подвига преподобного Трифона Печенгского. Несмотря на упомянутые «ярость» и «неукротимость» братии, с которыми вплотную довелось столкнуться Печенгскому старцу, ему все же удалось благодатной силой своей великой святости преобразовать «сих зверство на кротость» и привести в «благоразумие». Путь, которым вел братию Трифон, весьма не прост, но он единственно возможный в той ситуации - «молитвами непрестанными, и пением, и бдением».

Должно было пройти триста пятьдесят лет, прежде чем мы осознали величие этого подвига преподобного Трифона, возродившего к жизни вечной души своих своевольных чад. И нет ныне у нас сомнений, что много позже, в 1589 году, когда попустил Господь «прийти беде на обитель» и взвесил душу каждого на весах жизни и смерти, то тяжесть этого креста Трифона искупила души 116 монастырских насельников. И эту свою братию монастырскую, смирившуюся перед возвещенной Трифоном при своей кончине волей Божьей и за послушание игумену принявшую лютую смерть от разбойного меча, Трифон, конечно же, «Христу чистыми представил».

Небывалая грамота

Итак, в это столь благоприятное время осени 1556 года Феодорит отыскивает странствующего Трифона и призывает его поспешить в Москву, дабы «пред царским лицем поставити». После успешно прошедших при посредничестве Феодорита переговоров царя с послом Вселенского Патриарха греческим митрополитом Иоасафом пришло самое время подать челобитную Государю с просьбой о царских милостях для Печенгского монастыря.

По Житию, Трифон прибывает в Москву с неким «единопутным своим Соловецкого монастыря праведным иноком»[103], которым был не кто иной, как будущий настоятель Печенгского монастыря игумен Гурий. Организуя эту встречу с царем и подачу челобитной о льготах обители на Печенге, Феодорит и Трифон (при участии Соловецкого игумена Филиппа) подготовили и достойного кандидата в настоятели монастыря, имя которого и было вписано в Жалованную грамоту: «Живоначалныя Троицы Печенгского монастыря игумена Гурия с братией или кто в том монастыре иныя игумен и братия будут…». «Челобитную свою» вручал царю именно «праведный инок» Гурий, что подтверждает и текст самой грамоты: «…что нам бил челом игумен Гурей, да сказал…» 104

Нет сомнения в особом попечении Божьем об этой встрече, ясно показанном нам в том великолепном чуде явления царю этих «двух святолепных иноков», оставшихся не видимыми для окружающих, и их таинственной беседе с Иоанном Грозным за целые сутки до фактического их прибытия в Москву. Несомненно, это потрясшее всех чудо, когда «царь и бояре удивишася зело о таких потаенных рабах Божиих», во многом определило исход аудиенции и столь обильные дары. Царской грамотой монастырю жаловались небывалые льготы и отписывались огромные земельные владения: «…морския губы Печенгская, Топкая, Лицкая, Урская, Пазрецкая, Нявдемская со всеми рыбными ловлями, с островами, реками и речками, с пашнями, лесами, озерами, звериными ловлями, с лопарями, какие к ним приписаны, со всеми угодьями, с царскими денежными сборами и волостными кормами…»

Еще раз имеем мы счастливую возможность убедиться в великой силе молитв наших дивных северных подвижников – преподобных Трифона и Гурия Печенгских и Феодорита Кольского. «И оттоле великий царь возлюбил их, а паче преподобного Трифона, и пожаловав его и одарив обитель колоколами и церковною утварью богато, отпустил с милостивым призрением».

Вновь назначенный игумен Гурий, распростившись с Феодоритом, отправился на Печенгу, увозя с собой заветную Жалованную грамоту. Старец Трифон задержался у Феодорита до открытия летней навигации на северных морях. Груз пожертвований монастырю был слишком велик для зимнего путешествия на Печенгу. Кроме того, может, удалось бы дождаться и возвращения Феодорита из дальних странствий.

Однако к лету следующего года Феодорит не вернулся и Трифон, покинув «вселенную», отправился на родную Печенгу. «И прииде преподобный морем в обитель свою, здравым, нося милостыню довольну». «Игумен же и братия о пришествии его славяще Святую Троицу, преподобного отца Трифона благодарствовали»[105], и конечно, сугубо за то, что добыл он монастырю столь вожделенную Жалованную царскую грамоту, исполненную невиданных льгот, открывшую путь к небывалому богатству и процветанию. Равно же как и к грядущей его погибели.

Так, бывает, Господь дает людям получить что-либо ими страстно желаемое, нечто вожделенное, потребное вовсе не ко спасению, а лишь для того, чтобы на этом примере убедить их в ошибочности выбранного пути, в греховности их своевольных желаний. Дабы преподать один из тех наглядных уроков, которыми так часто вразумляет нас для нашего же блага и спасения милосердный Господь.

Видится необходимым еще раз обратить внимание на то, как повели себя наши преподобные старцы Трифон и Феодорит в той ситуации, в послесоборное время, когда завершился период выдвижения аргументов и споров о различных моделях спасения. После того как официальная Церковь сделала окончательный выбор в пользу «осифлянских» принципов отношений с самодержавной властью и «стяжательной» модели устройства монастырской жизни, наши старцы приняли это как волю Божью и со смирением подчинились ей, не помышляя о дальнейшем противостоянии и расколе. И это одна из отличительных черт Православия - способность за своими желаниями, взглядами, мнениями разглядеть свершающуюся по нашим грехам волю Божью и в неумолимой силе вселенской апостасии предчувствовать властную поступь «Грядущего со славою судити живых и мертвых».

Нам же, современным христианам, воспитанным в «революционном духе» и в готовности к «непримиримой борьбе», очень полезно принять для подражания этот образец истинно христианской мудрости, явленный нам преподобными Трифоном и Феодоритом.

Константинопольская миссия

Завершилось необычно долгое, трехмесячное пребывание греческого посольства при дворе Иоанна Грозного. Царь Иоанн при содействии Феодорита в полной мере очаровал греков богословскими беседами, ублажил богатыми милостями и щедрыми дарами. «И удоволил столом государь митрополита, дарами почтив, отпустил в Цареград»[106]. Вместе с посольством в обратный путь 1 января 1557 года отправился и Феодорит с наказом непременно получить благословение Патриарха на преемство наследного царского достоинства по чину Римских кесарей.

«Царь и Великий Князь Иоасафа, митрополита Евгрипского и Кизицкого, во Царьград отпустил, да с ним вместе отпустил во Царьград ко Иоасафу Патриарху бывшего Спасского архимандрита из Суздаля Феодорита, и милостыню к патриарху с ним послал. И о своем Царском венчании Царь и Великий Князь к Патриарху Иоасафу с ним приказал, чтоб Иоасаф Патриарх со всем Собором благословение о Царском венчанье ко Царю и Великому Князю грамоту прислал. Да с Феодоритом же послан Вязметин купец Матюшка Волков [купец из Вязьмы Матфей Волков] для рухляди [меха], которая с Феодоритом послана»[107].

Сохранившиеся подробные инструкции и наставления («памяти»), которые давал царь Иван Васильевич Феодориту, свидетельствуют, сколь важной была эта миссия и как тщательно продумывались возможные варианты развития событий в Константинополе. Кроме официального послания и подробной инструкции о поведении Феодориту была дана и «тайная память», которую он должен был выучить наизусть и, прежде чем покинуть пределы Руси, «изодрать в Смоленске». Маршрут следования Феодорита и его спутников пролегал через границу с Речью Посполитой в районе Смоленска и далее через княжества Молдавии и Валахии, по территории Болгарии, принадлежавшей Османской Империи, и так до Константинополя.

В «тайной памяти» предусматривался вариант, когда Патриарх не сможет сразу дать соборного благословения, в таком случае, если «пошлет Патриарх грамоту обычную», то «Феодориту заехати во Святую Гору и посмотреть Хилондаря монастырь, чин Церковный, и все строение монастырское, и которым обычаем архимандрит и старцы живут, и все ли у них идет по чину Церковному». Кроме того, «разведывать тайно, с кем Турецкий Султан в мире, и с кем не в мире, да в разговоре с Патриархом ненарочным делом повыспрашивать, какие у Турецкого Султана дела-умышления; да все что услышит, Феодориту то себе записывать, дабы сказать Царю и Великому Князю. А память сию [запись] держать у себя, да не ведал бы ее никто»[108].

Действительно, Собор греческих иерархов так быстро собрать оказалось невозможным. Патриарх с Феодоритом послал Иоанну «грамоту обычную», в которой писал, обращаясь к Царствующему Дому, что все подробности «исповедует вам во всем вернейший вам преподобнейший священноинок Феодорит, и веру имейте ему, как самому духовнейшему молебнику, и он сполна все расскажет своими устами». С Феодоритом также передал послание царю и митрополит Евгрипский Иоасаф, в котором, в частности, упоминает о том благоприятном впечатлении, которое произвел на Патриарха и его окружение Феодорит: «молебник твой царский все, что ты говорил ему, весьма духовно исправил и все с радостию это восприняли»[109].

Касаясь главного вопроса - соборного благословения, Иоасаф сообщает: «…о том твоем царском деле соборовати не успели, и потом будет собрание архиерейское и твое Царское дело и грамоты из Собора пришлют… и дело твое Царское совершится во всем».

В конце Государевой «тайной памяти» имелось еще одно важное указание: «…а захочет Феодорит из Святые горы и во Иерусалиме побывать, Феодориту в том воля». Так что после посещения Святой горы Афон и некоего «тайного инспектирования» Хилендарского монастыря на предмет возможности принять его под покровительство Российской державы Феодорит, конечно же, не преминул совершить паломничество и на Святую землю.

Столь дальнее путешествие, длившееся почти целый год, было не простым для Феодорита: «…многие на пути беды и труды подъял». Добравшись до Константинополя, Феодорит к тому же еще и тяжело заболел, «огненным недугом, аки два месяца объят был», но от всех этих бед «благодатию Божиею избавлен, возвратился здрав». Ответственнейшее дипломатическое поручение Феодорит выполнил с честью. С Феодоритом из Константинополя для Государя была передана «древняя книга» с чином «венчания императоров византийских» - «Книга царского величества вся».

Патриарх постановил собрать архиереев Греческой Церкви, дабы соборно благословить Великого Князя на возведение в царский сан. Таким образом получала официальный статус идея наследования Московским царством достоинства Византийской империи: «Москва – Третий Рим».

Искусительные милости

Царь был очень доволен результатами миссии Феодорита и щедро одарил его «тремястами серебряниками великими[110]». Но главное, он преподнес старцу «кожух драгих соболей», крытый парчою и бархатом («аксаминтом»), и «к нему такую власть духовную», которую тот бы «захотел».

В этом «кожухе» реально проступали церковные облачения архиерея. Скорее всего, подаренное царем богатое одеяние действительно более приличествовало сану епископа Церкви, что логически, очевидно, должно было дополнять предложение Иоанна о даровании Феодориту любой «власти духовной». Однако при этом не исключено, что царь Иоанн сознательно искушал Феодорита, желая лично убедиться, действительно ли «жительство» этого старца такое уж «умиренное и священнолепное».

Будет справедливым заметить, что подобное предложение, безусловно, было немалым искушением для Феодорита. Нет сомнений, что в своих трудах по просвещению Лапландии Феодорит следовал примеру просветительских деяний Стефана Пермского и намеревался повторить опыт утверждения епископской кафедры на присоединенных к православию землях. И если бы Господь сподобил, возможно, хотел бы Феодорит стать, как и святитель Стефан в Великой Перми, первым архиереем Великой Лапландии. Но, увы, как мы уже знаем, далеко не все, что удалось Стефану Великопермскому, сумел повторить Феодорит Кольский.

Лишь спустя почти четыре с половиной столетия, уже в наше время, в декабре 1995 года, мечта Феодорита воплотилась в жизнь – в этих краях была образована самостоятельная Мурманская епархия, и первым «архиереем Великой Лапландии» стал владыка Симон, епископ (ныне архиепископ) Мурманский и Мончегорский.

Ну да вернемся к встрече Феодорита с Иоанном Грозным в декабре 1557 года. Духовное чадо Феодорита князь Курбский явно был свидетелем этой аудиенции, поэтому очень живо описывает подробности того разговора. На все те упомянутые выше искусительные царские милости Феодорит, «чуть усмехнувшись, отвечал: “Я, Царь, повеления твоего послушался и все что ты заповедал мне сделать, исполнил, не обращая внимания на немощи старости моей. Пусть наградою и довольствием мне будет от апостольского наместника, Патриарха Вселенского, данное мне благословение. Даров же от Твоего Величества, так же, как и власти для себя, не требую. Даруй их тем, кто просит, и кому оное потребно. Я же серебром да драгоценною одеждою услаждаться не приучен, поскольку отрекся от всего такового в начале пострижения власов моих. И пекуся о том лишь, как бы украситься внутренне добротою душевною, да благодать Духа стяжать. И только одного прошу – да с покоем и со безмолвием в келье до исшествия моего да пребуду”».

Сколь же велика была святость сего светолепного старца, если даже Иоанн Грозный (!) столь смирился перед иноком, что «начал молить его да не обесчестит он сана царского и да возьмет дары сии». Феодорит повиновался «за послушание», но взял из 300 лишь 25 серебряных монет. После чего, «поклонившись по обычаю изыде от лица царского».

Царь же повелел все же шубу отнести в келию, где жил Феодорит. Мы знаем по хронологии событий, что разговор этот состоялся зимой, 2/15 декабря, и эта настойчивость царя относительно шубы была вызвана заботой о почти восьмидесятилетнем старце и, видимо, не совсем здоровом. Мы помним его тяжелую двухмесячную горячку в Константинополе. Да и предстал он перед царем в своей традиционной ветхой иноческой одежде[111].

Шубу Феод\орит продал и все деньги царские раздал нищим. Искренне исповедующий иноческие обеты не знает компромиссов.

Царский выбор

И все же, возвращаясь еще раз к царскому выбору, почему все-таки Феодорит? Давайте поставим себя на место царя Иоанна Грозного: самое главное требование – достойно представить Русскую Православную Церковь. Нужен благолепный, видный старец, исполненный даров Святого Духа и, кроме того, могущий красноречиво и грамотно отстоять достоинство и богословский уровень российского православия. И это не где-нибудь, а в беседах с отцами греческой церкви, гордых своими древнейшими христианскими традициями и эллинской культурой, да еще перед лицом «Вселенского Патриарха». Так что согласитесь, это совсем не просто. Как рассказывали потом об этой миссии, радуя слух царя Иоанна Васильевича: «…сам Патриарх удивлялся, когда прислушивался к речам и беседам Феодорита премудрым, а также наблюдая его жительство умиренное и священнолепное».

Конечно, прославление святого немыслимо без очевидного Божьего волеизъявления, и потому задумаемся о значении той, поистине вселенской миссии, участником и главным исполнителем которой Господь избирает именно Феодорита. Это Божие избранничество, ясно видимое от его непорочного отрочества и юности в скиту и во всех трудах и лишениях подвижнического пути его и возрастания в духе, все это нашло достойное завершение в той наиважнейшей посольской миссии и попечении о великом событии – появлении во Вселенной русского православного царя – помазанника Божьего.

Видимо, действительно старец Феодорит в духовной жизни Руси XVI века – явление совершенно уникальное. Он пронес через всю жизнь от своей столь благочестивой, целомудренной юности до глубокой, благодатной старости такой чистый и блаженный свет веры Евангельской, настолько неподвластной соблазнам и терниям века сего, что этого преподобного старца Церковь Православная еще до его официальной канонизации удостоила редкого титла – «Блаженный». Такого титла блаженных отцов и учителей Церкви удостаиваются лица, которые хотя и не прославлены в лике святых, но пользуются уважением за свою высокую образованность и подвижническую жизнь. Таковыми были, например, патриарх Фотий, Феофилакт Болгарский, Марк Эфесский… Таким образом, мы видим, что титло «блаженный» – это высшая степень признания заслуг подвижника до его прославления в лике святого.

«На пути к Ледовому морю…»

«Только одного прошу – да с покоем и со безмолвием в келье до исшествия моего да пребуду», - так мечталось почти восьмидесятилетнему старцу, в конец изнуренному столь долгим странствием по жаркому югу. И, казалось бы, завершились наконец благополучно с Божией помощью беды и искушения, неизбежно достающиеся иноку, оказавшемуся втянутым в жизнь мира с его страстями, политическими дрязгами и властными попечениями. Наконец-то мысли Феодорита могли вновь устремиться в желанном направлении, в сторону Севера дикого, дабы мог он, «забывши ненависть тех нечеловеколюбных монахов», повидаться вновь с любезными его сердцу лопарями. Феодорит перебирается ближе к Северу, под Вологду, в Спасо-Прилуцкий монастырь. «Полюбилось ему жити в монастыре близ великого града Вологды, его же создал святый Димитрий Прилуцкий, а то место Вологда от Москвы лежит сто миль, на пути едучи к Ледовому морю». Вологда – это последний крупный город перед началом дальней дороги на Крайний Север. Здесь Феодорит набирается сил и долечивает болезни, привезенные с жаркого юга.

Но не может долго длиться отдых Кольского старца. И вот Феодорит снова в пути, он вновь направляется на Север, в дальние края, «аж до дикие Лопи». Цель поездки одна: окормлять «детей своих духовных, как монахов, так и Лопянов, наученных и крещеных от него, печась о спасении душ их. В сомневающихся сея проповедь евангельскую и размножающе благочестие, этот врученный ему от Бога талант, в столь глубоко грубом и варварском народе Лопарском».

Князь Курбский указывает, что он был свидетелем двух таких поездок Феодорита: «два крата ездяши при мне». То есть в период с 1558 по 1564 год – до бегства опального князя в Литву с началом жестокой тирании Грозного и опричнины.

Известен маршрут этих путешествий кольского старца: «от Вологды до Холмогор, реками плавающе, а от Холмогор Двиною рекою великою до моря, а морем до Печенги, яже нарицается Мурманская земля, где живет Лопский народ; там же и Кола, река великая в море впадает, на устье ее монастырь создан от него».

К этому времени Печенгский монастырь в полной мере сумел использовать уникальные возможности небывалых льгот, дарованных царской Жалованной грамотой 1556 года, и достиг выдающегося расцвета в торговле и промыслах. В то же время волость Кола, как раз в этот период, явно замедлила свое развитие. И даже много позже, уже в 1586 году, царь Феодор Иоаннович «не велели в Коле торгу быти, ибо в том месте торгу быти не пригоже: то место убогое»[112].

Именно поэтому «морем до Печенги» и направлялся Феодорит. По рекам и по морю, это значит – в летний период. Зимой маршрут передвижения был бы несколько иным. И именно сначала в Печенгу, ставшую к этому времени духовным, хозяйственным и торговым центром края, где подвизались его «нечеловеколюбные монахи» и где в летний период оказывались его «кольские» лопари, приходящие сюда вслед за кочующими к морю стадами диких оленей, спасающихся на прохладном взморье от страшных кровососущих насекомых летней тундры.

Эта удивительная неразрывная связь Колы и Печенги, Феодорита и Трифона, Кольского Троицкого и Печенгского Троицкого монастырей, столь явно видимая на духовном уровне, нашла и свое мирозданное воплощение в этом вечном сезонном передвижении оленьих стад весной-летом из Усть-Кольских, Туломских, Нотосельгских, Муномашских тундр к морскому побережью в район рек Печенги, Лицы, Паза, а к зиме в обратном направлении.

Мы вслед за Андреем Курбским разделяем с читателями восхищение этим свидетельством неизменных «широких хождений» Феодорита даже в столь преклонном, восьмидесятилетнем возрасте и преклоняемся перед столь самоотверженным апостольским служением Старца: «Воистину сие удивления достойно, в такой старости и такие неудобные, жестокие пути претерпел… не щадаще ни старости, ни немощного тела, сокрушенного многими летами и великими трудами».

После бегства князя Курбского из России над Феодоритом сгустились тучи. «Всеми уважаемый, и самим царем, Феодорит возбудил гнев Иоаннов дружбою к князю Курбскому, бывшему духовному сыну сего ревностного христианского пастыря»[113]. В 1562 году Феодорит был подвергнут допросу. «В описи царского архива XVI века указаны “речи старца от Спаса из Ярославля, попа черного, отца духовного Курбского”»[114]. Видимо, ситуация действительно была очень серьезной. Слухи о мученической смерти Феодорита, настойчиво ходящие в народе, тому явное подтверждение. Когда он «дерзнул напомнить царю о жалостной судьбе знаменитого беглеца, дерзнул говорить о прощении», то Иоанн «восклекотал, яко дикий вепрь, и воскрежетал неистово зубами своими и повелел такового святаго мужа в реке утопити».

Но все же Божьим заступлением Феодорит уцелел. С началом периода опричнины, бесконечных и порой необъяснимых кровавых расправ, старец уже находится за пределами досягаемости страшных опричников – «монахов» кровавого ордена. Господь хранит Своего избранника. «Яко весть Господь путь праведника, а путь нечестивых погибнет» (Пс. 1, 6). Отступление Руси от чистоты веры и жизни праведной, от нестяжательности и непорочности в монашестве и прочее духовное неустройство России, усугубившееся ко второй половине XVI века, не могли не излиться гневом Божьим. Так было всегда в истории начиная с израильского народа, и с греками, истязаемыми турками, и с Россией, омывшейся кровью при Иоанне Грозном, и последующими «смутными временами»…

«Философ из Кандалакши»

После упомянутого выше допроса «по делу Курбского» Феодорит решает более не искушать Господа и оставляет гостеприимные Вологодские пределы. Он окончательно возвращается на родной Крайний Север, покидая Большую землю России, на которой с 1565 года, терзаемый тяжкими страстями Грозный Царь разворачивает невиданный опричный террор.

В это время Феодорит бывает и в родной Шуе, в монастырском Шуереченском ските, где юным иноком начинал свой долгий путь «восхождения к преподобию» и где могила его духовного отца «премудрого Зосимы». Здесь зимой 1566-67 годов он беседует со знаменитым голландским путешественником и дипломатом Симоном-ван-Салингеном, который оставил в своем дневнике записи об этой встрече.

Салинген, вспоминая беседы с Феодоритом и его мнение об истории приграничных проблем Северного края, особо ссылается на высокий авторитет старца, поскольку тот слывет за знаменитого «русского философа». Естественно, «философа» в исконном значении этого слова - как выдающегося мыслителя – «любителя мудрости». По словам Салингена, таковым старец слыл среди русского народа, поскольку написал полную Историю Карелии и Лапландии. Кроме того, он «рискнул изобрести письмена» для карельского и лопарского языка, «на котором никогда не писал еще ни один человек». Феодорит показывал голландцу алфавиты и рукописи на этих языках, демонстрировал молитвы «Символ Веры» и «Отче наш», переведенные на языки северных народов. Стоит только пожалеть, что ничего из этого удивительного наследия «русского философа Феодора» не сохранилось до наших дней. Особую печаль, как можно понять, у нас вызывает факт утраты упоминаемых Салингеном записей, где было «изложено все им самим [Феодоритом] испытанное». Очень хочется верить, что наша книга хоть в какой-то степени позволила восстановить те события жизни Феодорита, что были написаны им в том своем дневнике.

Салинген, вспоминая Феодорита, называет его не иначе, как «русский философ Феодор (Feodor) из Кандалакши». То есть Феодорит, несмотря на величие своих дел и «широкое хождение» по просторам Русского Севера, все же для современников, более всего был связан с Кандалакшской волостью.

Кандалакша, как первая любовь

Первый успех проповеди Феодорита на Крайнем Севере и самые ранние упомянутые в летописях факты крещения «лопи дикой» и строительства православных церквей связаны «с Кандолакжской губой, с устьем Нивы-реки». Софийская летопись, повествующая об этом строительстве в 1526 году на западном берегу реки Нивы русской православной «церкви Рождества Иоанна Предтечи», по сути, свидетельствует о факте основания ныне существующего города Кандалакши. Равным образом и сам великий подвижник Севера преподобный Феодорит Кольский справедливо может считаться основателем этого города.

Русское поселение в Кандалакше в первое время представляло собой монашеский скит. Феодорит Кольский должен быть признан также и основателем мужского монастыря, что «в Кандалошской губе на усть реки Нивы на наволоке»[115]. До прихода Феодорита в 1548 году никаких документальных признаков существования в этих местах монастыря мы не имеем. В течение двух лет, вплоть до назначения Феодорита архимандритом Спасо-Евфимиева Суздальского монастыря в 1551 году, он созидал здесь крепкую монашескую обитель. Его попечением монастырь этот приобрел официальный статус, получал пожертвования от царя Иоанна Грозного, а также имел ежегодную «государеву ругу милостынных денег на хлеб, фимиам, ладон и воск». Все это позволило «феодоритовскому» монастырю благополучно пережить в 1568 году страшное разорение, произведенное в селах Терского и Корельского берега царским карательным отрядом под началом некоего Басарги Леонтьева. Хотя в то же время этот «царский опричный правеж» не пережил соседний Кокуев монастырь, что с древних времен существовал в Порьей губе. Ограбленная братия переместилась из разоренных мест «к устью реки Нивы, на наволок», под защиту Кандалакшского монастыря.

Феодорит никогда не забывал свое детище, и Кандалакшский монастырь, успешно развиваясь, был весьма благоустроенным. Так, по писцовым книгам 1574 года в монастыре уже были две церкви: летняя, Свято-Никольская с двумя приделами - Петро-Павловским и Зосимо-Савватиевским, а также теплая, зимняя Рождества Пречистыя Богородицы. Три колокола на колокольне «поставил строитель монастыря» Феодорит, один колокол – дар «царя и Великого князя».

Кольский старец, вернувшись на Север, вновь принял на себя окормление не только Кандалакшского, но и Печенгского монастыря, «не щадящее ни старости, ни немощного тела, сокрушенного многими летами и великими трудами». Возраст Феодорита приближался уже к девяноста годам. «Воистину сие удивления достойно, как в такой старости и такие неудобные и жестокие пути претерпевал. Летом плавающе по морю, зимой на прыткошествующих оленях ездящее, по непроходным пустыням».

Достоверно известно, что в 1569 году Феодорит не только приезжал в Печенгу духовно окормлять своих чад, но еще и являлся строителем Печенгского монастыря. В самом деле, если подходить с канонической точки зрения, то Феодорит никогда и не переставал быть строителем основанного им Свято-Троицкого монастыря, поскольку бунт братии в 1548 году не лишает силы ставленнической грамоты – «писания ставильного», данного Феодориту архиепископом Макарием. Надо полагать, что давний сопостник и сомолитвенник Феодорита преподобный Трифон с почтением и любовью одобрил это последнее деяние древнего старца, и Феодорит продолжил двадцать лет назад «по козням бесовским» прерванное окормление братии монастыря.

Действительно, прошло уже двадцать лет, как случилось то тяжкое искушение с кольскими монахами. Многие из них уже сами, став опытными воинами Христовыми, слезно каялись в том грехе перед Господом. И вот теперь имели такую благодатную, счастливую возможность излить свою боль и просить прощения у их первого духовного отца, у их учителя – блаженного старца Феодорита.

Но долгая и всецело отданная Господу славная жизнь Феодорита уже близилась к блаженной кончине. Девяностолетним старцем прибыл он в августе 1571 года из Кандалакши на Соловки, на главный праздник обители – День памяти преподобных Зосимы и Савватия Соловецких (8 августа), и уже не покинул отчий монастырь, место, где 77 лет назад еще мальчишкой принял он постриг.

Он скончался в Соловецкой обители через несколько дней, 17 августа 1571 года, память о чем сохранила надпись на белой могильной плите близ южной стены монастырского Преображенского собора: «Лета 7079 августа 17 дня преставися раб Божий священно-архимандрит Суздальский Евфимиева монастыря, священноинок Феодорит, Соловецкий постриженик».

Форумы